Чаевые от Войновича

Умный – да, это понятно. Мудрый – наверное, это будет правильнее. Веселый. Доброжелательный. Абсолютно лишенный какого-либо снобизма. Вот совершенно это не про него. Ну, потому что интеллигент. Потому что юмор и самоирония, как мне кажется, определяющие черты его характера. Потому что талантлив невероятно. (Написала бы другое слово – но ведь посмеется надо мной. Пафос – это ведь тоже не его формат).

Ну и самое главное: Войнович – прекрасный писатель. Может быть, лучший современный русский писатель.

«Чонкин» – просто чудо. Любимая книга миллионов людей. (Написала и испугалась: решила, что погорячилась с миллионами. А народ поспрашивала: ничего не преувеличила. Все – «за»! Даже название этой книжки полностью приводить не стала. Любой читающий человек в курсе.)

Про знаменитую его песню, которая стала гимном космонавтов, – вообще не говорю.

«Я верю, друзья, караваны ракет / Помчат нас вперед от звезды до звезды. / На пыльных тропинках далеких планет / Останутся наши следы». Тут и совсем далекие от литературы – цитировать будут без запинки.

Роман «Москва 2042» – великое прозрение.

Пьесы – смешные невероятно. Сценичные очень. Провидческие тоже... «Трибунал» читали?

Ранние повести – просто глоток воды, незамутненной (вспомните «Два товарища», «Мы здесь живем» и – моя самая любимая – «Хочу быть честным»).

Роман «Автопортрет» – могу перечитывать сколько угодно раз.

А теперь вот в «Эксмо» вышел в марте «Малиновый пеликан» – новая вещь, чуть ли не в сюрреалистическом духе написанная.

Как только Владимир Николаевич стал о ней рассказывать – заволновалась я чрезвычайно.

Там главный герой (от первого лица идет повествование) боррелиозом заболевает. Клещ его укусил. Ну, и сразу в Склифосовского...

Я-то позавидовала и закричала сразу Войновичу, откуда вы, мол, про боррелиоз знаете и вообще... Зависть моя чисто технического свойства была. Мне тут в Германии тоже боррелиоз достался по полной программе. И никто сразу в больницу не вез. Пока добилась – четыре месяца прошло, и там уж – вторая стадия, клиника, антибиотики и прочие медицинские радости.

Как Войнович расстроился! Не в смысле, что меня жалко стало (хотя не исключаю: я с подробностями все рассказала), но главное – огорчен был, что мучился, искал симптомы боррелиоза в Интернете, а мог бы взять у меня интервью. И было бы очень наглядно.

Вот. Это первое, чем можно похвастаться. Как Войнович не взял у меня интервью.

А второе – про новую повесть. Владимир Николаевич только кусочек из нее пересказал, но народ просто падал от смеха. Дома это у него было.

И он смеялся сам. И я понимала, что это счастье – вот хохотать вместе с ним.

И если считать – то этим тоже можно похвастаться.

И еще тем – что ели мы лобио. Которое он сам и приготовил. Вкусно невероятно. Хотя Владимир Николаевич и переживал, что сделал некачественно: необходимые травы да приправы не положил, и получилось примитивно. А мне-то было в самый раз.

Все мне было в самый раз. И открытый доброжелательный дом. И то, что я опоздала, и Владимир Николаевич стоял на лестнице, понимая, что я запутаюсь, а телефон, который он мне дал, как раз не работал в этот день...

И вкуcные котлеты, которые пожарила дочка Оля, и картошка, которую сварил сам хозяин.

И истории всякие разные. Например, про маленькую Олечку (теперь-то это уже совсем взрослая барышня, преподаватель немецкого языка, писательница). А когда-то в 80-х годах, в семилетнем возрасте она практически способствовала удачной интеграции Владимира и Ирины Войнович в немецкое общество. Сначала в общество деревни Штокдорф, что в двух шагах от города Мюнхена.

«Повели мы ее в первый класс. Сразу после новогодних праздников. Приводим в школу, знакомимся с учительницей, фрау Гербер, а та берет Олю, ведет к местным ребятишкам и говорит: «Дети, эта девочка приехала из России, и она не знает ни одного немецкого слова, вообще ни одного! Будем ей помогать?» Все тут же захотели с Олей дружить. А родители подружившихся детей уже с нами дружить захотели. Получилась целая деревня наших знакомых и друзей».

Мне-то кажется, что деревня эта Stockdorf, которую Владимир Николаевич по аналогии с Переделкино – Перепалкино называет (Stock – по-немецки палка), просто счастлива была, что у них там Войновичи поселились.

И многие друзья Владимира Николаевича здесь в Мюнхене – еще с тех давних времен.

Замечательный русский писатель Борис Хазанов. Публицист, правозащитник, писатель Эйтан Финкельштейн. Ирина Сергеевна фон Шлиппе. Урсула Фелкль... Ой, тут перечислять и перечислять!

