8 cентября 1918 года: деревенский самосуд в революционном хаосе

"Борьба", №25 от 8 сентября 1918 года:

Деревенская юстиция

Нас усаживают возле печки; как метлой мы подметаем горячие и румяные, с капающим золотистым маслом шаньги, пирожки с рыбой и легкими, мясо, остатки пельменей, дичи, и все это сдабриваем сибарухами крепкой, с легким запахом жженого теста "самосидкой"… Хорошо в Сибири после социалистической Московии!..

А за хозяйским столом идет своя пир-беседа. На меланхолически стонущий граммофон, как собака, рычит гармонья. Девки и бабы, спустив на плечи косынки, поют что "в белом камне нет огня, а в Васелюшке – правды". Кто-то хлюпает по полу растоптанными катанками. Чокаются за революцию и советы. Работник-татарин, забыв советы своего сердитого пророка, тянет водку прямо из горлышка.

— Богатеев, варначье, напугали, ввек не забудут! — подходя к нам на нетвердых ногах, хохочет парень-подросток. Как кто не дает денег, за шиворот да пустолетом, живо размошилились! У вас, поди, тоже их трясут?.. Одного смеху — живот лопнет!..

Они пили четвертые сутки. Менялись коровами, гусями, лошадьми. Матросы и солдаты хвастались военными подвигами, разгромом барских экономий в Бессарабии. В доверху набитых тарантайках, под свист песчаной пурги, бешено носились вдоль села на полудиких киргизках. Старухи едва успевали варить "самосидку". Там и тут щелкали выстрелы, ревели дети, гикали всадники — было шумно, весело, у всех чуть животы не лопнули от смеха...

И вот в этот момент в горницу вваливается черный, как мурин, широколобый, кряжистый сибиряк.

- Совет весь тутотка? - вращая синими белками спрашивает он. - Чо у меня сделано? А?

Его старая жена, которую он только недавно променял соседу на другую жену, забравшись ночью в хлев отстригла три соска лучшей корове.

- Это где так видано?

И он бросил три сморщенных, кровавых соска на стол.

- Он это может простить? Он найдет на такую жабу управу у товарищей? - спрашивает он.

- Нам теперь права дадены! Вот не хочу жить с бабой - кто мне указ? По новому! - недавно кричал он. - Мне Татьяна люба.

За сотню придачи муж Татьяны согласился поменяться женами.

Первая жена черного, бездетная дебелая баба, плакала: ей не хотелось уходить из дома, ей давали новосела, бедного и перестарка, но ей было сказано, что все равно не жить, пусть слушает, что ей приказывают.

Прокричали "ура" Троцкому и Дыбенко. Кем-то были сняты с божницы иконы.

А сегодня Татьяна возвратилась из хлева, и сказала, подавая соски:

- Ты вот дружишь со своей шкурой, мне не веришь, погляди-ка, что она сделала корове… Ладно ли?

Взбешенный мурин поломал крыльцо и окна новосела. Искал его с женой, но те спрятались.

Сельским советом был немедленно созван сход. Возбужденные мурин и матрос требовали достойного наказания. Матрос рассказал, как ловко они судили таких "саботажников" на Невском, в Кронштадте, Гельсингфорсе.

- И этих также! - заревела толпа. - Сюда!..

Был избран военный суд. Матрос заявил, что он желает быть прокурором...

…Произошло страшное, дикое, непередаваемое, русское. С бранью и проклятьями приволокли в сарай приговоренных к смерти молодоженов и били их всей сходкой - палками, кулаками, поленьями.

Новосел скоро умер, а жену его, здоровую бабищу, не могли прикончить - из сил выбились. Она уже превратилась в кусок окровавленного мяса, а все еще дышала и охала. Тогда решили закопать ее живую.