Сергей Арутюнов родился в Красноярске в 1972 году. Автор стихотворных сборников: "Окалина", "Апдейт", "Item", "Саланг", "Версия для печати", "Право хранить молчание", "Хор Вирап", "Нижние Котлы", "Апостасис", "Беглый огонь".
Отмечен Литературными Премиями: Бориса Пастернака (2004), Московского международного книжного фестиваля, журнала «Современная поэзия», журнала «Футурум АРТ» (дважды), «Золотая осень» имени Сергея Есенина, поэта-декабриста Федора Глинки (2013), «Вторая Отечественная» имени поэта Сергея Сергеевича Бехтеева (2014), журнала "Дети Ра" (2015), "Литературная Россия" (2016), форума "Гуманитарные технологии" (2017), премии им. Анны Ахматовой журнала "Юность" (2017).
Работает преподавателем Литературного институте им. Горького - с 2005 года, и в Издательском Центре Русской Православной церкви. Член редколлегии журнала «День и Ночь» (Красноярск).
Сначала из стихов, а потом уточнилось и в разговоре - что мы соседи, и наши с Сергеем Арутюновым дома стоят по разные стороны Чертановского пруда. В одном из домов на Сумском проезде - во 2-м подъезде жила девушка, в которую Сергей Арутюнов был долго влюблен. В 4-ом же подъезде этого же самого дома 28 лет назад жила моя жена - при том, что в Москве 40 тысяч домов!
Однако, пушкинские "странные сближения" только начинались. Мы с Сергеем Арутюновым общались на ходу, слева был Новодевичий монастырь, и я сфотографировал поэта у высокой ограды - слайд шоу:
И тут сказал ему, что за этой оградой, на Новодевичием кладбище лежит мой дядя с отцовской стороны - старший штурман крейсера "Варяг" адмирал Евгений Андреевич Беренс, первый Военно-морской министр в правительстве Ленина.
И что 14 лет назад - в год 100-летия подвига "Варяга" - как единственному родственнику, мне выпала честь принимать у его надгробия небольшой военный парад.
Сергей Арутюнов ответил мне, что его мать - из рода Де-Ливронов. Крейсер "Варяг" из Владивостока на сражение в бухту Чемульпо проходил мимо острова Де-Ливрон, который был назван в честь морского офицера Андрея Карловича Де-Ливрона - представителя русской морской династии, и его предка.
Тесен мир, но тесна и сама история!
Глубокие исторические и родовые корни предопределили многозначность поэзии Сергея Арутюнова - его образы и аллюзии настолько мультивариантны, что порождают, точнее высвобождают у читателя собственные ассоциативные ряды и связи.
Поэзии социалистического реализма была свойственна двумерная, аристотелевская логика. Эпоха свершений началась со всепобедного утверждения Владимира Маяковского:
"Я знаю — город будет,
я знаю — саду цвесть,
когда такие люди
в стране в советской есть!"
Продолжилась Тихоновским пафосным восторгом -
."Гвозди б делать из этих людей:
Крепче б не было в мире гвоздей."
С бдительной оглядкой на вражеские подслушивания и подглядывания:
И недаром собака тревожит его,
Лишь врага здесь учуять могла -
Ведь на запад на тысячи верст никого,
И на север лишь тундра и мгла.
Блестящий итог социалистической поэзии простеньким, опять-таки аристотелевским выбором, подвел Евгений Евтушенко:
"Я, как поезд, что мечется столько уж лет
между городом "Да" и городом Нет".
И лексика, и время (временные координаты строф) в поэзии Сергея Арутюнова обгоняют внезапно оборвавшуюся героическую эпоху:
Сквозь город поганый, жилище иуд,
Где мы улыбаемся-машем,
Советские люди на небо идут
С торжественным радиомаршем.
Шаги торопливы и лица бледны.
Уже не к свершеньям и стартам
Уходят не к теще они на блины
С чердачным заношенным скарбом.
Узлы-чемоданы с натугой несут,
А норму уже сократило…
Направо инфаркт и налево инсульт,
А прямо — убит за квартиру...
Неологизмы советской эпохи давно и безнадежно устарели.
Даже читая словарь "Совдепии" не сразу поймешь, что значит "продналог", "наркомат", "партмаксимум".
Во что ты превратил их, комсомол,
Таёжных зомби, ёрников патлатых?
Кто первым лёг, свободным, как сокол,
В растоптанную глину у палаток?
Однако советская ментальность вполне сохранилась, и существует.
За блеском рекламных экранов и слоганов Сергей Арутюнов обозначает трагические бытовые атавизмы и цивилизационные тупики:
Мы служили мирским богам,
Соскребая с небес коросту,
Потребляли портвейн «Агдам»
И рассчитывались по росту,
Гнули пряжки и козырьки,
Экономили на объедках,
Асфальтируя пустыри
На конях вороных и бледных…
Мы полжизни молились им
И остались беднее нищих.
Оттого-то и не блестим
И давно ничего не ищем.
Порой кажется, что процветание целиком виртуально, и реализуются лишь в цветных картинках, пока мы здесь, на "нижних котлах" спешим по грязи в оставшиеся цеха дыхнуть настоящей жизни.
Но это рабочая торопливость - как раз и есть способ глаза приморить!
Это и есть приспособление, а не активная деятельность - атавизм прошлой социалистической жизни, который порождает иллюзию полноценности - симулякр реальности.
Актуализации этой трагедии Сергей Арутюнов посвящает стихи:
И век погиб, и память обрусела.
В ней каждый бугорок тебе знаком.
Еще сквозь веки видишь — небо серо.
Пора вставать, казнить себя станком.
