Дмитрий Силкан: "...И зияет познанья открытая рана"

Сергей Алиханов, поэт

Вдохновленный еще в юном возрасте бессмертным творением Гёте, свою поэму “Всенощные бдения Фауста” Дмитрий Силкан издал отдельной книгой.

Слово, которое было вначале, и является главным героем его поэмы. Человеческая мысль дотянулась до Большого взрыва, но движение губ, произносящих “слово” было ещё раньше - до взрыва.

Дмитрий Силкан поставил перед собой головокружительную творческую задачу - воссоздать деяния Слова в оживляемом пространстве, и творчество поэта вылилось в замечательное произведение, в котором возникает новая поэтическая Вселенная.

В предисловии к книге известный писатель Юрий Мамлеев говорит: "За такие стишки в давние времена на Западе фарисействующие прямехонько отправляли на костер".

"Ключевая идея Силкана – отказ от навязанной и заранее определенной реальности, бунт против "Счастья", не только обывательского, но и райского, бросок вниз головой в неизвестное. Где правда в этой поэме? Правды нет. Правда – в движении, в преодолении всего, что только есть на свете, в бесконечном и бессмысленном сопротивлении, и в коротких преходящих наслаждениях." - пишет про поэму Силкана писатель Сергей Шаргунов.

Однако многие забывают, что Силкан - автор отнюдь не одной поэмы. Он издал и колоссальную трехтомную антологию стихов “Мистерия Бесконечности”

Судьбы поэтов 19-го и 20-го веков в России очень трагичны. Менялись причины, поводы, сама ткань событий была совершенно разной, непохожей во всем, кроме трагедии поэтов. Видимо, судьба Байрона, а не судьба Гёте предопределена русской Музе, и ход времени ничего не меняет. Хочется надеяться, что новый век, благодаря усилиям Дмитрия Силкана, наперекор текущей неразберихе, станет веком творчества.

Знакомясь с творчеством Дмитрия Силкана, неизбежно приходит аналогия с Николаем Михайловичем Карамзиным, - он был первым русским поэтом, владевшим немецким языком, читавшим “Фауста” в оригинале, и который в 1789 году во второй половине июля, с рекомендательными (масонскими) письмами, приехал в Веймар, чтобы побеседовать с Гёте.

“Вчера ввечеру, идучи мимо того дома, где живет Гете, видел я его смотрящего в окно, – остановился и рассматривал его с минуту: важное греческое лицо!” - написал Карамзин год спустя, уже вернувшись в Россию, в своих “Письмах русского путешественника”.

Однако, думается, что Николай Михайлович Карамзин к Гёте все же заходил, и беседовал с ним, как с Кантом в Кёнигсберге.

Ведь только ради визита к Гете Карамзин заехал тогда в Веймар. Но в своих отредактированных “письмах путешественника” Николай Михайлович скрыл этот свой визит от Екатерины Великой, которая будучи немкой, “земляка” недолюбливала.

Утонченный внутренний диалог Карамзина с Гете, кажется, и воссоздал Дмитрий Силкан в поэме “Всенощные бдения Фауста”.

Ономастика, то есть исследование самого имени “Фауст” - неожиданно приводит нас к купцу - или, как бы его сейчас назвали - предпринимателю Иоганну Фаусту.

В немецком городе Майнце в середине 15-го века Иоганн Фауст был компаньоном (партнером) Гутенберга - изобретателя книгопечатания. Когда Гутенберг умер, Иоганн Фауст уже сам довел печатание книг - совершенно нового, небывалого тогда носителя информации! - до высочайшего качества.

Местные обыватели именно за книги - за новый носитель! - приписами Фаусту и волшебные, и опасные способности.

Так предприниматель Иоганн Фауст стал героем мистической поэмы Гёте.

Это вам ничего не напоминает?

Для тех, кто хочет узнать о Дмитрии Силкане больше, видеоинтервью с поэтом по этой ссылке.

А вот - несколько стихотворений Дмитрия Силкана, характеризующих круг его творческих поисков. Некоторые критики отмечают, что многие стихи у него неряшливы, рифмы слабы, а слова случайны. Можно спорить по поводу формы. Зато полет мысли и грандиозность образов завораживают и вовлекают в такие вершины и глубины, откуда не хочется уходить.

СПАСИТЕЛЬ

Во влажной пустоте

родился пульс, биенье,

незримая печать

на замысел легла:

частичка бытия,

рапсодия нетленья

сквозь вязкость вечных форм

материю вела...

Разбрасываясь вширь,

звук заплетая в нити,

она росла в тиши,

не ведая себя...

