Posted 20 сентября 2005,, 20:00

Published 20 сентября 2005,, 20:00

Modified 8 марта, 02:33

Updated 8 марта, 02:33

Кинорежиссер Александр Сокуров

Кинорежиссер Александр Сокуров

20 сентября 2005, 20:00
Созданные Александром Сокуровым фильмы не похожи на те, что штампуются в расчете на кассовый успех. Они заставляют зрителя размышлять. Уже одно это качество – большая редкость в современном кинематографе. Сокуров никогда не снимал «проходных» картин. Наверняка не будет такой и его новая работа: недавно режиссер приступ

– Александр Николаевич, можно ли утверждать, что одиночество художника вполне закономерно и с ним надо просто смириться?

– Думаю, что это не закон. Среди «творческой интеллигенции» даже больше тех, кто агрессивно активен, ищет общения, ищет и находит конфликты. Но я такой, каким родился. Всегда помню себя именно таким. Свою личностную сущность стал просматривать рано. Мне кажется, что мы не всегда дети своих родителей. Физически у нас есть отец и мама, но что касается духовной сферы, то она, видимо, нам передается и от других поколений. Поэтому мальчики чаще, а девочки реже живут в своих семьях затаенной жизнью, и жизнь эта непознаваема, она не открывается ни отцу, ни маме. По русской и европейской традиции дистанция между родителями и детьми велика. К сожалению.

– Почему – к сожалению?

– Дети должны быть близки – сын к отцу, дочь к матери. Но так почти не бывает. При этом надо заметить, что молодой человек все же не должен рассчитывать ни на чью помощь. Победами и достижениями являются только те победы и достижения, которых человек добивается сам. Это должно быть правилом для мальчиков.

– Где же брать силы, чтобы их добиваться?

– Не все люди рождены с такой душой, которая эти силы умножает и поддерживает. Среди женщин и мужчин есть такие, которые «зарабатывают» душу, а не получают ее. То есть создают сами себя. Но таких единицы из миллионов. Не надо верить, что в жизни все будет хорошо. Хорошо не будет. Будет ежедневная жизнь, рутинная работа, и, в общем, единственное глубокое удовольствие, которое испытывает человек в своей жизни, – это счастье от помощи другим. Все остальное бессмысленно и часто уходит в никуда, даже то, что называется искусством. В юности мне помогала внутренняя уверенность в том, что я должен рассчитывать только на себя. Но сама жизнь на каждом витке опровергала это, и всегда появлялись люди, которые мне помогали по-настоящему, участвовали в моем становлении. То есть на самом деле я создан по образу и подобию этих людей. Сколько было в меня вложено теми, кто помогал мне! На горьковском телевидении, где я только начинал работать, был удивительный коллектив – настоящая советская провинциальная интеллигенция. Хотя мы и пишем это с маленькой буквы, но там, в советской провинции, это была настоящая интеллигенция. Огромное значение для меня имел режиссер Юрий Беспалов, он был моим первым учителем и, по сути, единственным. Неоценимую помощь оказал мне Андрей Тарковский. В тяжелейший момент моей жизни, когда от меня все отвернулись и многие коллеги-кинематографисты брезгливо посматривали в мою сторону, он сделал все, чтобы спасти меня, благодаря ему меня взяли на «Ленфильм» в Ленинграде.

– А после ВГИКа вам, кажется, предложили «большой» выбор – или Дальний Восток, или казанская студия кинохроники?

– Да, именно так. ВГИК я вынужден был оканчивать экстерном, потому что мне предложили или уйти, или сдать все экзамены досрочно. Это случилось после моего фильма «Одинокий голос человека», который ректорат категорически не мог принять по политическим причинам, объявляя этот фильм антисоветским. Поэтому была задача задвинуть меня куда подальше. Положение ректората было сложным, меня непросто было выбросить из института, я все же получал стипендию имени Эйзенштейна.

– Но ведь и на «Ленфильме» фильмы клались на полки?

– Да. «Ленфильм» всегда отличался своей внутренней сопротивляемостью, и там делались картины более художественные и камерные в сравнении с Москвой. «Мосфильм» был студией, как мне кажется, более партийной. На «Ленфильм» давил обком КПСС, но все-таки эта студия была студией художественного кино. И отношения между творческими работниками здесь были чище, дружественнее. Насколько я помню, до моего прихода на «Ленфильме» были закрыты несколько картин. Потом одновременно были закрыты мой фильм «Скорбное предчувствие» и фильм Германа «Мой друг Иван Лапшин».

