Из повиновения вышел...

Егор (так, невзирая на разницу в возрасте и положении, называли его многие подчиненные, а уж за глаза точно все) был гениальным редактором. Слово «гениальность» не просто уместно – бесспорно. Егору удалось придумать, и как раз тогда, когда взывало время, три великих проекта: «Журналист» – публицистическую вольницу зябкой середины 60-х, «Московские новости», за которыми в конце 80-х в пять утра выстраивались очереди к киоскам «Союзпечати», и «Общую газету», «пилотные» номера которой вышли в смутные дни августа 91-го, а в декабре 92-го ставшую первым демократическим изданием, оппозиционным демократической власти.

Говорить в час прощания с Егором Владимировичем Яковлевым, наверное, больше пристало равновеликим с ним фигурам. Кто видел – не забудет его выступление на I Съезде народных депутатов, язвительные вопросы трясущимся гэкачепистам и гневные – Борису Ельцину, пришедшему в «Останкино», когда убили Влада Листьева: «Я же вас как облупленного знаю, что вы тут нам лапшу вешаете...» Надо понять: ушел не просто высокий профессионал – умер публицист в традиционном для России смысле. Человек, чьи тексты, выступления и редакторская деятельность стали фактами публичной политики. Но каждый, кто был близко знаком с Яковлевым, работал с ним – я уверен, сегодня готов говорить о нем часами. С Яковлевым трудно было сохранять безмятежно-ровные отношения, с ним легко было (и приходилось постоянно) спорить и ссориться – но только не оставаться равнодушным. И хотелось бы, да Егор не давал.

Егор Яковлев был невероятно артистичен, в отрочестве и юности бредил театром, в «Общую газету» приходили Юрий Любимов, Галина Волчек, Сергей Юрский, Петр Фоменко, Резо Габриадзе...

Драматург Александр Володин, быть может, самый совестливый человек в России конца ХХ века, зайдя в «Общую газету» «в четверг поутру» (так назвалась придуманная Яковлевым полоса – расшифровка разговора журналистов со знаменитым гостем), рассказывал нам, с кем виделся впервые, самые потаенные, самые постыдные эпизоды своей жизни, всплескивая ладонями: «Боже! Вернусь в Ленинград – никто не поверит, что я был в гостях у Егора Владимировича Яковлева!» На тех посиделках можно было видеть людей, которые вряд ли могли бы оказаться рядом в другом каком-нибудь месте. Кремлевский чиновник и диссидент, генерал, воюющий в Чечне, и рафинированный интеллигент-лингвист, монах с Тибета и голливудская звезда с одинаковой готовностью распахивали перед нами и будущими читателями душу – потому, что рядом сидел Яковлев.

Придумать газету мало – нужно создать команду. Нигде больше не было столько золотых перьев... и нигде не было такой текучки кадров. Газета – продукт разовый, но именно поэтому Яковлев считал: каждый номер нужно делать, как будто он последний. Каждый – каждый! – текст стоил крови автору, но и Егору. В гневе он был страшен, и за него было страшно: как бы не пришлось в «скорую» звонить. Но уже через пять минут на столе появлялись два стакана с его любимым виски, и Егор смотрел на тебя обольщающим взором... «С ним невозможно работать!» – постоянно раздавалось в коридорах «Общака» (как он именовал «Общую газету»), и этот возглас был не только жалобой, но и признанием: Егор так задирает планку, что тянуться до нее изо дня в день – выше нормальных человеческих возможностей. В том-то и дело, что Яковлев занимался ненормальной журналистикой – не щекочущей глаз и слух, а цепляющей за самое нутро, провоцирующей на самокопание.

Дитя ленинского комсомола, штрафник, угодивший после «Журналиста» в Прагу, в редакцию журнала «Проблемы мира и социализма», автор книг о Ленине, он мучительно избавлялся и от святой веры в «социализм с человеческим лицом», и от слепой веры в Ильича. Он тянулся к людям, «разувшим глаза» раньше него, к диссидентам, от Коржавина до Буковского. Одним из наиболее драматических эпизодов моей работы в «Общаке» была публикация интервью с Юрием Карякиным, названного по строке из песни Высоцкого «Я из повиновения вышел». Споры с Егором на повышенных тонах сопровождали чтение каждого абзаца. Теперь я понимаю: то не были мелочные придирки – Егор воспринимал публикацию как манифест своего поколения. Выход из повиновения в России означал для него не «бунт, бессмысленный и беспощадный», но полную перестройку своего «Я». Он и «прожектором перестройки» оказался в силу глубокого сопереживания ее идеалам. И сам стал знаковой фигурой, и всем, кто работал в СМИ, вернул утраченное достоинство, и мы, вопреки представлениям о газетной карьере, совершили прыжок из «обслуги» во властители дум...

Увы: приходится писать и об этом в прошедшем времени.

Прощайте, Егор Владимирович.

Спасибо, Егор.