Директор «Левада-Центра» Лев Гудков

– Лев Дмитриевич, можно ли говорить, что люди все менее оптимистично оценивают свое будущее?

– Общественные настроения ухудшаются – это проявляется совершенно отчетливо, поскольку в кризис втягивается все большее число людей. Судя по мартовским данным, кризис ощущают 80% населения. Падают зарплаты, покупательная способность, сильно обесценились сбережения, и значительная часть людей переходит в режим резервного существования: начинает экономить, покупать более дешевые товары, отказывается от лечения, поездок, от давно запланированных трат. То есть люди терпят, снижают свои запросы, уровень потребления.

Другое дело, что пока кризис ощущается не слишком глубоко. Долгое время реальные доходы населения росли – с 2003–2004 года по 2008 год примерно на 7–8% в год. Кроме того, после протестных демонстраций социальные выплаты были резко увеличены. Поэтому у людей появились некоторые накопления, так называемый «жирок», которые сейчас и тратятся. Это смягчает остроту кризиса. Помимо этого, есть еще одно серьезное обстоятельство: люди привыкли к инфляции. В начале 1990-х годов она составляла 2000% – для людей, привыкших к стабильным советским ценам, это стало шоком. В прошлом году инфляция составляла 16%, в этом – порядка 8%, что воспринимается не так остро. Кризис нарастает, но люди успевают как бы подстроиться, привыкнуть, снижая свои запросы и ожидания.

– Насколько высока доля недовольных госполитикой?

– Здесь надо разделять два плана. Первый – это достаточно высокое хроническое недовольство властью. Люди считают, что она коррумпированная, несправедливо ставящая себя над законом, что широко распространен произвол, нет защиты ни в судах, ни в других инстанциях. Иллюзий в отношении власти нет. Она воспринимается как эгоистичная и несправедливая структура. Другой план связан с Крымом и патриотической мобилизацией, которая сейчас не резко, но все же начинает спадать, идеологически накачанный пузырь сдувается. Но снижение это происходит, скорее, под влиянием ухудшающейся экономической ситуации. Нельзя сказать, что претензии к власти существенно меняются, скорее, недовольство властью входит в ее образ. Но главное, нет представления о том, что власть может быть другой. Эта безальтернативность заставляет людей терпеть.

– Последние несколько лет людей приучали все время кого-то ненавидеть – геев, мигрантов, украинцев, турок, Госдеп США. Сейчас, кажется, одного четко обозначенного врага нет.

– Образ врага присутствует все время. Другое дело, насколько интенсивно он эксплуатируется. Антизападные настроения начали расти примерно с 2004–2005 года. Особенно отчетливым трендом и даже официальной доктриной это стало после февраля 2007 года, когда антизападный курс стал генеральной линией внешней политики. Однако после протестных демонстраций 2011–2012 годов это стало экстраординарным инструментом пропаганды, невероятным по интенсивности. Особенно такая пропаганда чувствительна для двух групп населения – молодежи и людей пожилого возраста. Сегодня антизападные настроения – момент, который консолидирует все российское общество.

Антизападные настроения, антиукраинские настроения, нагнетание страха перед международным терроризмом. Здесь важно, что образ врага – это функция, нечто определенное. Поэтому как только власть начинает ощущать, что эта интенсивность поддержки смещается, она переключает массовое внимание на нового врага.

– Справедливо ли говорить, что пять лет назад люди требовали лучших условий жизни, сейчас же приходится выживать и уже не до походов на митинги?

– Здесь надо говорить о разных группах населения. Сельское и малогородское население хранит все советские представления. Там антизападные настроения были всегда, причем очень сильные. И поддержка власти тоже сильная. Однако и недовольство происходящим тоже носит крайнюю степень. В провинции долго сохранялась советская отраслевая экономическая структура; бедная депрессивная периферия чрезвычайно остро испытывала потребность в компенсации, в поисках врага. В крупных городах реформы прошли быстрее, и там сложилась полурыночная экономика: нельзя сказать, что абсолютно свободная, но все же какие-то элементы рыночной экономики там заработали. В мегаполисах гораздо быстрее шел рост доходов именно в силу социального капитала, уровня образования, инициативы людей и более развитой институциональной среды. Но это все наблюдалось до 2010 года. Затем более-менее обеспеченный российский средний класс забеспокоился. Первой реакцией был отъезд – рост эмиграционных настроений, а потом, после нечестных выборов, это вылилось в социальный взрыв. Три основных требования, которые выдвинула эта среда, – это реформа судебной системы, свобода СМИ, честные выборы как механизм ответственности власти перед населением. С этими лозунгами вышла на улицы масса, которую можно назвать российским средним классом. Но это движение, отчасти под влиянием репрессий, отчасти от дискредитации оппозиции, отчасти от слабости самоорганизации не смогло стать политическим. Поэтому уже к 2013 году был заметен спад, разочарование, ощущение поражения. И на фоне внезапно разразившегося Майдана власть сумела переключить это недовольство, раздражение, мобилизовав это в патриотический подъем. И это городское движение недовольных протестующих раскололось. Но такое состояние сегодня постепенно не то что проходит, но смягчается, понемногу приходит осознание всей проблематики, которая стоит за этим.

– Что сейчас может заставить людей выйти на улицы?

– Я не вижу таких моментов, которые могли бы вывести большое число людей на улицы. Это не означает, что не будет каких-то локальных вспышек недовольства или даже протестных акций вроде тех, что устраивали дальнобойщики. Но в целом кризис не настолько тяжело задел людей, чтобы, несмотря на все свое разочарование и пассивность, заставить их идти на протестные акции. Это будет тогда, когда люди почувствуют, что у них отбирают не избыточное, а то, без чего они не могут жить. Как это было в 2005 году, когда пенсионная реформа вывела группы самых незащищенных людей – пенсионеров – на улицы. Вот тогда это было совершенно неожиданно. Пока этого нет.