Евгений Бунимович

– Вы до сих пор продолжаете работать в школе?

– Да. Раз в неделю, полный день.

– И второе «я» – депутатское – на весь этот день отключается? Или школа для вас – некий испытательный полигон?

– Когда меня первый раз выбирали в депутаты, семь лет назад, я говорил, что не уйду из школы. Никто в это не верил, но я не ушел. И не уйду. Не потому, что кому-то что-то доказываю, и не потому, что «полигон»... Просто я в школе и вправду отключаюсь. Не только на целый день отключаю свой мобильный телефон, а вообще прихожу на урок – и там все другое: атмосфера, темп, энергетика. И, кроме всего прочего, это мое дело. Не могу даже сказать, что его люблю, настолько оно естественно для меня. Все-таки двадцать восьмой год в одной школе. В ней, кстати, много кто учился – артисты Евгений Киндинов и Татьяна Догилева, поэты Сережа Гандлевский и Саша Сопровский и даже, как выяснилось, наш нынешний премьер-министр Фрадков. Я-то сам их не учил (смеется), поскольку все они, скажем так, не моложе меня, тем не менее факт: всю жизнь я в этой школе – экспериментальной школе-гимназии №710. И вот какая странная вещь: если в первые годы, надеюсь, я что-то своим ученикам давал, то сейчас, наоборот, они мне дают больше, чем я им. Хотя, опять же надеюсь, вряд ли они сами так считают.

– В одной из статей вы сказали: «Дети, идущие в школу, –главное, что делает страну страной. То, что спасает нас от распада». Чьи это слова – Бунимовича-депутата, Бунимовича-педагога или все-таки Бунимовича-поэта?

– Я думаю, в данном случае, извините за пошлость, общественного деятеля. Наверное, когда я ограничивался только тем, что работал в школе, мне бы такое в голову не пришло. Но когда я стал задумываться не только о своей школе, понял, что дети, идущие учиться каждый год 1 сентября, к чему все мы привыкли, действительно делают страну страной. Мы видели, что происходит, когда, скажем, в Чечне целое поколение не приходило 1 сентября в школу, мы видели их лица на Дубровке – вина ли это их, беда ли, но это другие люди. Вот почему мне тревожно из-за того, что случилось у нас в стране в разгар летних каникул и о чем никто не говорит. Много было шума по поводу отмены льгот пенсионерам, но ведь одновременно прошла «зачистка» нашего Закона об образовании, который когда-то ЮНЕСКО признало одним из самых либеральных в мире. Втихаря оттуда была изъята не фраза, а целая глава «Государственные гарантии в области образования». И встает вопрос: что это за государство, которое устраняется от обязанностей учить, лечить и защищать слабых и неимущих?



«Кланяются в ноги – значит зарплату не повысят»

– Вот опять наступает 1 сентября, и, несмотря на предпринятую «зачистку» закона, все, начиная с президента, примутся опять произносить ритуальные заклинания о том, что государство перед учителем в долгу и что ему надо в ноги поклониться. И я который год подряд произнесу также ставшую для меня ритуальной присказку: «Ну, все, если сказали, что в долгу и что надо нам кланяться в ноги, – значит зарплату снова не повысят». Не надо кланяться учителю в ноги. Не открою большого секрета и имею на то полное право, сказав: есть блестящие учителя, есть средние и есть плохие. И нужно со всех спрашивать. А чтобы спрашивать, им нужно платить. Образование – не сфера соцобеспечения, мы – не пенсионеры, которым даются деньги, чтобы они, грубо говоря, не подохли с голоду. Образование – сфера выгодных для государства вложений. Тони Блэр в Давосе все свое выступление посвятил этому. Не из благородных соображений – оттого, что сегодня вложения в школу, хоть еще не столь выгодны, как нефть и газ, но уже дышат им в затылок. И судя по всему, обойдут. В Москве нефть не бьет фонтаном, и мне, курирующему в городской Думе сферу образования и культуры, очевидно: для столицы это – единственный эффективный, прибыльный путь развития.

– С уникальным в этом смысле положением столицы как-то связаны ваши недавние слова о том, что столичные учителя не выйдут на всероссийскую стачку? И вообще, можно ли говорить о нашем учительстве как о корпоративном сообществе?

