Posted 23 мая 2005,, 20:00
Published 23 мая 2005,, 20:00
Modified 8 марта, 09:37
Updated 8 марта, 09:37
Актер и режиссер Михаил Козаков
– Михаил Михайлович, вы начали со сцены читать Бродского, на свой страх и риск, еще когда он был в стране крамолен. Какова причина стойкого интереса к его стихам не только людей, помнящих 70-е годы, но и совсем юных? Спроси 18-летнего, кто его любимый поэт – и без запинки ответит: «Бродский». Что он им такого сообщает?
– Он дарит собеседнику такую многовариантность существования, что каждый может найти у него все. Любые темы – ничего запретного! – имеют право на обсуждение. У Бродского от того, что считается низким, до Господа Бога – даже не рукой подать, а сделать один вздох. Это и современно, как НЛО, и вечно, как «беззаконная комета». Бродский предугадал ткань, материю нашего времени, где, по его словам, «есть место крикнуть: «Б...ди!», вздохнуть: «О Боже!» Он мужествен – и сентиментален. Оттого, наверное, и каждое Рождество отмечал стихотворением. И любовь, и смерть, и рождение ребенка – для него не просто так.
– Роль поэта в общественной жизни сегодня – в чем она?
– А театр какую роль играет? Литература – не в мягких обложках, а та, что называется серьезной? Нам долго казалось, мы попросту тешили себя иллюзиями вроде самой читающей страны или того, что литература воспитывает, или что красотой мир спасется. Бродский говорил, что настоящих, истинных читателей не больше одного процента. По моим личным наблюдениям, этот один процент никуда не делся. Возможностей выбирать стало больше. Доступа, открытости – несоизмеримо больше. Значит, массовый потребитель «разбежался по интересам», а золотой один процент – на месте. И нужно вспомнить название книги эссе Бродского «Больше чем единица». Тот один процент людей, для кого пишутся стихи, играются спектакли, снимаются фильмы с оглядкой на гениев, как Бродский, – он, я убежден, своим положением и своей ролью не должен внушать тревогу.
– Михаил Михайлович, вы помните, когда в самый первый раз на публике прочли стихи?
– Во время войны, мальчиком. Я был в эвакуации под городом Молотовом, ныне Пермью, и там в летнем детском лагере часто устраивались концерты. Мне было семь или восемь лет. В этом лагере на одном из концертов для своих же товарищей, наших мам и воспитательниц я читал какие-то стихи о войне – помню только слова: «Мессершмитт» кружится... над чьей-то, не помню... головой». Другой мальчик читал «Убей его» Симонова. Мой брат Володя, на десять лет меня старше, ушел на фронт, где погиб за два месяца до Победы. Я сидел в зале, слушал эти стихи – и, знаете, мне так стыдно было, что Володя на войне, бьет врагов, а мы тут, на Урале. Так это тогда действовало... Книгой тех лет были для меня «Английские баллады в переводах Маршака», подаренные мамой. Я выучил всю книгу наизусть и тоже читал вслух – и на детских самодеятельных вечерах, и в госпитале для раненых. Мне так это нравилось! Что я там понимал в свои восемь лет? Ну, «Вересковый мед» – это ребенку понятно: «В котлах его варили / и пили всей семьей / малютки медовары / в пещерах под землей...» Но что я мог понять в «Королеве Ленор», которую с тех пор читаю по сей день? Или в балладе Бернса: «Когда волочиться я начал за нею»? Я не имел представления о смысле слова «волочиться», но читать это было наслаждением. А сразу после войны – любовь к Лермонтову. Наша семья жила в писательской надстройке в доме на канале Грибоедова, и напротив нас была квартира Бориса Михайловича Эйхенбаума, который стал моим наставником. Он мне подарил детгизовское издание Лермонтова со своими комментариями, я жутко увлекся его поэзией, и чувство это не прошло опять-таки по сей день. В общем, все детство я читал стихи как заведенный. Сначала дома, потом в студии художественного слова при ленинградском Дворце пионеров, где со мной занимались тогда Сережа Юрский и Таня Доронина. То есть актерство мое началось и вот уже полвека продолжается только благодаря стихам. Поэзии. В 70-е годы со своими поэтическими программами я объездил весь Союз. И не могу сказать, кому это большую пользу и удовольствие приносило – слушателям или мне самому. Не забуду поездку на Сахалин. Это случилось летом 71-го, когда, уйдя из МХАТа после закрытия спектакля «Медная бабушка», в котором Пушкина гениально сыграл Ролан Быков, я в который раз оказался на распутье. Приглашение поехать с концертами на Сахалин я воспринял как знак свыше. Читал по клубам, общежитиям, детским садам (один малыш, слушая в моем исполнении «Сказку о Золотом петушке», заснул и свалился со стульчика)... В последний день поездки стоял на берегу Татарского пролива. Подошел к самой кромке воды, зачерпнул в горсть и умылся. Вода была соленая. Стало грустно до слез. На память пришло – из Бродского: «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря». Подошла возившая меня по острову молодая администраторша из Управления культуры по имени Светлана. Скорее себе, чем ей, я начал читать из того же автора: «Холуй трясется, раб хохочет...» Она покачала головой: «Ой, как он!» Потом спросила: «Вы такой всегда или только на Сахалине?» – «Пожалуй, всегда». – «Трудно вам живется на свете, должно быть». – «Нет, почему же, ведь я вижу радость там, где ее не видят другие». – «А вас другие понимают?» – «Друзья понимают». – «У вас их много?». – «Друзей много не бывает». Светлана с облегчением обобщила: «Значит, вы живете узким кругом личных интересов...» Я не стал с ней спорить. Но стихи расширяют этот узкий круг беспредельно. И мне искренне жаль тех, кто умудряется вообще жить без стихов.