Но время взорвалось,

и, в сладостном наитии

вдруг осознав себя,

пробилась полынья,

что в толще мёрзлых вод

жизнь вымолила мыслью;

И вторгся в нежный мрак

огня небес росток:

неведомый цветок,

что тайным налит смыслом —

стал воплощаться в мир,

выбрасывать листок,

стремясь найти себя

во влажной тёплой хляби,

что приняла его,

как благостную весть;

и ничего теперь

рост этот не ослабит,

раз бездна вобрала

огонь — таким, как есть…

И разрастаясь вширь,

пространство вдаль объемля,

вдруг ощутив себя

пленённым в пустоте,

он устремится вниз,

позывам древним внемля,

стремясь явить чертёж

на чистовом листе...

Здесь древний тайный рок

не умалить злодейством,

помысленное — вдруг

в мир во плоти грядёт:

сквозь кровь, сквозь слизь и боль

великим тайнодейством

пред небом предстаёт

творение, чью роль

не ведаёт никто

во всех мирах вселенной;

запретный новый луч

ворвался в бытиё,

как тайна вечных тайн,

зов бездны вдохновенный —

и недостоин мир

встать пред лицом Его!

Воспламенятся вмиг

заоблачные дали

и сонм незримых сил

в испуге замолчит:

родился ЧЕЛОВЕК —

любимец мирозданья,

что сердце затаил

от истины ключи!

БРАТЬЯ ВО КРЕСТЕ

Великой жертвы бытия

зажжён был факел в Иудее

«Не я ли, равви? Ведь не я?» —

звучал вопрос... И всё быстрее

сжимала вереница дней

мистерии святой сценарий:

все сребреники иудей

впрок приготовил; и динарий

отдал он кесарю, что чтил

богов, неумолимых в гневе...

И прокуратор кроной мнил

себя на жизни божьем древе...

Все ждали только лишь сигнал,

чтоб роль свою сыграть послушно

никто свой путь ещё не знал,

в неведении простодушном:

но кто запустит колесо,

и на кого Господь укажет?

Незрим, неслышим, невесом,

Дух горний выбирал, кто скажет:

«Пора, я агнца укажу:

да будет, равви, божья воля!»

Но сердце жаждет, в кураже,

отречься от тяжёлой доли

«предателя и подлеца» —

как назовут его убийцы,

распявшие Небес Отца

под маской догмы пряча лица?

«Ту чашу мимо пронеси!

О, равви!» — стон с глухой тоскою,

ну, а в ответ лишь: «Не проси!

Иди — и делай: я с тобою!

То крест твой будет: я лишь день

унижен буду палачами —

и ляжет гневной воли тень

на мир людской, что пред очами

Всевышнего лежит во мгле

и в мерзкой страсти вожделенья...

Но в Судный день, в святом огне

грядёт земное очищенье,

и да настанет высший суд:

да изольётся чаша гнева

на мир греха — и не спасут

ханжей слащавые напевы,

что повторяют в суете,

с надеждой вымолить прощенье...

Явлюсь я в силе, в красоте

и нечестивым дам отмщенье!

Сейчас же должен пострадать

посланник, миром зла распятый,

и смертным не дано познать

сей замысел: невиноватый

взойдёт на крест — таков закон

людской толпы, что жаждет крови;

в злодействе будет обвинён

злодеями Сын божий — снова

толпы беснующейся крик

вдруг перейдёт в оскал звериный,

покроет скорбь незримый лик

Всевышнего...

И ты, невинный,

сей жертвы крест прими со мной,

испей до дна вино страданий,

и сытой мудрости земной

отринь советы — в них незнанье

божественного бытия,

что в Вечности безмерной длится...

Взойдём на крест: лишь ты, да я —

и факел жертвы возгорится!

МОЛИТВА

Этот сумрачный мир

полуночных молитв

и мечтаний пустых

отблеск внутренних битв,

цепенеющий стон,

уводящий во тьму...

Я взываю, молюсь...

Но кому? Но кому?

Гулкий мрак окружает

и лишь странный туман

размывает сознанье:

впереди — океан

несказанных томлений

в слепой пустоте...

Вновь слова возникают...

Но не те! Но не те!

И опять ощущаешь:

в этой тьме, впереди,

разрываясь восторгом,

возникает в груди

опьяняющий звук —

первопульс Пустоты...

Уж не Ты ли, мой Боже?

Может, Ты? Может, Ты?

И ищу я на стыке

абсурда и грёз

Первобога вселенной:

кто – Пилат… иль Христос?