Но долго-долго длится пантомима,
И тяжек снам искусственный отбор,
Когда в упор глядишь на карту мира,
И карта смотрит на тебя в упор...
Всему творчеству Сергея Арутюнова присуща нечеткая лирика, и здесь впору бы поставить знак авторского права. Однако, лингвистическим переменным, нечеткому множеству и нечеткой логике в мире посвящено уже более 50 -ти научных журналов.
Все современное компьютерное производство в Японии, Южной Корее и др. странах основано на математическом аппарате "нечётких множеств ".
Основатель этой теории, когда-то наш соотечественник, Люутфи Заде говорил:
"Огромная сложность гуманистических систем требует применять к математике лингвистический подход."
Сергей Арутюнов интуитивно нашел новые лирические возможности в русской поэзии, аналогом которых являются научные открытия, изменившие наш информационный мир.
И вот стихи:
* * *
Лишь кафель сколот, краска чуть облезла
Здесь кот сидел, а тут хрипел майор, —
Все тот же запах около подъезда,
Как в детстве одураченном моем.
Я вырос, я иду домой с работы
Усталым от сиденья взаперти.
О, как вы, дни взросленья, быстроходны!
О, Господи, дышать мне запрети!
Я знаю, знаю — никаких гарантий,
Тебе я нужен погремушкой сфер,
И ты, мой страж, судьбы моей каратель,
Вплотную мной заняться не успел.
Я одинок в глуши твоих волхонок,
Дороже мне и злата, и камней
Чириканье на офисных балконах,
Кондишенов жемчужная капель
И буйный куст ирги за подворотней,
Багровый штапик слепнущих окoн,
Но, Боже мой, что может быть огромней
Колоколов, звонящих ни по ком?
* * *
Не спрашивай — не отвечу.
Я чалиться не могу
За то, что мечта — лишь венчур,
А будущее — манкурт,
За то, что на этом поле
Я часто бываю бит,
И кровь на твоем тампоне
Просвечивает сквозь бинт.
Серебряные созвездья,
Пурпурные матюги…
Ты строилась на асбесте,
Я сдался за медяки.
Почем же твои святыни,
Нажитые от приблуд?
Грядут времена слепые,
Немые вослед грядут.
О белый плейбойский зайчик!
От прежнего не отвадь.
Ему ничего не значит,
А третьему — не бывать.
* * *
Мы служили мирским богам,
Соскребая с небес коросту,
Потребляли портвейн «Агдам»
И рассчитывались по росту,
Гнули пряжки и козырьки,
Экономили на объедках,
Асфальтируя пустыри
На конях вороных и бледных…
И фильтруй базар, не фильтруй,
Навсегда ты, не навсегда ты,
Нас на кичу сажал патруль
За подковки и аксельбанты,
И, пока лютовал конвой,
Раскурочивая погоны,
Мы впадали в сон вековой,
Никаким богам не угодны.
И теперь не поверить нам
Ни в Отчизну, ни в долг священный,
В опостылевший рай пещерный
И в круженье веретена.
Мы полжизни молились им
И остались беднее нищих.
Оттого-то и не блестим
И давно ничего не ищем.
* * *
Кто вернулся оттуда,
Мечен гарью, лучами пробит.
Посмеялась Фортуна,
Перепутала цепи орбит.
Были сыты, обуты.
Каждый нес на груди медальон,
И распалось на буквы
Шелестящее имя твое.
Над раздавленной плотью
Равнодушные звезды горят,
И никто не проглотит
За тебя твоего стопаря.
Вот и все твои льготы —
Быть забытым, как ветер и снег,
Чтоб не знали, ни кто ты,
Ни зачем народился на свет.
* * *
Если вдруг ты когда-нибудь вспомнишь меня,
Постарайся забыть, и как можно скорей.
Ведь не я же в тебя документы швырял
И не я на тебя натравил сыскарей?
Просто мне ненавистен твой образ и нрав.
Этим вечером поздним, упит в лоскуты,
Забываю тебя, никого не предав,
Кроме страха обычной земной высоты.
Ведь не я тебя бил и не я твой холоп
И не я Лоэнгрин, и не я Парсифаль?
Если вдруг, по ошибке, столкнемся лоб в лоб,
Лучше крепко подумай, чем пасть разевай.
* * *
От волненья алыми, изумленными —
Вон как, мол, судьба нас взнесла хромая! —
Вытянулись в струнку мы под знаменами
С нежно шелестящими бахромами.
Выглажены с мылом и отутюжены,
Как же мы держались молодцевато...
Лет нам было мало, не больше дюжины,
Чтоб судьба, как взрослых, отлупцевала.
Так оно и вышло, и вот мы, Господи,
Ржавые, скрипучие, зато со стажем.
Где тут госприемка? Херачьте, коцайте.
Поперек ни слова мы вам не скажем.
Выбриты затылки и медь надраена —
Эй, кого хороните? Не страну ли?
Сторонись, обочина! Пшла, окраина!
Над могилкой хоть бы разка стрельнули.
Загорались ярко огни вокзальные:
То хвостатый прапор, то поп в цилиндре...
Понапрасну, деточки, вы фискалили:
Распилили танки на пиццерии.
Ах вы, шашни-шашечки с террористами,
Ох, Обама-батюшка, канцлер Меркель!
Ой, ты небо-небушко сернокислое,
Серый-серый дождичек, мелкий-мелкий.
* * *
Ау, прекрасное далеко!
Тебя так страстно опыляли
Наш «треугольник» и «нулевка»*
С обрубленными тополями,
Качелями похмельных сварок,
Травою, ставшей грязным сеном,
Детьми с глазами перестарков
И жатвой грозной вслед за севом.
Здесь, избегая президентства,
Грызя законный оковалок,
Влачили корни расселенцы
Из деревень и коммуналок.