– То, о чем вы рассказали, было 35 лет назад. Тогда вечера поэзии проводились в «Лужниках». А сегодня, как Тютчев сказал, «болезный дух врачует песнопенье»?
– Мне – да.
– А тем, кому вы продолжаете читать стихи со сцены?
– Кому-то – да. Понимаете, чтение стихов, не так, как раньше, но все же остается востребованным. Я не беру даже стадионы, но тогда ведь в замкнутой, запертой стране люди искали повсюду, где возможно, говоря
пафосно, «тайную свободу», о которой сказал Блок в стихах о Пушкинском доме. Людям и деваться некуда было, и слова другие на поэтических вечерах звучали, чем по радио. Когда случился резкий упадок интереса к этим вечерам в конце 80-х, я продолжал читать. И в Израиле, куда попробовал уехать на пять лет, читал и, вернувшись, продолжал. Телевидение в 97-м записало двенадцать передач, где я читал Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Ахматову, Цветаеву, Пастернака, Самойлова... И особая статья – Бродский.
– Вы когда с ним познакомились?
– В самом начале 72-го. А знал стихи с середины 60-х – то, что знали по «самиздату» все: «Ни страны, ни погоста...», «Шествие», «Пилигримы». Читал стенограмму суда, переживал за него. Но познакомиться все как-то не случалось, хотя многие друзья были у нас общие. Наташа Долинина, учительница и писательница, которая храбро себя вела во время процесса, устроила так, что, будучи в Питере, я пришел к ней в гости и она позвала Бродского. Позвонила: «Из Москвы приехал артист Козаков, он мечтает с вами познакомиться». – «А что этому Козакову от меня надо?» – «Он ваш поклонник, много ваших стихов наизусть знает и где только можно читает». Он фыркнул: «В этом есть что-то курсистское». Но пришел.
– В том впечатлении, которое он производил, было какое-то несовпадение с вашим представлением о любимом поэте?
