Поэт, эссеист и фотохудожник Лидия Григорьева родилась в селе Ново-Светловка Ворошиловградской области. Окончила Казанский университет и по распределению работала журналистом на Чукотке. Потом в Казани была учителем в школе для умственно отсталых детей.
Вышли книги стихов Лидии Григорьевой - "Свидание", "Майский сад", "Свет виноградный", "Круг общения: Житейская хроника", "Любовный голод", "Сумасшедший садовник", "Воспитание сада", "Небожитель", "Сновидение в саду". В этом году вышли книги стихов "Сады земные и небесные" и "Русская жена английского джентльмена", тираж которых продавался на Книжной ярмарке в Москве на Красной площади.
Лидия Григорьева - член Союза писателей России, Всемирной Академии Искусства и Культуры (Калифорния -Тайвань), Европейского Общества культуры, Международного Пен-клуба. Живет в Лондоне и в Москве.
Повсюду, где за эти годы мне довелось встречаться с Лидией Григорьевой, в моем сердце возникала необыкновенная приязнь.
Лидия всегда была со своим мужем - выдающимся прозаиком, поэтом и мыслителем Равилем Бухараевым - к сожалению рано ушедшим. Тем не менее, обладая необыкновенным тактом, Лидия общалась и со мной, мы читали стихи, и шутили - порой так остроумно, что шутки запоминались надолго.
Для сравнительного жизнеописания судьбы Лидии Григорьевой я бы выбрал графиню Самойлову, которая в Риме имела блестящий салон, дружила и покровительствовала художнику Карлу Брюллову, - на картине “Уходящая с бала” именно она, да и на великом полотне “Гибель Помпеи” современники находили несколько похожих на неё женских фигур.
Графиня Самойлова, наследница неимоверного состояния, доставшегося ей от матери и отчима - графа Литте (непосредственного начальника камер-юнкера Пушкина) - все своё наследство промотала.
Лидия же Григорьева в жизни всего добилась сама - необыкновенным обоянием, настойчивостью, а главное - неустанной работой над рукописями, над теле-фильмами о русских поэтах в Лондоне - и Лидия Григорьева только приумножила - и свою, и жизнь почитателей - своим творчеством!
Замечательное видео-интервью с Лидии Григорьевой, в котором при монтаже практически ничего не вырезано, было предварительно выставлено на наших социальных страницах, и за несколько дней набрало множество лайков, и восторженных отзывов.
В её строках полностью отсутствует так называемая "пазловая поэзия", где главное подбор - как метод, продвинутость и находчивость. Поэзия Лидии Григорьевой привлекает, потом захватывает читателя проникновенностью, духовностью и высоким искусством. И вот стихи - (фотографии Лидии Григорьевой из книги "Сады земные и небесные")
***
Сказать тебе о чем-то новом,
невероятном.
Да чтоб анапестом лиловым,
незаурядным.
О том, что доля нелегка,
сказать сумеем
таким оранжевым слегка,
густым хореем.
Лазурным дактилем тревожным -
о давнем прошлом.
Воздушным ямбом белоснежным -
о неизбежном.
Ты карандаш судьбы кроши
нажимом резким -
зеленым дольником пиши,
земным и веским.
Но если дактиль ярко-синий –
то о России...
***
Страшная сказка о страшной поре:
и не из книжки:
ангел-хранитель убит на заре,
вместо мальчишки.
В чистое поле ушли зоревать -
с делом, без дела...
Видно повадились там воевать:
пуля задела.
Жители все проглядели гляделки:
Ангел-хранитель убит в перестрелке.
Видели перья в рассветной крови:
голубя? птицу?
Гиблую быль от себя оторви,
как небылицу.
Кто кого выдал? и кто кого спас?
Странные вести...
Как они были убиты: не враз?
вместо ли? вместе?
Вилами буду писать на воде:
ангел-хранитель, ревнитель, ты где?
ПЛАЧ ПО ИМПЕРИИ
(триптих)
Разворошив воспоминаний ворох,
казну времен напрасно не растрачу:
я, выросшая на ее просторах,
ее оплачу.
Родившись под звездой её падучей,
в степных донецких суховейных далях,
я выдюжила жизнь на всякий случай –
и вся в медалях!
Перебирая времени приметы,
припомню обретенья и утраты,
ее заветы и ее наветы,
её запреты и её догматы.
Как под дождем, бежала струек между.
Вокруг галдели, яростно и рьяно,
её профаны и её невежды,
её кумиры и её тираны.
Гонимая пургой и ложным другом,
не оскользалась на сыпучих кручах,
я, выросшая за Полярным кругом,
в снегах могучих.
Пережила брожение пустое,
и перепалку, и судьбы прополку,
Но никакие «новые устои»
не сбили с толку.
Самих себя мы поднимали на смех,
глумились, подвергали переделу.
Великую страну делили наспех -
ножом по телу.
Как сухари, пространство искрошили,
три недоумка в Беловежской Пуще.
Не зря они свой страх питьем глушили
в лесной той гуще.