По небесам неслись эпохи
С кортежем пузырьков сифонных,
Полнели и пустели полки
Продмагов и комиссионок.
Летели голуби, летели.
Под звучные удары гонга
Выписывались бюллетени
На ПМЖ в Ливан и Конго.
Пока тоска не обуяла,
Тряслись, как листья на осине,
Женились под разлив баяна,
Гробы в подъезды выносили.
Поземка стены облупила
Блевотиной в потеках сивых...
Друзей-сидельцев половина
Скользит по краю новых сидок.
Так что ж ты блеешь про успехи,
Судьбы тщеславная овечка?
Въезжают цепкие узбеки
В квартиры выбывших навечно.
Ужели впрямь они белковы,
Погрязшие в евроремонтах
Чужие крытые балконы,
Отчаяние век дремотных?
Но сколько раз я не ломался,
Не застрелюсь и не повешусь,
Поскольку та же биомасса,
И знак, и суть, и принадлежность.
*«Треугольник», «нулевка» — обиходное название двух чертановских дворов, примыкающих к Чертановской улице и Сумскому проезду.
* * *
И век погиб, и память обрусела.
В ней каждый бугорок тебе знаком.
Еще сквозь веки видишь — небо серо.
Пора вставать, казнить себя станком.
Но долго-долго длится пантомима,
И тяжек снам искусственный отбор,
Когда в упор глядишь на карту мира,
И карта смотрит на тебя в упор.
Как сноп смертей, скопытившийся навзничь,
Земля кричит: «За что вы так со мной?»
И ярь пустынь, и зелень горных пастбищ
Твердят в ответ — «Утешься, аксолотль!»
И ты встаешь, как тысячи сограждан,
Как мириады сонных сиромах,
Но синевою так обезображен,
Что только солнце видишь в зеркалах.
* * *
Как поедешь, милок, на окраину, в Балашиху,
Станут спрашивать, кто, мол, откуда, — мычи да плюй.
Оставаясь в живых, будешь веровать лишь в ошибку.
В январе и не вспомнишь, какой бушевал июль.
Там по-прежнему носят футболки и олимпийки.
Там штаны мешковаты, глаза на миру красны,
И усадьбы тонут в щебенке и повилике,
Тишина обступает и голос идет в распыл.
Это, бэйби, Россия-мамка, родная Рашка.
Ты давно не бывал тут, забегался, — так поедь,
В придорожных кафе кипятошное быстробрашно
Оставляя нетронутым, дабы не отупеть
От воды-забывайки, нарекшей поэта poet,
Чтоб на каждый окрик ты лыбился, косорыл,
Ибо что с нее взять, если даже себя не помнит
И не хочет помнить о тех, кто ее забыл.
* * *
Это не было счастьем, несчастьем, ничем из того, что есть.
Просто жизнь провела по лицу окровавленным ноябрем.
Расхотелось дышать и зачем-то куда-то лезть,
И не верится больше, что мы никогда не умрем.
Это юность ушла, не оставив на память ключей.
Это серые полдни выдавливают глаза.
Это ложь во спасенье петляет среди вечерь.
Это шепчет Спаситель: «Вокзал-чемодан-вокзал…»
Он проходит контроль, заворачивает рукав.
Ходкий сканер бежит по венозной руке Христа.
Он повинен и в том, что прожил, ничего не украв,
И горит его память, как черная береста.
Это время само выдирает закисший хребет
Из безвольно подставленной, спящей еще спины.
Это горн пионерский сегодня с утра хрипел,
Что распятые осенью будут весной спасены.
* * *
По чужим постелям, как по коврам из лавра,
Я вернулся к какой-то дурацкой заветной цели,
Только ты меня, слава Господу, не узнала,
Каждый день поминая в кроваво-кирпичной церкви.
Никогда еще небо не было так суконно.
Чем длинней бесснежье, тем дольше зрачок расширен.
Я теперь понимаю, кому здесь нужна свобода, —
Тем, кто хочет иметь весь мир при любом режиме.
Ну а мне-то она зачем, для какой потребы?
Ничего не нужно, себя б забыть на секунду.
Я бы мог создать галерею автопортретов,
Но намного привычней стыдливо глотать цикуту.
Посмотри на себя, тоже мне, мадам капелланша.
Разве можешь ты зваться как-нибудь — мисс Лабискви?
По ночам лицо твое особенно тупо и влажно.
Неужели затем, чтобы я, наконец, влюбился
И на волю выпустил хрипы из саммертайма?
Неужели на небе хоть кто-то такого хочет?
Никогда еще время так в точке не замирало,
Словно правофланговый, который «расчет окончен».
Если б к этим годам я не был так искорежен,
Нарожал бы с тобой ублюдков, растил бы смену.
Только все это ложь, дорогая, фэйк und офишел вершен.
Я уже отвернулся туда, где белеют стены.
* * *
Небосвод загустевший, как тесто, слоен,
В декабре омертвелом поблекнул…
Этим утром ты нежишься в теле своем.
Я, наверное, все-таки еду
То по выси самой, то по самому дну,
И лицо мое бледно, как морок.
И когда я всю землю насквозь обогну,
Упокоясь в одной из каморок,
Ты спроси, отчего я тебя не любил
И себя не щадил ни минуты,
Порываясь бежать с золотых Филиппин
На какие-то сучьи Бермуды.
И смиренен ли парус того рыбаря,
Веселы ли бега тараканьи,
Наплевать мне совсем, дорогая моя,
Наплевать мне, моя дорогая.
* * *
Что касается счастья, надежды ложны,
И об этом прощелкал вам соловей.
От отцов остаются пустые ножны,
Если дело касается сыновей.