– Я слышал чтение Заболоцкого. Пастернак читал маме и мне, подростку, свой «Август», и я видел в окне переделкинского дома описанный в этих стихах «имбирно-красный лес кладбищенский, горевший, как печатный пряник». Я был свидетелем того, как сразу после войны битком набитый Большой зал филармонии встал, приветствуя Ахматову. Но все мои реакции были как бы предсказуемы – я знал, что передо мной великие поэты. А в случае с Бродским – в тот вечер я испытал потрясение. Во-первых – что он читал. Вещи, только что написанные – и какие, вы думаете? «Сретенье», «Письма римскому другу», «Одиссей – Телемаку», «Холуй трясется, раб хохочет...» и «Рождество. 24 декабря 1971 года». Теперь вообразите картину. Скромная Наташина квартирка, сижу я, сидит Бродский, которого я вижу в первый раз, рыжий, крупный молодой человек... и воет гениальные стихи, сегодня входящие во все хрестоматии русской поэзии ХХ века. И уже тогда было ясно: это классика. То чтение на меня произвело сокрушающее впечатление. Одно дело – тот же Пастернак или Тарковский, с которым я дружил еще с пятидесятого года, – люди совсем другого поколения, другого времени. А здесь – парень младше меня на шесть лет, ничем особым не примечательный, но я своим глазам и ушам не верю. За весь вечер я, по-моему, не произнес ни слова. Не реагировал на все его подколки, понимая, что он гений, а я для него лишь бывший красавчик из «Убийства на улице Данте». Единственное, на что я был способен, – попросить разрешения переписать эти стихи, что моя жена тут же и сделала. Второй раз мы с ним виделись в Москве у меня дома, куда он пришел на Пасху. Привел его наш общий друг, замечательный переводчик Виктор Голышев, Мика. И случился очень резкий и очень важный – для меня, не знаю, как для него – разговор. Опять он читал стихи. В застолье я осмелел и тоже что-то прочел из Пушкина. И тут Иосиф завелся: «А какого черта вы вообще читаете чужие стихи? Стихи должен читать или читатель, про себя, или человек, который их написал». Мика за меня вступился: «Что ты хреновину порешь, чувак нормально читает...» Я Мику перебил: «Нет, я понимаю, что имеет в виду Иосиф. Чтец как бы присваивает чужое: «Я вас люблю, хоть я бешусь...», «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...» Я! Я! Да не ты любил, не ты бесился и не ты воздвиг памятник... Все правильно. Но моя теория заключается в том, что я читателю, слушателю говорю: «Вы посмотрите, как он это написал!» При этом, конечно, происходит некое внутреннее присвоение. Но главное – все-таки обратить внимание на уникальность личности поэта, живого человека, умеющего говорить на ином, чем все мы, языке». Бродский внимательно выслушал и ответил: «Если вы вообще не можете не читать вслух стихов, то читайте лучшее». И в своей манере продекламировал державинское «На смерть князя Мещерского». И это тоже было настолько грандиозно, что я как бы с его благословения потом включил эти стихи в свои программы. На прощание он надписал мне книгу «Остановка в пустыне», вышедшую в Америке: «Мише Козакову – свою лучшую часть». Я был польщен: видать, он смягчился ко мне. Оказалось, это была дежурная надпись – для всех малознакомых людей... Через две недели я узнал, что Бродский уезжает. Все случилось очень быстро. Ему попросту не предоставили выбора. Вопрос об отъезде был им решен в один день. Я позвонил ему по телефону и сказал: «Мы верим в вашу звезду и желаем счастья». Он поблагодарил и задумался: «А что бы мне вам пожелать, Миша?..» И после недолгой паузы прокартавил: «Оставайтесь таким, какой вы есть. Не меняйтесь ни в ту, ни в другую сторону». Если за прошедшие три с половиной десятилетия я в чем-то следовал его пожеланию – так это в отношении к его стихам.
– И больше вы ни разу не виделись?
– Видеться – не виделись. Но знакомство имело продолжения – причем удивительные. Как и должно быть в случае с поэтом...
Приезжая в Ленинград, я стал навещать его родителей, милейших Александра Ивановича и Марию Моисеевну. Мы подружились. Поскольку я умею хорошо подражать чтению Бродского, часто Мария Моисеевна просила: «Мишенька, почитайте, как Иосинька». И я, картавя, пропуская звук «л» и подвывая, читал им новые стихи сына. Очень забавный был как-то разговор у меня с Александром Ивановичем, на которого Иосиф, чем старше становился, тем больше походил. После очередного чтения мною стихов его сына Александр Иванович как-то внимательно посмотрел на меня и спросил: «Мишенька, а вы правда думаете, что Иосиф хороший поэт?» Я говорю: «Александр Иванович, он великий поэт. Лучший из русских поэтов нашего времени». Старик округлил глаза: «Что, лучше Тихонова?»
Вот в чем дело. Одним из критериев значимости поэта в России ХХ века был внешний успех, фавор. Иосиф никогда не был в фаворе. И об успехе в его случае говорить не приходится. Но никто, как он, не выразил наше время и самое важное, что оно требовало от человека: быть независимым и честным.
О встречах с его родителями я посылал Иосифу подробные письменные отчеты, когда оказывался на гастролях за границей, где не было опасения, что письма будут перлюстрированы или не дойдут. И они, я знаю, до Нью-Йорка доходили.
А в 78-м году случилась еще одна удивительная история. Приезжает Володя Высоцкий из Америки. Туда он попал, можно сказать, нелегально. Просто он в очередной раз был во Франции у Марины, и она устроила ему по своим дипломатическим каналам поездку в Штаты.