– Сегодня, сразу после нашей беседы, я должен встретиться со своей коллегой из Парижа, преподавательницей русского языка и литературы Жоэль Дюбланше, с которой мы давно и хорошо знакомы. Она человек очень… респектабельный, я бы сказал так. И вдруг однажды, когда я позвонил Жоэль, ее муж сказал: «А она на демонстрации, на площади Бастилии». Я обалдел: Жоэль, митингующая на площади, – нечто запредельное... А на следующий день она мне все объяснила: «Да, я была там. Но что мне делать, ведь министерство творит бог знает что!» Между прочим, после того, как они тогда вышли на площадь, их министр ушел в отставку... За свои права надо бороться. Когда стало нормой не платить учителям зарплату по полгода, эксплуатируя порядочность и чувство долга, то была одна из самых циничных вещей, которые себе за все последнее время позволяло правительство. Школу нельзя мерить только по законам рынка. Если б это была сфера услуг, то непонятно, почему люди не прекращают работать, когда им за это не платят. Коль скоро школа, пусть в силу своего консерватизма, пусть по инерции, но удержалась в 90-х, это означает, что она все-таки немножко другой организм, чем рынок. С другой стороны, для меня прозвучали каким-то внутренним внятным словом телерепортажи о забастовках провинциальных учителей. Остановить станок – в общем, нормально, я уважаю это право людей всерьез. Но покинуть классы… Знаете, несмотря на привычку работать в «первую смену», мне трудно рано вставать, я не жаворонок и поэтому всю жизнь просил завуча, составлявшего расписание, не ставить мне первый урок. Работал я не только в школе и часто опаздывал на всякие собрания. Но в класс – ни разу. Когда ты представляешь себе, что твои тридцать архаровцев могут сделать, если ты после звонка не войдешь в класс, тут вмешивается такой императив, при котором никаких опозданий быть просто не может. И поэтому вид учителя, закрывающего класс, чтобы идти протестовать на улицу, в то время как его ученики носятся по соседней улице, вызывает у меня, кроме солидарности, ужас: до чего же нужно было человека довести! Это, по-моему, точка социального кипения, опасность которой властью так и не осознана...

– Да и самими учителями тоже.

– Да и самими учителями. Но тут мы касаемся уже другой стороны вопроса – люмпенизации учительства. Когда педагога вынуждают все время думать о куске хлеба, у него нет ни желания, ни возможности читать, ходить в кино, театры, просто общаться с людьми. В профессии учителя есть одна странная вещь: нужно знать гораздо больше того, что ты детям рассказываешь. Хотя, казалось бы, ну знаешь ты хорошо какой-то раздел – изложи. Но это совсем не то же самое, когда ты знаешь больше положенного. Мне один известный артист как-то сказал, сейчас даже не помню точно, по какому поводу: «Это очевидно, как аз, буки, веди». Я говорю: «А дальше?» Он удивился: «А чего ты спрашиваешь?» – «А потому, что мне очевидно: дальше ты не знаешь». Всегда заметно, когда человек не знает, как дальше. Учитель должен – раз уж мы говорим о чувстве долга – знать всегда чуть больше. И давать это понять ученикам. Поэтому выход учителя на улицу – все-таки сродни капитуляции. В конце учебного года нам назначили нового министра. Я с ним встречался, очень милый человек в личном общении. Мил он еще и тем, что никогда не занимался образованием…

– И говорит откровенно, что ничего в нем не понимает…

– Да, и уже сто дней прошло, а он все еще ничего не понимает. Что делать нам при этом – тоже непонятно. Это плохо. Потому что, посмотрите, кто с ним тем временем встречается. Первым делом, естественно, военные, которым он дает какие-то абстрактные, но все же обещания. Следом с ним встретился патриарх, который хочет в школах обязательного религиозного образования. Было бы странно, если бы патриарх этого не хотел, но есть Конституция, и уж если ты патриарху что-то обещаешь, надо иметь в виду серьезность последствий. Дальше с министром встречается Союз ректоров, и им тоже поспешно даются какие-то гарантии. А со стороны школы министру не с кем встречаться. Ну, я с ним поговорил, ну еще кто-то. Ну, встретился он с управленцами из регионов. Но ведь это не то же самое, что школьное лобби. При таких разговорах необходима жесткая позиция. И здесь я с некоторым опозданием отвечаю на ваш вопрос о корпоративном сообществе учителей: его просто нет. У нас есть Союз учителей, есть ассоциации предметников, но я говорю о более серьезной силе, так и не сложившейся за последние двадцать лет. Потому наш новый министр и говорит сегодня только о высшей школе. И в его министерстве люди, отвечающие за среднее образование, – не на уровне заместителей, а на четвертом уровне, то есть ни на каком. Главное, что следовало бы понять министру, – если у нас не будет нормальной средней школы, все остальное будет валиться. Мы школу, как основу образования, стремительно теряем.



«Получил школьный аттестат – можешь идти в институт»

– Школа отчаливает, будто отколовшаяся льдина, от всего прочего образования, и непонятно, какое она к высшему образованию имеет отношение, и вы в одном из выступлений провокативно заявляете, что экзамены в вузы вообще по своей природе абсурдны… А ЕГЭ – разве не абсурден?