Я бы мог расписать вам, где что лежало,
И какая всходила над кем звезда,
Но, по всем законам немого жанра,
Предпосылка страдания мне ясна.
Это выгодней делать с такою рожей,
Словно нет за спиной никаких эпох,
И вопрос, что можно считать хорошим,
Рушит храмы и сеет чертополох.
Но откуда, скажите, все эти люди,
Что от камер не прячут отъетых щек
И о смерти судачат, как об этюде
Иль теракте, что вовремя предотвращен?
Что касается нас, воевать уставших,
В горло братьев загнавших последний штык,
Может, кто-то из правнуков землю вспашет
И найдет нашу веру одной из самых смешных.
* * *
Берегли: кормили-одевали,
Запускали чёрный метроном,
За полночь стелили на диване,
Оставляли с Богом и окном.
Что они могли? Под каждой крышей
Волны горя мерны, как прибой.
Меркнет свет, и огненный, и рыжий,
Мертвенный, обугленный, кривой.
Вытянулся, словно на кукане,
Рыбий месяц, рабская звезда.
Господи, оскомина какая,
Боже, что за трата естества:
Воздух жёлт, безумием отравлен,
Словно нескончаемый ожог,
От Москвы до самых до окраин,
С бледных губ до страждущих кишок.
Что ж ты бьёшься головой об угол
Стенки, где сияют хрустали,
И так мирно дремлет пара кукол
На краю ничейной простыни.
Помнишь ли, как радость наша блекла?
Нас таких теперь хоть пруд пруди.
Одолжи же мне щепотку пепла
С ладанки на высохшей груди.
* * *
Ещё не вся оборвана листва,
И лета вроде в землю не зарыли,
А мне ночами снятся поезда,
Облупленные, ржавые, сырые.
Тех давних лет не скрипнут угольки:
На старых фото жалкие «сезонки»,
Зубцы осенней, пасмурной тайги
И рельсы, упиравшиеся в сопки.
Во что ты превратил их, комсомол,
Таёжных зомби, ёрников патлатых?
Кто первым лёг, свободным, как сокол,
В растоптанную глину у палаток?
На цветметалл сданы гидроузлы,
Отгрохотали кости на телегах,
И воплощённый призрак правизны
Совком клеймит героев пятилеток.
Щетинистый кадык торчит колом,
Но пройдены разряды насекомых,
Грядущее разменяно на лом
И дискотеки в клубах поселковых,
Где выцвел кумачовый агитпроп,
А за окном, целинно-беспризорны,
Плетутся благодетели европ –
Рябые хиппи, пасынки промзоны.
Что скажете, старатели мерзлот,
Казённые терпилы-прозябалы,
Когда газетный морщится испод
Под «Маяка» полночные сигналы?
В Москве-то полночь, а у вас шуга,
Простои вечны, демонтаж недолог.
И вновь кашица снежная жидка,
Позёмкой достаёт под самый полог.
Киндер-сюрпризом прыщет воробей,
И берегов мозоли загрубелы,
Но в них ещё глядят из-под бровей
Почётных досок мутные пробелы.
И магистральней сводки биржевой
Скулёж о том, как были рысаками,
Времянок мёртвых задубевший вой
И нежилых бытовок рассыханье.
Судьбе
Коммунальна в любой скворешне,
Никогда ты не станешь тоньше,
И меняешься только внешне,
Оставаясь по сути той же.
Под слоями дырявых мантий
Я узнаю твои изгибы,
Феодальная альфа-матерь,
Чьи сентенции так визгливы
И манера так агрессивна,
Если корчится чахлый воздух,
И лысеет к зиме резина,
И седеют глаза у взрослых.
Что ж порядок твой так незыблем
Для юнцов, стариной тряхнувших?
Жемчуга же под ноги сыплем,
Не горошины погремушек…
И с каким безусловным хрустом
Ты их колешь в чугунной ступке,
В одичалом пространстве русском
Озираясь при каждом стуке.
* * *
в час растерянно-пивных многоголосий
вслед за ветхой позолотой гобелена
я хотел бы умереть в такую осень,
чтоб она была точь-в-точь как бабье лето,
чтобы день стоял торжествен как некрополь,
чтоб мальчишки в воду камешки бросали,
и гроза своей немеркнущей утробой
разломилась бы вдали за корпусами…
и настал бы, наконец, тот самый вечер,
тот, в котором насовсем меня не будет.
вспомнишь ты, что был я скромным певчим.
зарубил меня по буйству пьяный унтер.
так уж вышло — ни прибавить, ни убавить.
жизнь погасла, словно лампочка в парадном.
истлевают кости, книги, клятвы, память,
но, подумав, возвращаются обратно.
Памяти 90-х.
Справа — колья живодерен,
Слева — ярь и колдовство.
Лес людской, все так же темен,
Ждет чудес и катастроф.
И без должных полномочий
На безрыбье роковом
Доннер веттер полуночный
Хлещет окна рукавом.
Он разглядывает граждан,
Как в мертвецкой санитар.
Снег уложен, свет погашен,
И система занята
Чьим-то посвистом ретивым
Или цокотом копыт.
Мрак зовет на поединок
Всех, кто проклят и убит,
И они к нему выходят,
И плевками ночь кропят,
Изготовились к охоте
Сотни стриженых ребят.
Как они друг друга ищут,
Как добычу стерегут!
…Утром — ветер-поединщик,
Пятна крови на снегу.
* * *
когда выходные орут «вставай!»,
а будни — «спаси, Христос!»,
кому мне молиться за свой стэндбай,
пошедший на днях вразнос?
бессвязицу вешнюю простонав,
толкаюсь из пестрых снов…
вскочить бы, да так, чтобы весь стартап
распутицей растрясло!