Только бьётся в висках

звук, рождённый во мгле:

«Бог — всему запределен...

И тебе!.. И тебе!..»

ДВЕ ПОЛОВИНКИ ДУХА

Ты вспомни, вспомни, ведь когда-то

с тобой в одно мы были слиты:

два гордых духа, звёздных брата,

оторвались от царской свиты,

стремясь лететь к свободе полной —

соединив в паденьи руки,

стремились к свету, к жизни вольной,

отвергнув фальшь придворной скуки...

В обличьи ангелов небесных

неслись в одеждах звёздной пыли:

нас так манила неизвестность

и мир иной — но нас «купили»

на обещанья наслаждений

в проявленном пространстве формы,

где правит всем отсчёт мгновений,

и где уже никто не помнит

ту жизнь, в прекрасном чистом духе,

что цепью времени не связан...

И расцепились наши руки,

и каждый был пройти обязан

рожденье в новом грубом теле,

что ведает пространства свойства...

«Даётся каждому по вере!» —

но тело верит лишь в довольство

и исповедует «блаженство»:

всё пресно, стёрта чёткость граней,

небес забыто совершенство —

лишь тлеет уголёк в сознаньи!

Но … эта искорка исканий,

гармоний высших сфер созвучий,

в обход наград и наказаний,

отринув блажь благополучья

стремится нас вести к свободе,

к познанью истинной основы...

Да, всё продумано в природе,

но в духе — только страсть!

И снова

отвергнем мы подсчёт унылый

и доводы «карьеры-в- боге»:

лишь дерзновенье бунта — сила,

что отвергает смрад убогий

обыденности ложных истин

и прозябания в «блаженстве»:

где тело облетит, как листья,

душа — увянет в фарисействе...

Ты вспомни, вспомни!..

Ведь однажды

покой отбросив сил небесных

мы в бездну ринулись, где каждый

летит во мрак с горы отвесной:

там нет проторенных тропинок

и нет надежд — лишь свет познанья,

и где дороги Половинок

расходятся... Где расставанье

им предначертано до срока:

когда опять, в земной юдоли,

не видя смысла, цели, прока,

поднимут чашу скорбной доли

и снова устремятся в бездну —

песчинкой в Вечности растаяв…

...Объятья мир свои отверзнул —

возьмёмся за руки, взлетая!..

ПИЛИГРИМЫ ВСЕЛЕННОЙ

Исполины стремительных,

ярких столетий

прошивают ткань времени

ровным стежком:

«Что же было? Что будет?»

— никто не заметит

что сейчас есть —

и за деревянным божком,

что языческий мир

уберёг в поле ратном,

проступает

иконно-вылизанный лик,

и змей времени

свился кольцом троекратным,

задушив злую поступь жрецов...

Только крик

вырывался из горла

Земли обнажённой,

что была обесчещена

сталью свинца:

меч Крестовых походов,

святынь обожжённых —

это путь без начала,

тропа без конца...

Но идут всё по ней

пилигримы с дарами:

впереди — темнота,

позади — адский жар;

и лишь мост на цепях

над зияющей раной,

что на лоне Земли —

будто ангельский дар:

он с небес привнесён

и разорван кроваво —

боль и страх,

как причастие сумрачных лет!

...Кто взыскует —

бредёт, напоённый отравой

из стремлений вперёд,

ожиданий побед:

горы сыплются скалами

в плоть океана,

пилигримы срываются

в пропасть со скал,

и зияет познанья

открытая рана,

будто облик небес:

свой ощерит оскал,

лишь приблизится к ней

очарованный странник,

что бредёт по-над бездной

в исканьях пути;

но исканий кристалл,

временной многогранник,

озарится на миг

— и уже не найти

этот отблеск во тьме

долгозвучных столетий,

что как корни пронзили

структуру миров:

этот мрак не познает никто,

не осветит,

но... слепые бредут,

и над ними — покров

из мечты безнадёжной,

но грозно манящей:

будто зов-в- никуда,

словно дверь в пустоту —

и дерзание духа

в надрыве слепящем

Вифлеемской звездою

пронзит на лету,

и умчится стремглав —

той безумной кометой,

что разрушит

пространства и времени стык.

...Пилигрим не дойдёт

до желанного света:

ведь его долгий путь —

даже меньше, чем миг!

...И песчинки дорог,

и крупинки идущих

наполняют пустыню

таинственной мглы...

Бесконечности круг,

только давит гнетуще:

«Есть ли смысл и цель

этой скорбной Игры?»