– Какое у вас было состояние, когда фильм убирали на полку? Вы размышляли над случившимся, был ли страх за будущее или внутренний протест, или был банальный запой, который так свойственен творческим людям?

– Я не пью и никогда не видел в алкоголе никакой отвлекающей силы. У меня всегда было только одно желание – работать. Пять или восемь моих документальных фильмов были закрыты, не разрешены игровые, но эмоционально я перешагивал запреты и при первой же возможности шел работать, соглашаясь на любые условия и ничтожные деньги. Это было время абсолютно страстного желания добиться умения и мастерства. Светские формы жизни были мне совершенно неинтересными.

– А желания уйти со студии не было?

– Нет. Закрытая картина была черной меткой – после этого режиссер нигде уже не мог работать. Еще до «Ленфильма» я пытался устроиться на «Беларусьфильм», но мне сказали: «Вы неспособный к кино человек. У нас работают только серьезные и способные люди». И не взяли. Но на «Ленфильме» и на Ленинградской студии документальных фильмов было немало коллег, которые открыто или тайно поддерживали меня.

– Сейчас вы встречаетесь с теми, кто запрещал ваши фильмы?

– Мне приходится встречаться и с теми, кто запрещал фильмы, и с теми, кто писал на меня доносы.

– ?!

– Все было… Я никого из них не забыл. Как не забыл и того, что именно они писали на меня. Я этого не забыл, потому что я не уверен, что это необратимо.

– Что же можно было донести на вас?

– Писали, что я занимаюсь антисоветской деятельностью, нахожусь в дружбе с Тарковским, встречаюсь с иностранцами. В этих «письмах» были и требования к КГБ немедленно меня отправить в лагерь, так как я неисправимый антисоветчик.

– Как вы думаете, тем, кто это делал, стыдно сейчас?

– Полагаю, они думают, что я этого не знаю. Я же никогда не скажу им об этом. Они сами с Господом Богом потом разберутся, и, может быть, Он их простит, Он ведь почти всех прощает. А тех конкретных людей, кто запрещал фильмы, уже нет в кинематографии. К счастью, судьба не ошиблась, отправив меня сюда, в Ленинград, в эту советскую провинцию.

– Как провинцию? Петербург – провинция?

– Всегда была. И сейчас это глубоко провинциальный город с очень бедным и беспомощным населением.

– Не понимаю, как можно называть провинциальным город, в котором есть Эрмитаж?

– В книге архитектурных памятников ЮНЕСКО есть соборы, которые стоят в деревнях. А Эрмитаж – это Ковчег, это Архипелаг.

– А как же статус духовной столицы?

– Духовной столицы в России сейчас нет. Есть административная столица – город-государство Москва, а все остальные живут иллюзиями. Все это мы не только чувствуем, но и видим. Москва уже не объединяет, а больше разъединяет культуру и структуру страны.

– Виноваты деньги?

– Сложившийся административный стиль и, конечно, экономика. Административная система создается не талантливо, не мудро. В свое время мне много раз приходилось говорить Борису Николаевичу Ельцину, что в России создается жестокосердное государство. Культура в стране не развивается ни вширь, ни вглубь. Мы можем много теплых слов говорить в адрес провинциальной интеллигенции, но при этом, например, местное телевизионное вещание сворачивается, библиотеки исчезают. В России нет ни одного телеканала, который бы можно было назвать национальным, объединяющим, не звучит голос провинции на всю страну. В мире есть две страны-подростка – Россия и США. Штаты – это развивающийся акселерат, а Россия – больной, остановившийся в развитии подросток.

Нередко Сокуров предпочитает сам брать в руки кинокамеру.

– Хотите сказать, что страна-дистрофик?

– Не знаю, но это уже слишком большой, но больной подросток. Мы не растем, хотя наша страна – с универсальными возможностями. Несколько столетий болеет наше государство, и народ постоянно болеет.

– Как по-вашему, смоется ли когда-нибудь с Петербурга клеймо «великий город с областной судьбой»?

– Мы с вами коснулись больнейшей для меня проблемы. Для того чтобы в Санкт-Петербурге начались основательные изменения, нужны очень серьезные экономические преобразования, изменения принципов управления городом. Чрезвычайно тяжелой является и социальная обстановка – люди живут очень плохо в кошмарных коммуналках, которых, кажется, больше сотни тысяч, в городе огромное количество бедных пенсионеров и катастрофический рост наркомании. В правоохранительных органах столь же катастрофическая бедность, деградация… Безработица молодежи, мрачные настроения среди журналистов, интеллигенции. Идет разрушение географии города, как и в Москве, происходит уплотнительная застройка, которая в Санкт-Петербурге воспринимается как мрачное насилие русского бандитизма.