вскипает удача в чужих котлах,
в моем — пузыри и пар.
к нему даже самый простой гудлак
давно уж не прилипал.
но кровью вышит на полотне
луча ледяной бросок,
и письма твои в голубом огне
чернеют наискосок.
* * *
Как бел прибой меж берегом и тьмою,
С самим собой навек переплетен.
Давай уйдем. Мне больно видеть море.
Прошу тебя, пожалуйста, уйдем.
В младые дни любил я волн безбрежность
И мыслил, что свобода — это рай,
Свобода — все… Но так бывало прежде.
Теперь — долги. Такая пастораль.
А море навсегда осталось морем,
Зеленым, синим, всяким и другим.
Давай уйдем и грех свободы смоем.
На счастие монетку оброним.
* * *
До шестнадцати и старше
Годы шли как сон пустой,
И уже совсем не страшен
Лет безмолвный сухостой.
Разбегайся по бетонке
Вдаль, за облаков стада.
Те, что выбились в подонки,
Ждут небесного суда.
Ты же, сам себе подсуден,
Запыхался, изнемог,
Из мечтательных посудин
Горьковатый пьешь дымок.
Отдышавшись осторожно,
Перекрестишься тайком,
И рванешь по бездорожью
Безлошадным седоком.
Время, долбанное время!
Все сгорело, все прошло —
Лета, Рашка, Лорелея —
Ни за что и ни про что.
* * *
лучше, наверное, быть слепым,
ощупью трогать иконостас.
перевирая всех тех, с кем был,
мучишься, что никого не спас.
наперво — похоть, а после — стыд,
ворох сомнений из-за угла.
я это знаю, я этим сыт.
совесть дежурная изнемогла.
так, забывая себя в себе,
можно пробиться хоть в мертвецы.
изобретаешь — велосипед,
а получается — мотоцикл.
* * *
мы, заляпанные сажей
и густой болотной жижей,
ничего уже не скажем
экзистенции отжившей,
людям будущим и прежним
летописному гестапо…
просто умер мистер Брежнев,
и покоя нам не стало.
потому язык наш устен
и доверен только стенам,
что давно завязан в узел
и отрезан вместе с телом.
единицам он встречался
в виде странной компоненты —
синим заревом причастья,
алой искрою Победы.
* * *
Блекнут рекламы оттенков кислотных,
Меркнет в ночи сумасшедший салют.
Скоро уж травы пробьются на склонах,
Скоро синицы весну воспоют.
Жаль, что кордоны… Сел бы да ехал,
Абы куда, на закат ли, восход,
Бликом безудержным, солнечным эхом,
Земли бы встречным объял марш-броском,
Слушая ветра оттаявший шепот,
С тьмою прощаясь до октября…
Веришь, родная? Бродяжить ушел бы.
Дом бы покинул и ключ потерял.
* * *
А ты такая же смешная…
Тебе и помнить невтерпеж,
Какая кровь стоит меж нами,
Приклеилась — не отдерешь,
И по ночам кричит и шепчет,
Зачем вернулся бумеранг,
И почему из тысяч женщин
Я ни одной не выбирал.
В хорах пчелиного оркестра
Была мне праведность чужда,
Когда любовь моя воскресла,
Опомнилась и прочь ушла,
А я остался брать нахрапом
Ее мозолистый хребет,
Пока фаготы горных раков
Не просвистели мне привет…
И, в общем-то, откукарекал,
Забил на бредни жирный гвоздь,
Но — ничего не отгорело,
А только ярче занялось.
* * *
стольким ветрам зять,
стольким ветрам брат,
я говорю — сядь.
в мире так много правд…
знаю одну — свою.
я за нее горой.
дернется кто — свалю,
перешибет — герой.
любишь — приди и правь.
словом смиряй волну.
если пойдет драйв,
пальцем не шевельну, —
вздерну под облака,
жизнью набью по грудь,
звездного молока
дам — так и быть — хлебнуть.
проку в тугой мошне
только что с ней — беда.
ты говоришь — нет.
я предпочел бы — да.
* * *
была во Франции — и что?
спала с оливковым лосем,
сожгла Версаль, пила Шато —
и все?
а мне хватило бы одной
поездки в сумерки к богам,
но каждый ветерок с Багам
обрит под ноль.
* * *
пока Восток еще так розов,
глубоки тени, мир бескрыл,
что человек? он так, небросок,
треск в небо рвущейся искры.
и эхо слов «на смерть Шенье»,
и кашель арестантов сиплых.
не о такой ли тишине
просили те, кто слышать в силах?
***
Будет, как задумал, - треск жаровни,
Шёпот камня, шелест коньяка.
Навалило за ночь аж по брови.
Подремли и ты у камелька.
Каждый глуп. Овечьими гуртами
Ходим, блеем, только смысла - ноль,
Если звук сгущается в гортани
Небольшой, незначимый, с ладонь.
Неужели этого довольно
Для букашек, пташек и скота?
Жизнь проста, мила и кнутобойна,
А за ней и вовсе пустота,
Ночь, декабрь, звезда в небесном гроте,
Шаг за шагом в угол от угла.
С Господом на "вы", скажу - сокройте
Луч святой, сжигающий дотла.
***
Следами спутными, тележными,
Что никуда вести не могут,
Мотались вестники с депешами
И попадали прямо в омут.
И мне хотелось быть усидчивым:
Когда-то в юности пустяшной
Судьба скребла по мне мизинчиком,
К согласью подступая с тяжбой -
Мол, отчего за мир не ратуешь,
Душа угрюмая, чужая,
На Перекоп меняешь Радонеж,
Уходишь в ночь с кибальчишами?