С Володей мы не дружили – так, приятельствовали. На юбилее Любимова он отзывает меня в сторону и говорит: «Я тебе подарок из Америки привез». – «Какой?!» Не так уж, повторю, мы были близки, чтобы он мне купил джинсы или блок «Мальборо»... «Знаешь, я там был в гостях у Бродского, и он тебе книжку прислал с надписью». – «Боже мой! – задохнулся я. – Где она?» – «Подожди, – говорит, – разберу чемоданы, тогда встретимся». Спустя какое-то время звоню, спрашиваю: «Володя, ну что, нашел подарок?» – «Мишка, не могу найти. Подожди, еще поищу». Но так и не нашел. Я подумал: потерял, забыл там, за океаном. И даже немного обиделся на него.
Проходят годы. Умирает Володя. Проходит еще много лет. Умирает Иосиф. Я съездил в Израиль и вернулся. На дворе 98-й год. Мне звонок. От Нины Максимовны, мамы Володи: «Миша, я разбирала сундук со старыми журналами и нашла «Огонек» с вложенной в него книжкой Бродского. На ней дарственная надпись вам». Это была книжка-малышка, изданная в легендарном издательстве «Анн Арбор», где выходило все, написанное Бродским. Изданная к его дню рождения 24 мая 1977 года тиражом 50 экземпляров, нумерованных, из которых мой – № 15. С гравюрой на титуле: ниша и две фигуры по обе стороны от нее – Геркулес с копьем и Смерть с косой. И с такой надписью:
Входящему в роли стройному Мише, как воину в поле – от статуи в нише.
Так я получил от Бродского посмертное «послание в бутылке», к доставке которого приложил руку Высоцкий. Видите, какие подарки сулит нам любовь к стихам...
– Вы сделали несколько программ Бродского...
– Первую – сразу после Нобелевской. Она вскоре вышла на пластинке, попавшей в руки Иосифа в 94-м. Он поблагодарил меня в своей манере – велел передать привет и еще: «Пусть читает мои стихи помедленнее, иначе я ему его пластинку на голову надену». Мне было обидно: столько сил и времени ушло на ту пластинку! Но потом, переслушивая ее после смерти Бродского, я с ним согласился. Действительно, я часто (и, кстати, не без его влияния) некоторые его стихи читаю на полтемпа, а то и на целый темп быстрее, чем следует. У него был абсолютный слух. Последняя программа, та, что сделана с джазовым музыкантом Игорем Бутманом, выверенная до сантиметра, записанная на ТВ, выходящая очень скоро на DVD (а потом мы с Игорем хотим ее записать и на СD) – пожалуй, самая любимая мною.
– А как родилась идея чтения под саксофон?
– Очень просто. Этот звук в данном случае очень органичен. Пушкина в сопровождении джаза читать не надо... Другое дело, Бродский, у которого есть «Сочинение с двумя паузами для саксофона» – уже подсказка. Но дело не только в этом. Преобладающие во множестве его стихов ритмы, синкопы, просодии и вообще его жизнь в конце ХХ столетия дают прямой отсыл к джазовой музыке и к аранжировкам классики. Вопрос в отборе: Игорь на наших концертах играет вариации на темы Баха, Рахманинова и даже Чайковского.
– Вернемся к началу разговора. Вы по-прежнему верите, что поэзия и сегодня пусть не духовная альтернатива, но один из вариантов существования?
– Безусловно. Просто тридцать пять лет назад мы думали: «Если нас запрещают, значит, мы чего-то стоим». А теперь и напечатать, и сыграть можно все, что угодно. Ты не интересен ни государству, ни массам – без которых, если подумать, и государства-то нет. Жизнь похожа на огромный книжный магазин. Кто-то с порога направляется туда, где штабелями сложены книжки в мягких обложках. А кто-то не пожалеет времени – и найдет именно ту книгу, которая изменит к лучшему ход его жизни. Что же касается лично меня – самые страшные периоды моей жизни те, когда я вообще перестаю читать стихи. Но они очень коротки, эти периоды. Они длятся день или два. Песнопенья все-таки врачуют болезный дух. Я сам себе, как молитвы, читаю стихи. Друзьям читаю непременно, хотя наши с ними застолья становятся все более редкими. Я боюсь быта, которого все больше. Поэтому и место, занимаемое стихами в моей жизни, все значительнее. Поэзия – кислород. И когда ты задыхаешься, потянешься к тому Пушкина или Бродского, откроешь – и стихи тебя могут спасти. Поэзия не панацея от всех бед, но каждому дарит надежду. Я верю в это. Без этого жить не могу.