Страшная угроза нависла над Дворцовой площадью. Директор Эрмитажа Михаил Пиотровский, сколько есть у него сил и возможностей, пытается воспрепятствовать превращению Дворцовой площади в рынок. Всеми силами мы, сторонники Пиотровского, стараемся воспрепятствовать проведению на Дворцовой пивных фестивалей, рок-шабашей, кинофестивалей. Но боюсь, что можем и не победить. Не удивлюсь, если будут предприняты попытки физического устранения Пиотровского или тех, кто его последовательно поддерживает.

Примечательная деталь: законодательное собрание Санкт-Петербурга не желает принимать закон о регламентации, защите исторической среды города от варварства. Город, который не желает или не может защитить свое сокровенное место, коим является для Петербурга Дворцовая площадь, – это никакая не культурная столица, это старуха, которой надо доживать свой век и молчать. Культура в жизни народа и государства имеет первостепенное значение – это цель и смысл жизни. А экономика, политика – это только инструменты для создания условий жизни цивилизованного народа и служащего ему, народу, цивилизованного государства.

– Вы думаете, что в Москве лучше?

– Полагаю, немного лучше. Общественная активность выше, больше беспокойных граждан. Петербург в этом смысле глух и нем.

– Почти общим местом стали разговоры о том, что так мало культуры на главных телеканалах страны. При этом почти никто не обращает внимания, что их руководители – вполне интеллигентные люди. Вас не смущает, во что они превратили телевидение?

– Внешние признаки мало о чем говорят. Ни дорогой костюм, ни умение шевелить губками, ни умение стоять рядом с президентом или патриархом ни о чем не говорят. Мне кажется, что люди, находящиеся на таких постах, по определению не могут принадлежать к думающему сословию, к интеллигенции. Мы прекрасно понимаем, как часто эти люди вынуждены совершать грязные и лицемерные поступки. Можно сказать, что они совершают их вынужденно, хотя мне кажется, что большинство этих поступков они совершают, получая личную карьерную выгоду, большие деньги. Эти люди прекрасно понимают, какой удар наносит их личная деятельность по культуре народа. Но все они – временщики, люди, живущие только сегодняшним днем. Бог накажет их. Сурово. Только за одно то, что все главные ТВ-каналы России пропагандируют насилие, убийство, американизмы – уже за это они достойны сурового наказания.

Наше телевидение сегодня и телевидение вообще – это страшный инструмент, с помощью которого бесконтрольно и постоянно происходят операции на народном сознании, с его помощью меняют саму психику народа. В результате – меняется сам характер народа. Телевидение изгоняет гуманитарную составляющую из жизни людей, дегуманизирует правителей, ибо для них телевидение – это Зеркало, в которое они периодически посматривают. Создав отдельный канал «Культура», у нас загнали культуру в резервацию, а «массовые» телеканалы развязали себе руки.

– Почему ваши фильмы больше участвуют в зарубежных кинофестивалях, чем в российских?

– В России мало востребован авторский, художественный труд. Нет нейтральных телеканалов. Русские фильмы вытеснены из кинопроката.

– Значит ли это, что в России вас ценят меньше, чем на Западе?

– Что такое оценка в России? Это оценка трех-четырех московских критиков. Но я уверен, что в России для серьезных фильмов есть огромная аудитория. Беда в том, что национального проката в России нет, он весь находится в руках американцев. Телевизионного показа – грамотного, ориентированного на русское кино, нет.

– Несмотря на то, что ваши фильмы считаются элитарными, на съемках вы используете суперсовременную технику и современные технологии. Это как-то не очень совпадает с образом художника, который ничего не понимает в технике.

– Профессионализм – это мой принцип. Если ты профессионал, ты в технике понимаешь достаточно. Наша съемочная группа давно перешла на параллельную работу с кинопленкой и цифрой. Например, в профессиональном смысле наш «Русский ковчег» – абсолютно новаторская картина. Никто в мире даже подумать не мог о таком проекте, а мы не только подумали, но и реализовали его. Если не считать, что техника была из Германии, то вся работа в осуществлении этого замысла была сделана на основе профессиональных традиций советского, русского кино и, конечно, «Ленфильма». Была совершенно уникальная работа режиссерской группы – у меня было 30 ассистентов, уникальная работа административной группы, группы гримеров. Этот фильм – наше мировое профессиональное достижение. Технику я очень люблю и не боюсь ее. Несколько картин – «Телец» и «Солнце» – снял сам как оператор. В кино есть трудолюбивые люди, но много бездарностей, много пьющих. Сейчас, правда, меньше, чем в советское время, когда многие просто спивались на глазах у народа.