Что проку слать тебе эпистолу,
Когда хоть в Кеми, хоть в Джамбыле
И Карел Готт по телевизору,
И все живые.
***
Час придёт призыва знобкого,
И отседа до оттедова
Со слепого до безногого
Постоим за землю дедову.
Выйдет к нам полковник махонький,
Укоряя, зыркнет искоса:
"Всё вам хиханьки да хаханьки -
Пролетели мимо дискурса!
Мировые знаки рушатся -
Не стянуть болтами-скобами...
Пробил час. Берите ружьица
Да ступайте на исходные.
Мы согнали вас в конармию
Насмерть биться с виртуконами
За модернизац-анархию,
За торговлю сверхдоходами!"
Ай, помалкивай-помалкивай...
Что нам, кабанам да увальням?
За твоей мудрёной алгеброй
Своего не передумаем.
Знаем-знаем, как ваш паводок
Сносит мостики калиновы,
Поджигая крыши пагодок,
Молотя во все калигулы.
Сколько душ себе наплавили,
Жгли в печах, гноили заживо -
Кто из вас в дыму и пламени
Не забалтывал уставшего?
Что слова твои чумазые,
Если свет привычно теплится
Там, где над овощебазами
Свищет вольная метелица.
***
Проще базарно-сахарного петушка
Мне доставалась ломкость грядущих тягот.
Жизнь, что любила и навсегда ушла,
Знала как будто, что гибель мою оттянут.
Помнишь меня? Не забудешь нигде, ни с кем
Хлебную крошку, что вмиг со стола смахнули,
Хрусткий обломок древних геномных схем,
С месяц назад потерявший статут сынули?
Там, где на праздники резалась колбаса,
Трескались лыжи, кровати и пианина,
Ржавый туман заволакивал корпуса,
Сыпалась в стол угловатая писанина,
Исповедь века, предавшего верных слуг,
Чахлая повесть, нудная и сырая,
Перечень дат минувших, глухих разлук,
Бьющих в набат, из бездны к тебе взывая.
***
Пред судьбою не лебезя,
Говорю ей, как на духу -
Мне теперь по земле нельзя,
Только на небе отдохну.
Там не вспомнят, что салабон,
После здешних-то колобах,
Приготовят и стол, и дом,
И свечу зажгут в головах,
Чтобы сел, а потом и лёг
Дожидаться святой зари,
И шуршал в окно мотылёк,
И гнусавили кобзари.
Эту левую правоту
Мне подскажет не кривизна,
А намёк, что не пропаду
От познанья Добра и Зла.
***
Выпадая то в осадок,
То из жизни насовсем,
Я вдыхаю дивный запах
Городских экосистем.
Узнавание мгновенно:
Смрад чиновных па-де-де
От валютного обмена
До постов ГИБДД.
Верный прежнему приказу,
Обоняя, рот кривлю,
Строю мерзкую гримасу
Златоглавому Кремлю,
Разудалой коза-ностре,
Хором пилящей страну
Через огненные ноздри
Слово истины срыгну:
Что ж вас, гады, Роза Мира,
Вход отверзши гробовой,
На века не вразумила
Простодушной хромотой?
Как вам, старым образинам,
Знак не виден водяной -
Вечность пахнет керосином
И не хочет быть иной.
***
Посмотришь в окна, и дрожь охватит:
И лёд скололи, и снег смели,
И по затылку легонько гладят
Блатные духи твоей земли.
Через кварталы, узлы и пробки
О? что за ужас лететь искрясь,
Где что ни слово, по самой кромке,
И что ни дело, сплошная грязь.
И так достало трендеть часами,
А ты не ёрзай, мозгов не гробь.
Сочтёмся - лишь бы не исчезали.
Свои же люди, родная кровь.
Лучи истошны и тени сини,
Пуста заначка, но воздух свеж.
Кричи младенцем, хрипи и сипни,
Черпни сугроба, разжуй да съешь.
Как либерала и патриота
Нас непременно до дыр протрут.
Подняться в небо - пипец работа.
Подняться в небо - вот это труд.
***
"...Там били женщину кнутом"
Некрасов
Топтали душу мне вчера,
Месили жижу кровяную.
Поверенные, немчура
Дела большие провернули.
Ходили строем по душе,
То харкая, то горлопаня,
Вся шваль послов и атташе,
Их база сточно-кромовая.
Как прощелыга-обскурант
Выслуживался одичало
Российский черный маскарад,
Безродный враль и десдичадо.
Сдвигая дымную кайму,
Угрызлись ида и календа.
Лет через двадцать я пойму,
Что счастьем было только это.
Романс
Минул день сырой, до костей протёрт,
А к нему впритык ночь-изнаночка...
Минул день один - так и жизнь пройдёт,
Так и жизнь пройдёт без остаточка.
Как там будет что, упромыслится,
С чем бы мы сейчас ни граничили,
Ты пролей по мне полторы слезы,
Полторы слезы для приличия.
Полторы слезы, что легко стекут
Под ванильное порнодрочево,
Стоит вспомнить мне школу-институт,
Да армейский стыд, кроме прочего.
Столько лет прошло, все мои теперь:
Опустел наш сад, хоть шаром кати.
В нём одна печаль - избавителей,
Гордо сгинувших в тяжком рокоте.
Демократыши-демократики...
То ли сглазил кто, позавидовал -
Замогильные ваши практики
Под листком одним, да по фиговым.
Промокни платком, и не станет их,
Только мне уж не позабудется
Вонь полей ночных, кровью залитых,
Изуродованные улицы.
Что раздавлено, не поднимется.
Подавай на стол вместе с трупами
Сокровенные ваши Ибицы
И тоску души семиструнную.
От изломанной, от кривой сохи,
Наклонив калган по-над пеплами,
И заплакал бы, да глаза сухи -
Очи страстные, бельма белые.