– Что касается ЕГЭ, это тема сильно мифологизированная, раздутая. А проблема – куда хотелось бы, наконец, сместить оптику – в переходе от образования к жизни. В том, зачем вообще нужно людям учиться и зачем это нужно государству. По Конституции у нас, к сожалению, девятилетнее обязательное образование, а не одиннадцатилетнее. Мы в Москве пробили то, что называется «мягкой формой одиннадцатилетки». Меня за это время от времени ругают, но я считаю нормальным положение, при котором любой человек, закончивший девять классов, может найти себе место в десятом. Не обязательно школьном, в Москве 42 вида образовательных учреждений – лицеи, гимназии, ПТУ, кадетские корпуса, пансионы благородных девиц, что угодно, – лишь бы человек учился. Если он хочет, мы должны дать ему такую возможность. А что у нас происходит после 11-го класса? Человек идет в институт. Он что, тать в ночи, социально опасный элемент? Мы должны желание учиться в нем лишь приветствовать, а вместо этого говорим: «Дорогой, ты недобрал полбалла, пошел вон!» Почему? Учить надо всех желающих: это целесообразнее, чем строить наркодиспансеры и тюрьмы. Я считаю, что если человек получил школьный аттестат, он уже вправе без экзаменов поступать в вуз, как сделано во многих странах Европы. А потом, после первого курса, произойдет отсев. Почему у нас не так? Потому, говорят нам, что мы нищие. Наверное. Только надо еще понимать, что переход из школы в институт – не самый главный вопрос. Я внимательно изучал французскую систему образования, которая близка нашей, поскольку ее создатель Наполеон поставил в центр математику и словесность, которые традиционно служат стержнем образования и у нас. И вообще, можно две системы сравнивать: это у нас лучше, это хуже. Сравнивал я, сравнивал и задумался: «Да что ж такое? Столько похожего, а результаты разные!» И понял: у нас не работает очень простая связка. Во Франции чем лучше учебное заведение, которое ты закончил, и чем лучше ты его закончил, тем тебе, в общем, лучше жить. Лучше – не только в смысле зарплаты. Лучше – в смысле социальной безопасности, общественного статуса, уверенности в завтрашнем дне, психологического комфорта. Выход здесь, а не в том, как бы получше построить модель «школа-вуз». Да поверьте, построим мы ее как-нибудь, через ЕГЭ, не через ЕГЭ, как будто на нем свет сошелся клином... Из ЕГЭ – нормальной идеи независимой проверки знаний – мы устроили... какую-то очередную кукурузу. Прежде всего непонятно, почему эту проверку нужно проводить на переходе из школы в институт. Мне кажется, ее надо сначала сделать на уровне 4-го класса, потом 7-го, 9-го. Людей следует постепенно приучать к этой системе, делая срез не только на выходе из системы, но и внутри нее. Человек сам должен испытывать в такой проверке потребность: возник у него с учителем конфликт – имеет право прийти к независимым экспертам и проверить, действительно у него 3 балла или 2. Возьмем опять же Олимпиаду: в США, как выяснилось, независимая антидопинговая организация, а у нас она входит в госструктуру. И результат налицо… Другое дело, что ЕГЭ не универсален и не абсолютен. Странно, что одним экзаменом мы хотим проверить и базовый уровень гуманитарного ребенка, и возможности ученика, который может поступить на мехмат или физтех, а заодно проверяются и регионы, и отдельные школы. Чем не кукуруза! В самой по себе кукурузе нет ничего плохого, но не надо ее насаждать повсеместно...

– И, что еще хуже, с бухты-барахты. ЕГЭ упал нам всем как снег на головы, никто к нему психологически не был готов, оттого мы и восприняли его как чьи-то злые происки, стали искать виновников, вместо того чтобы разобраться, а что мы, собственно, хотим этим инструментом проверить.

– У нас это сплошь и рядом. Казалось бы, все вопросы надо начинать с содержания. Мы начали со странных вещей – например, с 12-летки. Вопрос был не в том, чему обучать, а затем уже определить, сколько лет нужно, чтобы всему этому обучить, – нет, сразу начали со срока. И напоролись на мощное сопротивление. Потом – история с ЕГЭ: стали ломать головы, как его проводить, не задумываясь, что именно мы проверяем на экзамене. Чтобы покончить с темой ЕГЭ – знаете, в Англии сейчас аналогичная ситуация. И когда я встречался с британскими коллегами, они мне задали такую задачку на засыпку: «У нас эти материалы готовили 500 человек. У нас один часовой пояс. У вас одиннадцать часовых поясов. Сколько же у вас человек должно готовить эти материалы?» Со стыдом я ответил: «Максимум 50». То есть школьные контрольно-измерительные материалы, не тесты вроде: «Куда впадает Волга: в маразм, в истерику или в Каспийское море?», а объективные и обоснованные, их можно сделать. Но это очень дорогая и очень тщательная работа. Нам все время кажется, что мы подкуем блоху, но вспомним: танцевала подкованная Левшой назло англичанам блоха плохо.