– Тут другие поправили бы вас: «Не погибшие, а – сгоревшие».

– Мало того, что они сами болели, так они плодили несчастья вокруг себя – и в семье, и в съемочной группе. Не знаю, как сейчас, но раньше студенты во ВГИКе очень много пили. Операторский факультет, как мне кажется, на треть состоял из молодых алкоголиков. На режиссерском факультете ВГИКа тоже были зависимые от алкоголя люди. Но их было меньше. Кино, с его технологической составляющей, все же требует дисциплины, работоспособности. В кино нет места богемности, если ты реально работающий режиссер. У тебя ни сил, ни времени на светскую жизнь нет. Мне приходится очень много работать, и, по сути, я просто работник кино.

– Любой художник так или иначе приходит к теме власти и человека во власти. Вас тоже не миновала эта чаша.

– Я в кино пришел не из кино, а из гуманитарной области. Может быть, даже не очень и люблю кино, потому что воспитан литературой, и все мои духовники в литературе, не в кино. На меня произвели огромное впечатление только три картины. Это фильм Флаэрти – «Человек из Орана», «Стачка» Эйзенштейна и увиденный несколько лет назад «Воюющий солдат» японского режиссера Камеи, который, кажется, до сих пор запрещен в Японии. Все остальное не производило на меня глубокого впечатления в отличие от литературы. Я совершенно некинематографический человек, просто научился этому ремеслу и работаю в этой области.

– Вам доводилось общаться с Ельциным. Можно сказать, что он тоже трагичная фигура?

– Мы довольно долго общались с ним и сейчас сердечно встречаемся. Ельцин – это стихия русского характера. Все его действия, все, что он совершил и еще совершит, есть следствие его характера. Впрочем, любые поступки любого человека – действие механизма его характера. Поэтому если вы видите, что кто-то из правителей совершает поступок, несогласный с вашей совестью или не согласующийся с вашими представлениями о порядочности, то нужно понимать, что это он делает лишь потому, что у него такой характер. Ельцин часто совершал поступки, мотивированные только импульсами характера, а не логики.

– А танки против своего народа – это тоже по-русски?

– А опричнина? А Петр, который является «гордым» символом города Петербурга? Чудовище! Никакой город не стоит сотни тысяч загубленных жизней. Никто не знает, как повернулась бы жизнь в стране, если бы не было постоянного заклания человеческих жизней для реализации властных фантазий. Ничто не стоит человеческой жизни – ни государство, ни политический лозунг. Одним из мотивов сделать фильм «Солнце» был пример того, как можно отбросить все и поставить во главу угла человеческую жизнь. Ничто не важно – ни интересы страны, ни императорский престол, ни традиции, если существует угроза уничтожения нации и просто гибели людей. Ото всего можно отказаться ради того, чтобы этого не случилось, и все можно воссоздать – были бы живы люди.

– Сейчас многие представители интеллигенции с энтузиазмом обратились к церкви. Насколько они правы, говоря, что Россию может спасти только вера?

– Я верю, что Россию может спасти только маниакальный труд и обретение навыков труда. И миролюбие.

Фильм Сокурова об императоре Хирохито наделал немало шума и на Востоке, и на Западе.

– А как же разговоры той же интеллигенции по поводу народа-богоносца?

– Я не понимаю этого и не вижу ни малейших признаков богоизбранности. У каждого народа свой Бог, но мы не знаем, доволен ли Бог своим народом. Надо помнить, что случилось с японским народом в тридцатые годы. Японцы решили, что выше их на Востоке больше никого нет. А что случилось с Германией, когда немцы решили, что «Германия превыше всего»? Разговоры о богоизбранности усыпляющие. Те, кто любит Россию, должны понимать, как только они вывешивают эти лозунги, они усыпляют народ. Если правительство и армия могут вдруг уснуть, то народ не имеет права спать. Но если все же народ усыпили, последствия отвратительны. Русское искусство никогда не занималось усыплением – ни литература, ни музыка, ни живопись никогда не становились в России в позу официанта. А что кино? Если принять во внимание огромную потенциальную мощь кино, то станет понятно, какую страшную разрушительную силу выпустили люди в свободное плавание, превратив кино из искусства в визуальный товар. Коммерческое кино, телевидение – это лютые звери, страшный вирус, перед которым люди бессильны. Этот вирус убивает души детей, превращает людей в хищников, разрушает гражданское общество. Америка и Европа давно смирились с перерождением культуры.