***
Не избегать прищуров острых,
Колоться с хрустом ржавых ампул,
Когда в гортани стынет воздух,
Баулы в клетку грохнув на пол,
Поскольку в этом Конотопе
Почти как в Северной Корее:
С утра - триумф мелкооптовья,
А вечером копать коренья.
Шкворчат сердца на дребедени,
Но ты внимать ей отучайся,
А то внушат, что время - деньги,
Исчезнувшие в одночасье,
И наши ветхие скорлупки
Тем, кто полмира заграбастал,
Бесперспективны, как старухи,
Просрочены, как загранпаспорт.
Но что их бредни и трезубцы
Нам, неудачникам и плаксам,
Когда вселенные трясутся
И в полночь едут бизнес-классом.
* * *
В расточенье зимы, умаленье заводов и шахт
Н а бугристой земле, различаемой сквозь пелену,
Я промерзший сорняк, я рунической молнией сжат,
И не так еще вспыхну, не так еще полыхну.
Мне б истлеть на корню, только — Господи, укрепи! —
И полуденным щебетом так же, как ночью глухой,
Если что и созрело во мне, то верблюжьи репьи,
Что брезгливо срывают, о чем бы ты в них ни глаголь.
И, отчаяньем крепок, дошел я до сути своей:
На костре, под ножом только землю в себя и вотру,
Позавидовав тем, кто растительным нравом светлей —
Как трава на ветру, как простая трава на ветру.
* * *
Отмщеньем купчим или кормчим,
Хотением отпускника
Всплывает мысль, что год окончен,
И в духе мы, и рожи корчим
Сквозь веки, будто сквозь века.
Уехать бы недели на две
Туда, где воли луч иссох,
И дремлет гибель тепловая,
Но маятника телепанье
Она прервет хоть на часок.
…Откроются глаза, и тут же
Клекочет в головах орел —
Петлю затягивая туже,
О прутья ребер бьются души,
Что оптом Сатана обрел.
Скрипи ж, промасленный конвейер.
Ошметки измельчай в крупу,
Богемных избегай кофеен,
Чей говорок благоговеен,
А поприще лежит в гробу.
А те, кто вне его, шакальте ,
Сгорайте в давке площадной,
И в Кандагаре, и в Шинданде
Растянутые на шпагате
Меж бедностью и нищетой,
Ни в сербе правда, ни в хорвате,
Но в гибели на всем скаку,
И я, как вы, привстав с кровати,
Кровавых тризн Фиораванти
Закрасить белым не смогу.
* * *
Избави Бог судить о сути —
Упомнить бы, чем год был жив,
С того сентябрьского распутья
Д о лета ветви обнажив:
Через акаций толстошипье
С вистит ноябрь, как ампутант ,
Но ходят цуцики смешные,
Бормочут что-то наугад —
Один по-русски ни бельмеса,
Другая, вещь в себе сама, —
Как спится им, в столовке естся?
Когда поднимутся со дна?
Урок, другой… неделя, месяц,
И вот уже грядет контроль,
И что ты скажешь, мудрый скепсис?
Где Магомет с его горой?
Здесь многое — уже везенье,
Интерактивная игра —
Стандарт, растянутый над всеми,
Почти что выполнен: ура.
Не разгораться дачной плиткой,
Не русской печью тлеть в углу,
Но с благодарностью великой
Великую же петь хвалу —
Когда сквозь эти эмпиреи
З венит звонок, не отменим,
И те, которых им пригрели,
Кричат и носятся под ним,
Услышь, Господь, затвором клацнув,
Не подпускай ни страх, ни боль
К учителям начальных классов
Над малышовою толпой.
* * *
То ли впрямь самостоянье ,
То ли упряжь съехала —
Изуродован скорбями,
Избегаешь зеркала.
Помнить нечего. Потемки
Ядерны по-обнински —
Завалящей работенки
Сумрачные поиски.
Славься, явь, что лоб обрила
Д а зубами клацала
На чугунные перила,
Скрипнувшие ласково,
Чтобы ей принадлежали,
Внидя в посторакулы ,
Заповеди мандельштамьи
А не пастернаковы .
Север-север, что мне проку
Тосковать-печалиться,
Надгрызать пивную пробку
С видом чарли-чаплинца ?
Древоточцы — в занавески,
Моль — в шкафы с фуфайками
Под концертик с Анни Вески
Или Лаймой Вайкуле .
Что, сдаешься, сучий потрох ?
Поднюхни клоповника.
Я не знаю, отчего так —
Может, экономика.
Не плоды же, в самом деле,
Сговора секретного?
Мчатся тени, вьются тени…
Безнадежье хреново.
* * *
Как явственно виден остаток
Биенья в песочную мель,
Когда уроженцы двадцатых
Уходят из жизни моей,
По детству, что бодро скакало,
Я вспомню не раз и не два,
Что пахла, как манка с какао,
Ушедшей грозы синева.
Куда ж ты, времен бакалея?
Кому твой привет и салют?
Сменившиеся поколенья
Промозглые годы сольют,
И там, где ни шатко, ни валко
Присваивала гопота
Распутье британского флага
И нервную трубку плода,
В надмирно сияющем гетто,
Безмерном просторе ночном
Не город, измышленный кем-то,
Но нечто, прослывшее чмом,
Смолчит, как напрасно юлила
Стезя, где поныне и впредь
Надрывно скулит кобелина
И ломится в полую твердь.
* * *
Я не знал, что судьба мне — глухой тупик,
И, достаточно глуп и кроток,
Добирался туда на своих двоих,
Избежав пятибалльных пробок.