«Педагог не вправе уподобляться Крысолову»

– Я вижу, вы смотрите на часы, но в сорок пять минут урока мы уложимся... Последний вопрос. Перестройка началась не со Съездов народных депутатов, а со встреч в телестудии «Останкино» с учителями-новаторами. Выпусти их сегодня, тех, кто жив, и следующее за ними поколение – хоть вас, – и ведь, пожалуй, не соберут рейтинг. Или соберут?

– У меня очень сложное отношение ко всему, что связано с педагогами-новаторами. В свое время и меня пытались вписать в эту схему. Талантливый учитель – энергетически очень сильная фигура. Те из моих коллег, которые ушли из школы, поверьте, сделали неплохую карьеру и в бизнесе, и в массмедиа, и где угодно. Хороший учитель много чего может, нам еще и об этом надо помнить, когда мы говорим о потенциале школы. Но слепое распространение опыта – опасная штука. В этом смысле – может, ко мне с годами пришло такое убеждение – куда полезнее, с точки зрения сугубо практической, традиционные методики. Пусть они банальны, зато надежны. Пользуясь ими, средний учитель, даже плоховатый, научит своих ребят решать квадратные уравнения. Тогда как принудительное внедрение изысканных методик может дать отрицательный результат. И, кстати, во многих случаях дало. Есть еще и вторая, более важная вещь, отчасти вписывающаяся в формулу: «Мы в ответе за тех, кого приручили». Когда я пришел в школу, мне очень хотелось, чтобы ребята во всем были похожи на меня. Но я быстро почувствовал: этого ни в коем случае нельзя допускать. Они должны быть не на меня похожи, а на самих себя! Сектантство, свойственное талантливым учителям, которые могут очень далеко увести за собой детей, как Крысолов, поломало много судеб. Тоталитаризм, всем нам ненавистный, опасен разнообразием принимаемых им обличий. Слава богу, сегодня у нас очень разные дети. Мы сняли с них форму и пионерские галстуки и увидели, что они не только по-разному одеваются и стригутся, но вообще разные. Если сравнивать их с теми, кого я учил в середине 70-х, они гораздо свободнее, независимей, «отвязнее». Когда у нас был в прошлом году «Последний звонок», я почувствовал, что и в самом деле пришли другие времена. Раньше на сцену выпускали троих-четверых любимцев класса, которые могли и петь, и плясать, а теперь идут все, кто хочет. Он может и заикаться, и плохо двигаться, но совершенно не стесняется того, что стоит на сцене. И это одиннадцатиклассники, а первоклассники – те просто чудо какое-то! Труднее всего теперь, как оказалось, сделать «монтаж» из коротеньких стишков на школьные темы. Выстроить первоклашек в ряд, заставить молча ждать своей очереди – невероятно трудно. Они – каждый – личность. Они – главное завоевание нашей школы после всех образовательных пертурбаций. На них я рассчитываю гораздо больше, чем на всех министров и даже на собственную законодательную деятельность. Они заставят школу жить по-другому.

– И страну заставят?

– А вот это уже моя большая надежда. Самое ценное, что учителю дает школа, – надежда на будущее. Даже когда других уже нет. Как говорил Бродский, «свобода – это когда забываешь отчество у тирана». Ребятам, родившимся в конце прошлого века, не нужно забывать отчество – они его попросту не помнят. Они свою свободу, в отличие от учителей, не завоевывали. Боюсь, найдутся желающие их обмануть. Наверное, разрабатываются и методики их построения в шеренги. Но я надеюсь, применить упомянутые методики на практике будет нелегко. Ну, так, собственно, это и есть наша главная задача учительская...

ЕВГЕНИЙ БУНИМОВИЧ

Родился в 1954 г. После окончания мехмата МГУ стал преподавателем математики в Московской экспериментальной школе-гимназии № 710. Заслуженный учитель РФ, автор нескольких школьных учебников. Поэт, один из основателей (1986 г.) легендарного клуба «Поэзия». Инициатор и председатель оргкомитета Биеннале поэтов в Москве. В 1997 г. был избран (в 2001 г. переизбран) депутатом Московской городской думы по 32-му избирательному округу.