Прокручиваю время вхолостую,
уже случилось так, а не иначе…
Смотрю на карте на одну шестую,
завидуя самой себе, и плача.
***
Купол небес надо мной, голубой,
синтетический синий навес.
Но я Север щелястый люблю, продувной!
И в разнос, и в разброс, и на вес…
Там, где сосны исходят серной смолой,
где от ветра студеного пьян,
мой живой и прекрасный отец молодой.
Ледовитый люблю океан.
Если память умерит звериную прыть,
я забуду, что было давно,
и себя расколдую, и заставлю любить
только то, что вижу в окно.
***
Тяжелая расплата,
нелегкая пора -
периода распада
империя добра.
Кричали на причале,
грузили с кондачка -
армянские печали,
узбекские шелка.
Осиновые колья
вбивали со злобой
в грузинские застолья,
в литовский зверобой.
Не просчитали риски,
заразу занесли:
поправки и описки,
и голые нули.
От русского заплечья
земля по швам трещит.
Но по-молдавски лечо
порой во рту горчит.
Пусть с перевесом малым
закончили бузить,
все ж украинским салом,
тоску не закусить.
И разошлись по саклям,
по разным полюсам.
В житьё-питьё накаплем -
не рижский ли – бальзам...
ПИСЬМО В КИТАЙ
Написала профессору Ланю
о Полтаве, о Гоголе и -
как стихами пространство тараню
на пределе беды и любви.
Я спросила в письме: в Поднебесной
где бродили Ду Фу и Ли Бо,
в жизни нынешней – косной и пресной -
быть поэтом и только – слабо?
По горам, по туманным лощинам,
бродят толпы искателей слов,
или все-таки взрослым мужчинам
нужен более вещный улов?
Поманила ли почесть иль зависть
заморочила в зрелых летах,
или вечности млечная завязь
засквозила на чистых листах?
Как найти, поскребя по сусеке,
легкий росчерк на белых полях?
В двадцать первом расчетливом веке,
и в Китае, и в прочих краях,
кто стихами полночными бредит,
забредя в заколдованный круг?..
Вот и жду, что на это ответит
мой китайский начитанный друг.
***
«Как время катится в Казани золотое!»*
Времен застоя...
А время катится, как шар по белу свету.
Другого нету...
Куда же время золотое закатилось,
скажи на милость?..
А позолоту наших дней изъела ржа вон.
Ау, Державин.
СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК
Все то, что сбылось наяву и во сне,
большая зима заметает извне –
снегами, снегами, снегами...
Серебряный век серебрится в окне,
и светится враз и внутри, и вовне –
стихами, стихами, стихами...
Судьбу изживая вразнос и взахлеб,
на паперти мы не просили на хлеб
в горючих слезах укоризны.
Для тех, кто зажился - забыт и нелеп,
сияют снега на просторах судеб
отчизны, отчизны, отчизны...
Как облачный дым проплывают века,
в заснеженных далях сияет строка
бессмертного русского слова.
На нас упадают большие снега,
словесный сугроб наметая, пока -
и снова, и снова, и снова...
***
Как танцевали мы с тобой
в Венеции, на зимней Пьяцце!
И полумесяц со звездой
кружился на небесном глянце.
Когда-то, видимо, не зря,
жизнь оборвав на полуслове,
шагнули мы через моря
с поклажей горя и любови.
Вилась мелодии тесьма,
и сердце джаза жарко билось.
И карнавальная толпа
опомнилась и расступилась.
В таких магических местах
легко - под вышним оком бдящим -
лететь, не помня о летах,
захлебываясь настоящим.
Кружились, этак или так,
под явным зрительским прицелом,
и снова попадали в такт
и времени, и жизни в целом.
И брезжила сквозь толщу тьмы
венецианских вод безбрежность,
и вновь переживали мы -
и молодость, и безнадежность.
***
Я не скажу никому:
музыка в нашем дому,
слов драгоценный запас –
раз.
Я не сболтну никогда:
тяжки вериги труда,
гирями виснут слова -
два.
Надо ли мне говорить:
слов златотканную нить
тянут вовне – изнутри...
Три.
***
О, как мы с тобой осмелели,
с ума посходили мы, что ли?
Чтоб ангелы не подсмотрели,
задерну-ка шторы...
Чтоб было войти неповадно
закрою-ка двери,
пока мы сплелись безоглядно,
как юные звери.
Откуда же эта забота:
сквозняк меж телами?
Как-будто невидимый кто-то
повеял крылами.
Как только утешен, утишин,
усталый задремлешь,
сквозь темень ночную провижу:
мы вместе затем лишь...
Когда задышали мы ровно,
без донного гула,
я шторы открыла и словно
кого-то спугнула,
яркие – до помраченья, душные – до дурноты,
никогда не отцветали эти яркие детали
грезы неосуществленной и несбывшейся мечты.
В цветнике моем всегда были солнце и вода,
потому что в цветоводстве я не мыслю ни аза,
видно, просто по везенью, вдохновенью рядом с ленью,
разражается над садом плодоносная гроза.