Я бы мог примириться со всяким злом,
Чтоб ни разу не воскресала
На пути неведомом подъездном
Пустотелая грань кристалла,
Но с какой-то болезненной прямотой,
Выбирая из двух обоих,
Надрывалась горлинка предо мной,
Будто снова зовя на подвиг,
И машины я чохом отодвигал
За дома, где над правдой кривда
Драгоценный готовила мне фингал
На окраине лабиринта.
* * *
Когда, ославлен в гнусных одах,
Иду, бульварами отпет,
Зовет меня не летний отдых,
Но тихий психотерапевт,
Безвозрастной , почти бесполый,
Розовощекий обалдуй,
Присохнувший наследной спорой
К дверной табличке под латунь,
В попытках наглых и бесстыдных
Казаться Господа умней,
Меня он спросит о посылах
Тоски неслыханной моей.
И, притворившись, что оттаял,
Я, чтоб уже не повторять,
Хрустальной пепельницей «Данхилл»
Ему отвечу вдругорядь,
И лишь немного поутихнув,
Открывшись, иже херувим,
Вся глубина моих мотивов
Предстанет вживе перед ним.
* * *
Я не слуга Минтрансу,
Роснедрам не свояк,
И, не москвич ни разу,
Курю тебя взатяг,
О, стойбище карнизов,
Беспечных едоков,
Что, жизнь свою протиснув
Меж тем, кто ты таков,
Тебя, как рюмку, кокнут,
Листовкою сомнут,
О, мой бездонный город,
Что, как свеча, задут
На разграбленье плазмам,
Берущим под кадык,
Эстетствующим классом
Буржуев и ханыг ,
И вот, перед пассажем
В преддверье автострад,
Я на тебя подсажен,
Как на табачный смрад,
И будто машет окнам
Темнеющей грядой
Собор, стоящий боком
На улице кривой.
ЭЛЕГИЯ
Пребывая в перманентном шоке,
Тучных лет изнашивая шмотки,
Полуоживлен и получахл,
Я от жизни часто получал
На пределе слышимости отзвук,
Вроде коллективной дрожи в овцах,
Указаний дохнуть веселей,
Выкупленных кем-то векселей.
От пентхаусов и лофтов строгих
До пенсионерских новостроек
Родина моя — бетонный прах,
Стычка на таежных топорах.
Пережали жилу, вот и прибыль:
Не заточкой, так, наверно, бритвой
Саданут, и ссохнешься пятном,
Не сейчас, так, может быть, потом.
В отпуску — не то, что без работы.
То в кино, где скачут астроботы ,
То статью шарашишь , как чумной,
То в камине шаришь кочергой.
Пусть никто мы, пусть мы ошизели ,
Есть на свете где-то наши земли,
Где припасть возможно к алтарю.
Как пристало, так и говорю.
ЛЕТО 1914-ГО
Не странно ли сходить с ума,
Размениваясь на левкои,
Когда степная бастурма
Горит на дальнем полигоне…
Как межрайонный землемер
С теодолитом и планшеткой,
От жизни много ль ты имел,
Помимо вечности блаженной,
Где даль, небесно-голуба,
Не удручающе балетна ,
Кружится, будто голова,
Что перед этим не болела,
И ткань, что кажется плотней,
Слетая паром с оболочек,
Установленьем теплых дней,
Зыбучих и кисломолочных,
Вливается в поток преснот ,
Разлитых в парных стрекотаньях,
И плосок мерный горизонт
Событий сладостных и давних,
И благостней пустых тревог,
Неистовей, чем созерцанье,
Под пляжный стелется грибок
Туман в сердцах и за сердцами.
* * *
Детские фото: мордашка ли, локоны ль —
Эти черты безвозвратно увяли.
Поздний ребенок. Любимый. Балованный.
Я ль это, я ли?
Только и дел, что пустышку посасывай,
Мать подгоняй, чтоб скорей одевала,
Грузовичок прогоняя пластмассовый
Мимо дивана.
Скольким таким неизбежно раскваситься,
Скольких закружит Пурга Патрикевна ,
Свистом октябрьским берущая за сердце
Аборигена?
Сон постучится, доносчик и ябеда,
Чтобы минувшее сбросить со счета …
Спросят за дверью, отвечу лишь — я это,
Кто же еще-то…
Но не расслышит и полушепота,
Кроме шуршанья полубагета ,
Белое гетто с прослойками желтого,
Белое гетто.
Кто ж я? От стылого холода кашляя,
Тщетно прошу — хоть за ворот не цапай ,
Тусклая звездочка полуугасшая ,
Век мой двадцатый.
* * *
Сквозь город поганый, жилище иуд,
Где мы улыбаемся-машем,
Советские люди на небо идут
С торжественным радиомаршем.
Шаги торопливы и лица бледны.
Уже не к свершеньям и стартам
Уходят не к теще они на блины
С чердачным заношенным скарбом.
Узлы-чемоданы с натугой несут,
А норму уже сократило…
Направо инфаркт и налево инсульт,
А прямо — убит за квартиру.
Пылают зарницы лучей ПВО,
Но ветер утихнуть не вправе,
И вот уж дорогу с холма повело,
К понтонной ведет переправе,
Где смята, отброшена энкеведа
И крики над бездной несутся.
Они оставляют свои города,
Труды, скопидомства, безумства,
А мы остаемся, ботва, шелуха,
В земной затерявшись щетине,
В стране, что когда-то была широка,
В стране, что они защитили.
А мы остаемся, наследство пропив,
На пашнях размером с орешек,
Покорно смотреть за восходом крапив
Над полем колосьев сгоревших.
Ответь же, товарищ, печаль утоли,
С какого такого бездомья,
Летит эта песня, что гаснет вдали,
И вновь исполняется стоя.