24 октября 1918 года: пролетариям Петрограда разрешили брать чужую мебель

Люди и вещи

Среди разных сообщений из Петрограда, за которыми следишь с мучительным интересом, я встретил одно, с виду, пожалуй, и незначительное, но картинностью своей вызвавшее в уме ряд грустных ассоциаций. Гласило это сообщение следующее: "открыты "кокоревские" склады мебели, и "пролетариям" предоставлено выбрать из них что кому требуется и что нужно". "Кокоревские склады" — это огромная площадь, заваленная квартирной обстановкой уехавших из Петербурга жителей — учреждение древнее, традиционное, так сказать, и притом существовавшее для нужд граждан среднего, и даже ниже, чем среднего, достатка.

Богатые в услугах таких складов не нуждались, так как сохраняли свои квартиры даже при отъезде или находили столь же богатых людей, которым передавали обстановку во временное пользование. Но для тех, кому невозможно платить и за дачу, и за квартиру, или ищущих лучших мест, или для переводимых с места на место чиновников — кокоревские склады являлись сущим благодеянием. Это была временная усыпальница вещей, где они ждали своего воскресения. Я знаю таких, у кого вещи в "кокоревке" лежали десятилетиями, и они все платили за свои "сажени", дожидаясь, пока судьба выбросит их на твердый берег, и тогда они возьмут ломового извозчика, свалят на него пожитки и повезут в обетованную квартиру. И случалось, что их постигла смерть, но и в предсмертной тоске они продолжали думать о "кокоревке".

Теперь представьте себе, что означает это открытие "кокоревки" для "пролетариев", выбирающих оттуда, что им по вкусу. Если я сравню это с кощунственным разрытием могил и ограблением покойников, то едва ли буду далек от художественной, так сказать, близости. Вещи ведь не только вещи, простые неодушевленности. Вещи становятся частью души. Есть вещи в магазине, красивые вещи, по которым блуждает иногда рассеянный, иногда любопытствующий взгляд. Но вещи мои, мною приобретенные, мною согретые, облюбованные, насиженные — это мой быт, моя жизнь, мой мир. И вещь, может быть не стоящая — объективно — а она моя. Комод какой-нибудь пузатенький, с которым связана полоса жизни, какой-нибудь "многоуважаемый шкаф", ложка там что-ли, плошка, но с этими предметами срослось все мое существо. И не может быть, например, чтобы кровать, на которой прошла жизнь Обломова, не сохранила ничего от обломовщины.

Уберите заслонку, и сразу ворвется ослепительный сноп лучей из нового мира "свободы". И вот убирается заслонка и замки в кокоревских складах, и вещи "текут", разбираются, расхватываются… Какие-то корявые пальцы роются в чужих душах, в нежнейших воспоминаниях, в тончайших радостях, вещно отвердевших, и рвут их в куски. Я закрываю глаза и вижу эту встречу "коммуниста по долгу" с многоуважаемым шкафом. В этой встрече — холод отчуждения и незнакомства. Ни одна черта многоуважаемого шкафа ничего ему не говорит.