Тоталитаризм vs государство

Он для них столь же апокалиптичен, как прежний коммунизм. В частности, Дмитрий Травин пишет:

"Ведь если режим тоталитарный, то никакого нормального развития уже не будет. Тоталитаризм для людей, не верящих в гений вождя и истинность его идей, оборачивается полной безнадегой…. В авторитарной системе, как бы она ни была нам неприятна, есть возможность делать хоть что-то для трансформации страны в будущем. Если мы сегодня трезво оцениваем ситуацию, а не рвем на себе волосы с криком «Тоталитаризм!», то остаемся и работаем. В тех нишах, которые у нас еще существуют. Тянем экономику, несмотря на наезды. Занимаемся наукой, несмотря на безумную бюрократизацию. Рассказываем детям о том, что страна все-таки может стать иной, хотя авторитарный режим сделал многое для утраты у мыслящих людей веры в будущее России."

То есть важнее всего - как все это назвать. Уже смешно и нелепо, как и стремление «делать хоть что-то» в зависимости от названия. И совсем непонятно, почему «делать хоть что-то» ограничивается такой узкой сферой. И почему при слове «тоталитаризм» все должны разбежаться? Сто с лишним лет русского тоталитаризма вовсе не бесплодны, почему сейчас такая трактовка происходящего в России должна превратить ее в пустыню?

На самом деле, это проговор, невольное признание того, что никакая деятельность, кроме привластной, ту часть статусной интеллигенции, которую представляет Травин, не интересует. И это производное от деперсонализации сознания и идентичности названной социальной группы. Успех для нее имеет лишь социальное измерение, эти люди не понимают, что такое личностное развитие без роста статуса. Мыслители, художники, писатели, создававшие шедевры, независимо от названия общественного устройства, в котором жили и работали, для них чудаки и лузеры.

И никто не формулирует дефиниций авторитаризма и тоталитаризма, а когда пытается что-то сказать на эту тему, показывает полное невежество, отрыв он всей традиции изучения тоталитаризма которой уже почти сто лет. Исследование тоталитаризма до сих пор тормозит приверженность школярским стереотипам об абсолютной власти государства как главной черте этого строя. Между тем к Ханне Арендт, которую толком никто не читает, восходит понимание тоталитаризма как разрушения государства, замена его квазигосударственными образованиями, в которых весьма существен общественный элемент. Тоталитаризм - не угнетение, а консенсус, не всевластие государства, а его растворение в единстве власти и социума. Тоталитаризм вырастает из демократии, а не из слабости демократических традиций в прежней истории. И является не возвращением к додемократической истории, а выходом за пределы истории, рецепцией варварства и первобытности. Таковы выводы не одной только Арендт, а ее предшественников (Ортега-и- Гассет, Боркенау, Оруэлл), и тех, кто принадлежал к следующему поколению исследователей. Таковы Бжезинский и Фридрих, первыми заговорившие о тоталитарном консенсусе.

Второе - следствие первого: роль социума в становлении и функционировании тоталитаризма игнорируется, все сводится к подавлению, а не к консенсусу, на котором держится тоталитаризм. Признается презумпция правоты социума, позитивной считается любая общественная акция, даже порой насильственная.

Споры об отличиях тоталитаризма от авторитаризма беспредметны - это качественно различные феномены. Авторитаризм – всего лишь стиль руководства, форма осуществления власти, способ управления. Тоталитаризм - это единая система устроения власти и социума, в которой авторитарные методы не являются единственными. Принципы корпоративного государства, нацистская и нынешняя русская благотворительность совсем не авторитарны, как и петиционная активность. Так называемая прямая, внеинституциональная демократия вполне тоталитарна.

История знает, по меньшей мере, два примера того, как авторитарная власть – да, жестокая и порой несправедливая – останавливала приход тоталитаризма. Таковы были режимы Франко и Пиночета, подготовившие переход к демократии, что совершенно невозможно внутри тоталитаризма, разрушающего и государство, и общество, в то время как авторитарные режимы сосредоточены на институциональном строительстве и на сохранении существующей социальной стратификации, ибо строительство это и переход к демократии ведутся в диалоге с конструктивными социальными общностями.

Третье касается ареала распространения тоталитаризма, под которым понимается любая репрессивная система чуть ли не с древневосточных деспотий, хотя все у той же Арендт разъясняется, почему чуждые демократии режимы в межвоенной Европе нельзя называть тоталитарными. На современные азиатские и африканские страны этот термин также не распространяется, как и на почти все латиноамериканские диктатуры, поскольку важнейший признак тоталитаризма - сочетание изоляционизма и агрессивности, противопоставление цивилизованному миру. Поэтому в Латинской Америке тоталитарными могут быть названы лишь Куба и Венесуэла.

Применение термина «тоталитаризм» ограничено иудео-христианской цивилизацией и теми нациями, которые совершили попытку выхода за пределы ее ценностной системы. Речь идет о нескольких европейских странах, которые, начиная с 1917 года, устанавливали атавистические режимы, возвращавшие их не в средневековье, а в первобытность. При этом использовались различные идеологические построения, не мешавшие эстетическим, а порой и политическим сближениям.

