«В МЕНЯ ВОНЗИЛИ ШТЫК И ПОДТАЩИЛИ К ОБРЫВУ»

Кровавый пепел

Зимой 44-го в горах Чечни бушевала эпидемия. Тиф косил людей целыми селами. В нашей семье восемь человек находились в тяжелом состоянии – я, моя мама, брат с сестрой, три моих сына и племянница.

Холодным февральским утром в горы потянулись колонны крытых тентом «студебеккеров» с энкавэдэшниками, которые должны были спустить вниз, на равнину, жителей отдаленных селений. Мои братья, жена с грудным ребенком и другие родственники, которые могли стоять на ногах, были вынуждены бросить нас. Ужасный был день. А для моей семьи – вдвойне. Нас, больных и беспомощных, оставили на произвол судьбы. Солдаты заколотили внешнюю дверь, чтобы ни у кого не было искушения спастись.

На четвертый день утром, немного придя в себя, младший сын вылез через окно на улицу, чтобы набрать воды. Его долго не было. Потом прибежал, смертельно бледный. И рассказал, что в соседнем хуторе Хайбах слышны выстрелы, лай собак, а над местной кошарой поднимается огромный столб огня.

Его слова стали понятны позже. Оказывается, войска НКВД собрали оставшихся жителей горных хуторов, загнали их в большую кошару, обложили сеном и подожгли… Таким бесчеловечным способом они решили остановить тиф. Ничего более страшного за свою почти вековую жизнь я не слышал и не видел. В тот день, как я узнал позже, были сожжены 700 человек. Говорили, по приказу Берии.



С того света

Чуть позже в нашем доме появились солдаты. Они начали обыскивать дом. Кто-то достал сумку над моей кроватью, взял оттуда серебряные часы и положил в карман. Другой вытащил из-под кровати седло и старинный отцовский кинжал. Взяли рубашку, наполнили ее кукурузной мукой. Все обыскали. А потом нас одного за другим вытащили в нижнем белье и посадили на холодные камни. Старший военный что-то скомандовал. Смотрю на сына, Умара, чтобы понять, о чем идет речь. Он немного понимал по-русски. И в это время кто-то выстрелил. Пуля отшвырнула меня на снег. Следом в мою сторону выпустили автоматную очередь. Теряя сознание, почувствовал, как в меня вонзили штык. Подтащив на край обрыва, сбросили вниз…

Когда пришел в себя, попытался вскочить. Тело пронзила боль, я не мог двинуться. Вся одежда в спекшейся крови. Обе ноги в ранах, челюсть почти висит на груди. Я снял рукав с рубашки, подвязал подбородок. Сделал новую попытку встать. Опять боль. Тогда я обратился за помощью к Всевышнему… и пополз наверх. То, что я увидел, не поддается описанию. Шесть человек лежали, расстрелянные на камнях. У всех раны на горле, будто ножом перерезали. Они были расстреляны в упор, по одной пуле на каждого.

Немного придя в себя, подтащил тела ближе друг к другу. Прочитал над ними посмертную молитву. И в это время один из моих сыновей, Шаман, пришел в себя. «Отец, мне больно», – тихо сказал он. Это были его последние слова… Не дай Бог кому-нибудь испытать подобное на этом свете или на том.

Долго сидел я рядом с ними. Потом пополз в дом, вынес одеяла и накрыл тела. Воткнул в землю шест и набросил сверху ветошь, чтобы отпугнуть птиц. Затем снова вернулся в дом, чтобы умереть там. Но пролежал недолго. Вся комната была изгажена. Видимо, после расстрела солдаты пировали тут. Умирать в этой грязи не хотелось.

Из последних сил я выполз из дома и спустился в яму, откуда мы брали глину для строительства. Решил – если скончаюсь тут, будет готовая могила. Сознание то покидало меня, то возвращалось. Так провел два-три дня. Но, видно, умереть было не суждено. Я вылез и подполз к тому месту, где лежали мои дети...

А на следующий день меня, еле живого, нашел дядя Али. В день ссылки он на рассвете ушел поохотиться, а вернулся через несколько дней, когда в хуторе никого не осталось. Он знал о том, что в Хайбахе сожгли сотни людей, а моих детей расстреляли. Дядя Али нашел мою сестру Зарипат. Во время расстрела она сумела бежать, ее только ранили в плечо. На следующее утро нас отнесли на носилках и устроили в небольшую пещеру. А на пятый день сестра скончалась.



Виноват, что не умер

Со временем я начал поправляться. Через отверстие в челюсти мне пропускали тряпку с керосином, на раны накладывали соль, масло, и они понемногу стали затягиваться. Весной следующего года пришло сообщение, что в республику из Казахстана приехали потомки чеченских духовных вождей – Баудин Арсанов и Абдул-Хамид Яндаров, чтобы забрать скитающихся в горах. Выбора не было – я решил ехать к родным. 1 марта 1945 года нашу группу добровольцев отправили в Алма-Ату. И здесь я встретился с оставшейся частью своей семьи. Но к моему горю тут добавилось еще одно – скончался от болезни мой самый младший сын, рожденный перед самой ссылкой.

Через несколько месяцев, чуть оправившись от несчастья, устроился работать кочегаром. А осенью меня арестовали и посадили в тюрьму. За то, что тогда, в день расстрела моих детей, не умер и после этого целый год продолжал жить в горах.

Оскорбления, унижения продолжались несколько месяцев. В этих экзекуциях принимали участие и мои земляки, работающие в НКВД. Один из них – Бек Эльмурзаев (до сих пор помню его имя) в ответ на отказ подписать какую-то бумагу ударил меня по лицу.

Я говорю ему – не смей. Мои родственники тебе этого не простят. Бек ударил опять. И тогда я схватил со стола тяжелую свинцовую печать и запустил в него. Кровь брызнула у Бека со лба, а меня милиционеры свалили на пол и долго били ногами.

В камере СИЗО я просидел 9 месяцев. Все это время меня били, ставили в воду, кидали в карцер. Но были и редкие радости. Из дома сообщили, что у меня родился сын. Казалось, жизнь дает какие-то надежды. Да и прокурор обещал, что меня скоро освободят. И в это время из Москвы пришел ответ, что особым совещанием НКВД я осужден на 8 лет лишения свободы.

Долгие и трудные годы провел я в лагерях Алма-Аты, Иркутска, Читы и вернулся в 1954 году. В эти радостные дни судьба еще раз нанесла рану – я потерял своего верного спутника – супругу Яху, которая все эти годы делила со мной все беды. Старый и больной остался я с единственным ребенком, который стал для меня утешением и радостью после всего сталинского ада.



Последний удар

После возвращения на родину меня не тянуло к тем местам, где остались лежать мои дети. Жизнь потихоньку стала налаживаться. Но судьбе было угодно в последний раз испытать меня и оборвать все нити с прошлым. В тот год от болезни умер мой единственный сын...

В этой истории нет вымысла, и, может быть, не стоило ее выносить на люди. У каждого из нас это страшное время унесло кого-то из близких. И я не ищу в этом никакой выгоды. Но я хочу, чтобы знали все, что ни я, ни мои дети, ни братья ни в чем не виноваты перед властью, которая так жестоко с нами обошлась.