23 августа 1918 года: о чем говорили пассажиры в поездах

"Киевская Мысль" (№ 144 от 23 августа 1918 года):

Обломки

Поезд медленно тащит меня на юг через станции полуразрушенные и полуразбитые, мимо сожженых хуторов и разгромленных усадеб, мимо никому не нужных, изнывающих от скуки советских патрулей, мимо людских толп, смятенных и озлобленных. Подбираются одни к другим отрывочные слова, на лету брошенные мысли, мелкие факты, бытовые пустяки, и сквозь их прихотливое и беспорядочно-низменное сплетение все явственнее проступают черты безликого и бездонного Хаоса. Это он сейчас - царь российских пространств, темный владыка российских душ. Ибо тяжкой громадой своей он заслонил от людей и солнце, и небо, и их самих и в сумерках жизни не видно уже ничего, кроме мелькающих призраков, текущих теней былого, уродливо-нелепых масок.

Кругом - личинки и скорлупы... Остался человек без скреп, без позвоночника, в мыслях и чувствах своих вихляющийся, как паралитик. Есть человек - и нет его. И в каждом лице людского хаоса, в каждом содрогании человеческих масс, мятежных, разрушающихся и ищущих, в каждом биении сердца, отравленного сомнением и тревогой, слышится мне один и тот же мерный и суровый голос - голос древнего Бога - "Се разрушу и создам".

Да, ты разрушил. Предвещание сбылось. Но всемогущий Бог или фатум истории, или лакей случая, или паяц всероссийского фарса - создашь ли? И чьей собирающей и творящей руке вверишь ты эти беспомощные обломки, дабы слепить из них нового Адама, нового сеятеля и жнеца планеты - земли?

Вот знакомая фигура: замызганный полушубок, широкоскулое лицо, немытые руки, ноги, перед которыми бессильны все ароматы Аравии, ядреная речь, где знаки препинания заменены упоминовением родительницы...

- Ехал из дому, - рассказывает фигура, - под обстрел попал: меньшевики с большевиками сражались. Приехал в Москву - хлеб отобрали, застрелить хотели: говорят, спекулянт. А через день опять же чуть не убили: большевики меньшевиков дули, а я по дороге встрелся. И теперь вот ехал - два раза под лавку прятался: украинцы с русскими воевали, а мы, братец мой, как раз посередине. Приеду вот теперь домой - обязательно себя заявить надо: украинец ли, или большевик, или меньшевик. Не заявишь - спалят. А заявишь - пожалуй, в точку не попадешь. Вот тут и думай.

Тут надо тонкое рассуждение иметь. Ежели по-настоящему рассудить, то они все одну скирду молотят. Там без аннекций и тут без аннекций, там о черном народе стараются и тут тоже. Ну а только, братец ты мой, черному народу что блохе в печи - куда ни скакни, все жарко.

Или вот тоже бабу взять. Бывало, придешь домой пьяный - она тебя и урядит, и накормит, и спать уложит и подольстится по своему бабьему закону. Ну и, поучишь ее, когда случится. У бабы ведь какой разум может быть? Известное дело - баба вещество вертячее… А ну-ка, поучи ее теперь! Сиганет с кем ни на есть - вот тебе и весь сказ. И выходит, братец ты мой, что и баб у мужиков отняли… Чистая аннекция, ей Богу.

Или вот взять церковь, - как с ней сообразишь? У нас в приходе мужички собрались, говорят - церковь дело мирское. Ну, и продали б с укциону на кирпичи. А крестить-то детей надо? Ну, и ездят теперь за двадцать пять верст - попу по полтораста рублей за свадьбу платят… Так-то… Все одно как цепь, когда с петли сорвется, летит незнамо куда. Когда на ток угодит, а когда и псу под хвост. Вот и мы также…

Проходят перед глазами, сменяя друг друга, другие люди. Вот развязный молодой солдат, восторженный ленинец. Когда от отвлеченной программы, довольно бойко им излагаемой, он переходит к житейской практике, эта последняя сводится к одной формуле. Дележка. Дележка всего - капиталов, домов, фабрик, заводов, имущества. Но дома у его отца - три лошади, и вот на этом-то пункте его реформаторская мысль делает неожиданный поворот.

- Ну как же, лошадей-то отдашь? Ведь теперь по одной на двор полагается, - спрашивает его товарищ, тоже солдат и единомышленник.

- Отдать? - внезапно возмущается реформатор. - Мы их потом-кровью наживали, а тут отдавать всякой швали? Нет, ты наживи, а потом уже говори: отдать.

- А отымут? - робко спрашивает собеседник.

- А винтовка на что? Вон она - в руках…

Другой солдат бросает все и едет в город на поиски хотя бы самого нестоящего, дешевенького места.

- Жить нельзя, - говорит он. - Люди как звери стали. Всюду убийства, и чуть слово соседу сказал - он уж винтовкой грозит. Два года в окопах сидел, намучался, устал, думал - приеду домой, отдохну. А дома - те же окопы, только еще хуже. Еду вот теперь в город - там, может, и не лучше, да не так заметно. Да, Россия-матушка…

- Россия! - мрачно подхватывает из угла другой солдат, тоже по виду городской. — Россия! Самая несчастная, самая срамная страна. Называться русским стыдно, смотреть в глаза людям стыдно. Я так думаю, сейчас счастлив тот, кто сейчас в иностранных государствах живет. Я вот сейчас тоже в город еду, а потом в Америку - и поминай как звали.

Оба эти человека прошли, оказывается, полный цикл. Были эсерами, были большевиками, пережили несколько сражений внутреннего фронта, узрели вблизи сумятицу, разброд, неодолимое шкурничество - и отнесло их далеко в сторону не только от большевизма, но и от всего своего, когда-то столь близкого и родного. Обостренный стыд и измученная совесть гонят куда-то в неведомую даль, - туда, где можно забыть, не слышать, не видеть.

Это - обломки духа, инвалиды совести, представители той новой, нарождающейся в России группы людей, которую не успокоят шаблонные ответы и общие формулы…

"Се разрушу" - но когда же, когда же "создам"?