В цветнике моем ты гость, если с вечностью поврозь,
если с нею разлучиться, разминуться ли пришлось.
В цветнике ли в самом деле мы с тобой вчера сидели,
прозревая все пространство, вместе с временем – насквозь...
ШОСТАКОВИЧ
(пятая симфония)
Он с веком говорил через губу,
бил в барабаны и дудел в трубу,
он мог от горя и большой беды,
свить в ураган скрипичные лады,
педаль рояля до упора вжать,
чтоб тот не смог от ужаса визжать.
Накинув длиннополое пальто,
он доезжал до дома на авто,
ложился на семейную постель,
а в нем гудела вьюга и метель,
и в нем простор необжитой зиял
под тяжестью верблюжьих одеял.
До утренней он так лежал звезды,
но вдруг срывалась музыка с узды,
в нем замысел месился, вызревал!
Он плохо видел – боле узревал:
то ль оркестровый пишется пролог,
то ль падает, как беркут, потолок.
Как выпустить гармонию из рук,
когда внутри еще безмолвен звук,
он сам его пока что не обрел!
Тут Время упадает как орел,
когтит аккорды на глазах у всех.
Аплодисменты. Бешеный успех...
САД У ДВОРЦА
У Букингемского дворца
чадит цветочная пыльца.
Лоснятся заросли камелий,
они с изнанки и с лица
холодным светом багреца
бликуют, словно в лампе гелий.
Под шум моторов и колёс,
как необтесанный утес,
непризнанный кичливый гений,
стоит дворец. Он в землю врос,
забредши в палисадник грёз
и в сад напрасных побуждений.
Ограды каменная клеть.
Сады, что можно рассмотреть,
лишь если ты паришь, как птица.
Глаза и вперить, и впереть
в ту небывальщину, что впредь
перед рассветом будет снится.
Истории живая нить -
её возможно туго свить,
изъяв их праха или глины.
А лепестки, как пену взбить,
и аромат начнёт струить
сад – на имперские руины.
ЗАЛ ОЖИДАНИЯ
Жизнь проведя в плену призвания,
не знала, что это такое:
стихи для зала ожидания
и для приемного покоя.
Как жить в кручине укоризненной,
значенья слов не умаляя,
в ажиотажной и болезненной
толпе стихи не распыляя?
Чтоб жизнь, рекламой отмечаема
навязчивой и громогласной,
на люди вышла и нечаянно
в толпе увязла непролазной.
Иль чтоб, гордыней побуждаемо,
от глаз людских таилось слово,
пока почтенна и читаема
одна словесная полова.
Но так ли уж пусты мечтания,
чтобы поэзии страницы
листали в зале ожидания,
в автобусе или в больнице.
***
Во сне стремителен полет
и непосилен.
Там птица райская поет
и птица сирин.
Там ясный знак нам подают -
уму и телу:
«Живи, пока не призовут
к иному делу...».
***
Там не пишут стихи. Там плетут кружева.
Если буду жива...
Там не делят добычу. Там посох в суме.
Если буду в уме...
Там не рай и не ад. Там простор голубой.
Если буду с тобой...
Там живою водой напоен окоем.
Если будем вдвоем...
***
Брат мой, кедр. Сестра моя моя, трава...
Равиль Бухараев
Олень - мой брат. Сестра моя – сова.
Я их люблю по старшинству родства,
Поэтому люблю и потому,
По серебру, по злату, по уму.
И я скажу, нисколько не чинясь:
Мне родственник и чир, и скользкий язь.
Зачислю в родословную свою
Тюленью или нерпичью семью.
Я выросла меж небом и водой.
Медведь полярный или морж седой -
Теперь признаюсь, правды не тая,
И прадеды мои и дедовья.
Под птичий клёкот – дальний перелёт -
На льдину сел полярный самолёт.
Отец смеется и глядит орлом.
Так и живу – под небом и крылом.
ЛАСТОЧКА
Ступи через моря – тебя и там не ждут.
Лишь ласточка моя, чуть вечер, тут как тут.
Как мне писать стихи, так ей лететь, учти,
От хуторской стрехи – до тропиков почти.
И с нею мы равны – я говорю всерьез -
Равно озарены сияньем детских грез.
И кто её хранит, когда летит во тьме,
И крыльями кроит судьбу себе и мне?
Путь в дальние края, к невидимой звезде...
Как ласточка моя - и я живу везде.
ПУСТЫНЯ НЕГЕВ
Так моря велики. Нам бы сушу сберечь!
Птиц кормила с руки. Рыбы плыли навстречь.
Выплывали киты, чтоб на нас поглядеть.
На весах пустоты колыхалася твердь.
И воздушный мираж раскалялся и дрог.
И библейский пейзаж уходил из-под ног.
Это все одолев, мы увязли в пути
до пустыни Негев, или – Негев, прости.
Знойный ветер сквозной - только прах да пески.
Первый пращур земной там сушил плавники.
Тут пророк изнемог. Там армады прошли!
И лежала у ног пуповина земли.