К тоталитаризму ведет кризис в триаде: идентичность – ценности – институты, но не любой кризис, а тот, содержанием которого является деперсонализация всех трех составляющих. Бжезинский и Фридрих видели происхождение тоталитаризма в сочетании демократии и современных технологий – коммуникационных и политических. Продолжу: институциональность и технологичность становятся орудием тоталитаризма, если в них нет главной составляющей демократии – человека, человеческой личности. Формула тоталитаризма: институты – технология – массы, то есть демократия минус личность. Именно «минус личность» и наблюдается сейчас во всех государственных и общественных институтах России.

Определения тоталитаризма ни у кого нет, есть только описания, перечисления произвольно выбранных признаков. Как ни странно, труды Арендт в выработке дефиниции менее всего полезны. А вот опираясь на Ортегу-и-Гассета и на Бжезинского с Фридрихом, можно сформулировать так:

Тоталитаризм - это атавистическая перверсия демократии.

Тоталитаризм - это выход из меньшинства, которое составляют демократические страны. Но этот выход не тождествен присоединению к большинству государств, просто паразитирующих на иудео-христианской цивилизации. Это отрицание ценностей и принципов этой цивилизации, агрессия и экспансия. Понятия «внутри-» и «внешнеполитическое» и в эпоху классического тоталитаризма были относительными – то была болезнь и наций, и цивилизации в целом. Тоталитаризм стремился и стремится не к изоляции, а к интеграции, к тому, чтобы приспособить для своих нужд достижения той цивилизации, чьи фундаментальные ценности и принципы он отрицает и разрушает.

Главное сформулировано у Ханны Арендт: государство уничтожается тоталитаризмом как представитель интересов всех социальных групп. Это очень важно - всех. Происходит то, что она называла обрушением социальной стратификации - превращение населения в массу. Об этом идет речь в десятой главе «Истоков тоталитаризма». Глава эта называется «Бесклассовое общество», что совершенно непонятно находящимся внутри советского гуманитарного дискурса. Таким обществом для них был коммунизм будущего, в то время как им являлся реальный социализм и реальный третий рейх.

До Арендт о судьбе государства, покоренного восстанием масс, рассуждал Ортега-и-Гассет, наблюдавший становление русской и итальянской моделей тоталитаризма. Он, пожалуй, первым увидел, как демократия перерождается в нечто прямо противоположное:

«Демократия и закон были нераздельны. Сегодня же мы присутствуем при триумфе гипердемократии, когда массы действуют непосредственно, помимо закона, навязывая всему обществу свою волю и свои вкусы.»

«Восстание масс» полностью было опубликовано в 1930 году, когда для испанского мыслителя уже были ясны одноприродность режимов Сталина и Муссолини и их происхождение из того, что он называл гипердемократией, лишенной либерального начала, то есть деперсонализированной. К сходным выводам пришел почти десять лет спустя Франц Боркенау, рассматривавший взаимное сближение двух союзников (на момент написания его книги «Тоталитарный враг») – нацистской Германии и советской России. Боркенау, называл фашизм самой крайней политической формой самой крайней разновидности социализма. Выводы его книги о нацизме как коричневом большевизме и о большевизме как красном фашизме; о том, что фашистские тенденции проявились в коммунистической России раньше, чем большевистские в нацистской Германии, были подробно разобраны в рецензии Джорджа Оруэлла, опубликованной 4 мая 1940 года,

Сопоставляя германскую и русскую модель тоталитаризма, Боркенау пришел к тем же выводам, что и Ортега-и-Гассет, сравнивавший режимы Сталина и Муссолини, - о порождении тоталитаризма демократией, лишенной либерального содержания. Либерализм стремится ограничить власть и вмешательство государства жизнь человека. Демократия же способна подчинить меньшинство большинству, во всех сферах – от политики и прав собственности до частной жизни и отношения к религии. И потому Боркенау признает право нацистского и советского режимов называться демократическими. А вот либерализм для них – смертный враг.

Следует также восстановить приоритет Боркенау в том, что касается бесклассового характера русской и немецкой модели тоталитаризма. В его толковании и в России, и в Германии ни один класс, ни одна социальная группа не справились с общим кризисом, поразившим мир. Боркенау видит в этом кризис культуры, я предпочитаю говорить о кризисе идентичности. В результате на первый план вышли внеклассовые группы, подавившие все остальные классы. Такова нацистская элита, в которую вербовались представители различных групп, сменившие ценностные корпоративные ориентиры на принципы и цели движения, таковы были профессиональные революционеры в России, положившие начало новой номенклатуре.

Можно говорить о двух парадоксах тоталитаризма. Первый – его демократическое происхождение и разрушение им демократических институтов. Второй – необходимость внешней изоляции для внутреннего управления и внешняя экспансия. Но есть еще и третий парадокс. Тоталитаризм народен, но антинационален.

Произнося слово «народ», мы включаем коннотации с невербализуемой частью картины мира, представлений о добре и зле, мироустройстве. Со всем тем, что принято называть традиционностью, патриархальностью, предрассудочностью, архетипами, коллективным бессознательным. Со всем внеинституциональным и антиинституциональным. Подлинная оппозиция тоталитаризму, а не внутренняя фронда, всегда антинародна.

А вот антинациональное – все то, что направлено на предотвращения формирования и развития новоевропейской нации, возращение к племенной архаике и варварству.