Мой день Победы

Осенние сражения, как известно, сложились для Юго-Западного фронта катастрофически. Член военного совета Никита Хрущев гнал солдат на убой. После окружения в харьковском и киевском котлах немцы взяли в плен 665 000 красноармейцев и двинулись на Москву. Переброшенная с Кавказа часть распалась на группки. Дед Алеша укрылся в какой-то лачуге. «По радио запел Шаляпин «Люди гибнут за металл». И тут я услышал стук немецких сапог по половицам», – вспоминал он.

Журналистская натура давала-таки о себе знать. Все события, свидетелем которых являлся дед Алеша, он старался документировать при помощи подручных средств – клочков бумаги, тряпичных обрывков. После возвращения домой он аккуратно переписал свои дневники в тетрадь. Получилось масштабно. «Раннее утро второго дня плена, – писал он. – Широкий пустой двор разоренного колхоза. Из бывшей конторы выходит молодой немецкий солдат в добротном джемпере, с сапожной щеткой в руках. «Rus, rus!» – кличет он пленного красноармейца. К нему подходит бородатый изможденный человек. Немец сует ему сапожную щетку и жестом показывает, что тот должен чистить ему сапоги. Красноармеец нерешительно жмется – вокруг начинает собираться толпа пленных. Немец костыляет пленного бородача по шее. Тот чистит. Так я впервые увидел победителя и побежденного».

А вот другая леденящая кровь зарисовка. «Уже на выходе колонны пленных из Борисполя начали попадаться мертвецы. В Дарницком лесу и между Дарницей и Слободной мертвецы лежали цепочкой. У них были характерные иудейские очертания, еще резче вычерченные смертью; все они были раздеты, в жалких отрепьях, еле прикрывающих наготу. С первого дня плена немцы отделили евреев. С них сняли все – шинели, сапоги, гимнастерки. Кормили еще реже, чем нас. Если во время перехода еврей отставал – его пристреливали».

Каким-то чудом деду Алеше удалось бежать. Он не раз подбивал на рисковое предприятие других пленников, но состояние подавляющего большинства было слишком поникшим. Все ждали скорой помощи. Как выяснилось, зря. «В первые дни наш тернопольский лагерь даже не был огорожен проволокой, – писал дед Алеша. – На углах стояли лишь четверо часовых. Но впоследствии охрану усилили, часовым выдали пулеметы. Но совершить побег из лагеря все равно было сущие пустяки. И все же бежали единицы – вся масса была загипнотизирована надеждой «завтрашнего освобождения». …Еще несколько слов об охране. Нашу первую партию пленных до места сбора вел всего лишь один немец. Молодой симпатичный белокурый юнец, с расстегнутым от жары воротом, с винтовкой, по-охотничьи накинутой на плечо, он совершенно потонул среди нескольких сотен пленных. Вот уже в Борисполь нас вели с некоторой помпой – в колонны были вклинены повозки с пулеметными установками, и позади даже тарахтела легкая пушечка. И все же, учитывая, что шли мы и вечерами, охрана была незначительной, все было рассчитано на психику – побольше шума, нагаек и стрельбы. Проходим через село, сейчас шаг убыстряется, в ход пускаются палки для подгоняния, по каждому отделившемуся от колонны пускается выстрел – сперва вверх, потом по нему…».

Преследовать деда Алешу не стали – просто не заметили. Далее ему предстояли странствия по оккупированным территориям – Киев, Одесса. Как ни удивительно, в каждой малоросской деревеньке, в каждом городке находились люди, готовые приютить беглеца, несмотря на огромный риск. Десятилетиями позже он вновь посетил эти места с моим отцом и встретился с теми, кто помог ему выжить. «Киев сегодняшний – это довольно пошлая пародия на «Дни Турбиных», – отмечал Алексей Алексеевич в дневниках. – Характерны многозначительные надписи: «Только для немцев», «Украинцам и русским вход в кафе воспрещен» и т.д. Город полон самых нелепых слухов. Особенно трусливо скулят те, кто нажился при приходе немцев, громя магазины и еврейские квартиры: дворники, спекулянты, мещане – «хозяева жизни», черносотенная накипь, живучая при любых катаклизмах. Миры будут рушиться, а мещанин уживет и процветет. Зато сколько благородных людей погибнет, даже не за нюх табака!»

В 1944-м в результате наступательной операции Одесса была освобождена Красной армией. Дед Алеша вышел к своим, оказался в комендатуре, а затем... на Колыме. Как это часто случалось в ту пору, в его историю просто не поверили и нарекли немецким шпионом. Дали десять лет. «В камерах сидели самые разные люди, – писал он. – Одного героического, но коварно оклеветанного офицера так достал следователь, что он обещал с ним посчитаться. И признался в организации заговора – мол, действовал по указке этого деятеля. Обоих расстреляли». Навыки писателя и художника очень пригодились деду Алеше в неволе. Тюремная администрация прибегала к его услугам, а взамен создавала сравнительно терпимые условия жизни.

Дело деда Алеши отправили на пересмотр лишь в 1954 году, когда срок заключения истек сам собой. Разобравшись в абсурдной ситуации, судимость с него, естественно, сняли. Но Аквилеву до конца жизни снились немцы, плен и лагерь.