– Актриса Екатерина Васильева в недавнем интервью нашей газете сказала, что театр – это перевертыш церкви. Внешне они и правда очень похожи: алтарь – сцена, актеры – служат, режиссер – мессия.

– Когда это звучит из уст такого человека, как Екатерина Васильева, то я тоже в это верю. Васильева выстрадала это и имеет право так говорить.

– Можно ли ее слова о театре-перевертыше церкви приложить к кино?

– В кино я создаю свой мир и этим, может быть, нарушаю какую-нибудь заповедь, потому что творить и создавать может только Господь Бог. Что же происходит на самом деле? Передо мной чистый лист бумаги, я написал на нем идею фильма в двадцать–тридцать слов, в стопке из тридцати страниц уже сценарий. Но все равно это только слова. Через год на экране вы видите новую жизнь – герои уже дышат, они одеваются, плачут, радуются. Созданием этой реальности я подменил Господа Бога. Когда я создаю, Он за мной, наверное, наблюдает. Но скорее всего, Ему все равно.

– А как же Сикстинская мадонна? Тоже без подсказки?

– Не знаю. Ответить на этот вопрос слишком трудно. Но смотрите, Бог добрый-добрый, но сделал нас смертными. В смерти погибают люди, дети, и этот кошмар продолжается, и мы ничего не можем сделать. Единственное, что можем, – смягчать нравы. И это одна из задач искусства. Человек есть человек, в нем есть все. Нет той кошмарной низости, к сожалению, на которую человек не был бы способен, но также нет и пределов высоты, куда он может подняться. Поэтому я считаю, что никакого дьявола нет, все самое ужасное и жестокое совершается людьми. И в своих фильмах «Молох», «Телец» и «Солнце» я показал, что все, происходящее в жизни людей, есть дело рук человеческих, человеческого характера.

– Искусство искусством, а как складывается ваш быт?

– Последние два-три года у меня было много операций на глазах, поэтому в быту много того, что связано с лечением, – из дома в больницу, из больницы домой. Как только появляется перерыв в лечении, вынужден много работать. А так ничего особенного в моей жизни нет. Я абсолютно элементарный человек. Люблю жареную картошку, чернику, котлеты, компоты, щи.

– У вас есть какие-то семейные традиции, которые всегда соблюдаете?

– Я не люблю отмечать день рождения. В Новый год обязательно нахожусь дома. Не люблю сплетен и обсуждения других людей. Не люблю болтовни о национальном вопросе, хотя при этом на многое обращаю внимание и у меня есть свои суждения по некоторым моментам, и они могут кому-то не понравиться. Очень люблю птиц, и у меня дома живет прекрасная птица, которая очень умна и беседует со мной.

– Попугай?

– Ангел. Его зовут Георгий.

– И о чем вы с ним разговариваете?

– Обо всем. Он скучает, и когда я возвращаюсь домой, говорит мне: «Саша, я скучаю, я скучаю…» Он уверен, что он журавль. И это, возможно, так и есть.



СПРАВКА

Александр СОКУРОВ родился 14 июня 1951 года в Иркутской области, в деревне Подорвиха, в семье военного. В 1969–1975 годах работал на Горьковском телевидении. В 1974 году окончил исторический факультет Горьковского университета, а в 1978 году – режиссерский факультет ВГИКа. В том же году поставил дебютный документальный фильм «Мария», который увидел свет только с началом перестройки в 1987 году, как и еще 11 его картин. Дипломная работа режиссера – лента «Одинокий голос человека», снятая по прозе Андрея Платонова, в 1978 году едва не была уничтожена, а в 1987 году на кинофестивале в Локарно удостоилась премии «Бронзовый леопард». Всего на счету режиссера около 30 документальных и игровых картин. С конца 1990-х он работал над кинотрилогией о великих диктаторах двадцатого века. Первый фильм цикла «Молох» о Гитлере получил приз за лучший сценарий в Каннах в 1999 году. В 2000 году Сокуров снял фильм о Ленине «Телец», в 2004-м – о японском императоре Хирохито «Солнце».

"