Кого-то из них я увидела как раз в гостях у Владимира Николаевича.

Это тоже была отдельная радость – его замечательные друзья за столом.

И книги кругом. И картины. Самого Войновича. И его друзей.

И имена, которые всплывали в разговоре. Причем это были имена людей, с которым дружил, общался, спорил... Ушедшие. И ныне живущие. Довлатов и Солженицын, Токарева и Ахмадулина, Аксенов и Битов, Розовский и Любимов...

Про последнего – даже не догадалась.

Говорили про кандидатов в американские президенты. Про Берни Сандерса – кроме всего прочего – что старый. Войнович сказал. И сам стал смеяться. А потом вспомнил, как однажды ехал с Петровичем в троллейбусе («Что нас в этот троллейбус занесло?»), и вдруг весь транспорт встал в жесточайшей пробке. Оказалось, кортеж Ельцина неподалеку. Ну Петрович и говорит: «Вот сейчас будем из-за этого старца стоять». «А сам, – Войнович смеется, – как и в моем случае с Сандерсом, был лет на десять старше Бориса Николаевича».

Я только робко и спросила: «А кто это – Петрович?» Оказался Любимов.

Легенды – все. Все имена легендарные. А Владимир Николаевич сидит рядом и угощает картошкой с котлетами.

Я и еще кое-что с ним ела. Тут уж моя инициатива была.

За несколько дней до этих тихих посиделок у Войновича дома была еще и более широкая встреча. Организованная мюнхенскими литераторами, подвижниками, поэтами: прекрасными Наташей Гениной и Андреем Рево.

И после нее несколько человек вместе с Владимиром Николаевичем зашли в соседнее кафе. Ну, еще чуть-чуть по душам поговорить... А я знала, что такое может случиться, дома нахвасталась; и положил мне заботливый муж в элегантную сумочку – нашу российскую воблу. «Куда, куда?! – закричала я. – Ты понимаешь ли, куда я иду? И какие там люди будут?» «А и ничего, – возразил муж, – вобла никогда не помешает».

И вот в кафе этом крохотном, увидев, что все пива заказали, робко призналась я Владимиру Николаевичу, что лежит у меня в сумочке нечто родное и привычное. А он засмеялся и даже обрадовался. И хотя дочка Оля возражала, да и другие тоже – правда вяло – ну, что, типа, неудобно, и мы в немецком ресторане, и вряд ли тут поймут эту самодеятельность, подозвал великий Войнович официанта и попросил: «Может быть, можно? Традиция у нас такая. С пивом – вобла».

И нам, представьте, разрешили. Только велели не слишком демонстрировать наши российские деликатесы.

И достала я ее, уставшую ждать своей участи. А Войнович наглядно объяснил, как с ней, особенно пересохшей, надо поступать. Заправски так постучал рыбкой по столу. И даже разделал частично.

И пили мы баварское пиво, и грызли эту старую воблу, и засохшей икрой, которую эта рыбешка в себе умудрилась сохранить, друг с другом, конечно же, поделились. И смеялись опять, и слушали прекрасного Войновича. Вернее, он нас слушал. Поскольку рассказывать умеет замечательно, но не менее замечательно умеет послушать другого. Подбодрить. Прокомментировать. Обострить так, чтобы было смешно. Порадовать рассказчика.

И это было тоже счастье. Хотя погода была отвратная, и до метро бежали без зонтиков, и все равно смеялись.

Ой, а еще до метро-то, до метро... Тоже было главное. Ну, про то, что в названии этой заметки.

Счет нам принесли. И хотя там в нашей компании, в основном, мужчины были, у советских-то женщин – собственная гордость. И полезла я за деньгами.

Ну ненормальная, что тут скажешь.

И начала с евро.

И все смеялись. А Войнович евро взял и говорит: «Ну ладно, только тогда за это...» И доллар из кошелька вынимает. (Осталось от американской поездки, из которой только что вернулся. В десяти городах выступал.)

Тут уж я не растерялась. Случайно. Обычно трепещу и помалкиваю. А тут – такая обстановка была...

Ну и говорю: «Ладно, так уж и быть. Возьму доллар. Только напишите мне на нем что-нибудь».

И дала Олечка фломастер. Пухлый такой, синий... А я все ручку требовала. Потому что ручкой же много можно написать. А фломастером-то толстым – ну сколько поместится.

Но ручки не нашлось. И тогда мой любимый, прекрасный Владимир Николаевич взял фломастер и стал что-то писать. На зеленой этой американской бумажечке. И сам смеется. И я заглянула через плечо – и тоже залилась. Потому что там было написано: «Чаевые Майе Беленькой. От В. Войновича».

Собственно, здесь и закончить можно. Я просто дома еще долго всем спать не давала. Хвасталась чаевыми. Никогда таких громадных не получала.

Не заслужила, честно говоря. Тепло это человеческое. Радость общения. Открытость. Уважение...

Но я буду стараться.