Posted 18 февраля 2008,, 21:00

Published 18 февраля 2008,, 21:00

Modified 8 марта, 08:02

Updated 8 марта, 08:02

Путь доброго человека

Путь доброго человека

18 февраля 2008, 21:00
На приемном экзамене в Московскую театральную студию он читал Блока."…Я сидел у окна в переполненном зале,/Где-то пели смычки о любви./Я послал тебе черную розу в бокале/Золотого, как небо, аи..."Блоковский дендизм и добродушное круглое лицо абитуриента очень повеселили комиссию. Тональность образа была соблюдена...

ФЕТИН: ПОЗДНИЙ СТАРТ

Его первооткрывателем в кино стал Фетин. Он дал Леонову две абсолютно диаметральные роли – комическую в «Полосатом рейсе» и трагическую – в «Донской повести». В «Полосатом рейсе» его чуть не съели тигры, в «Донской повести» ему в жены дали Чурсину, дотянуться до губ которой он мог, только встав на табуретку. Он убивал Чурсину в кино, а потом бежал в молочную кухню для сына Андрюши.

Нежность, с которой он любил сына, звучит в каждой строке его «Писем к сыну» – единственной книги, которую он оставил после себя. Коктейль впечатлений путешественника-дилетанта и серьезные экскурсы в профессию ничем не потрясают читателя, который в путешествиях искушен куда больше автора книги (путешествовать Леонов уезжал туда, где красиво. С сыном, на машине. Всю Прибалтику объехал), а в профессию вникать не готов. Но нота искренности и чистоты, щемящей чаще всего непонятой и безответной любви, которыми пронизан этот текст, выталкивает его в заоблачный слой шедевров.

«Была война, я работал на заводе, мне было пятнадцать лет. Я не помню, чтобы я куда-то шел, танцевал, чтоб компания. Я больше помню, что уходил один. Я шел к Москве-реке, садился на кораблик и ехал, ехал. Потом домой возвращался… часто так. Да и пойти было некуда – военное время, трудное, сорок второй год. Никого я не любил, некогда было – я работал. Дружили с братом, школьные были товарищи, но в компанию мы не ходили, ни с кем не целовались. Одиночество – чувство горькое, но иногда полезно в душу свою посмотреть, а раз в себя смотришь – что-то ты там находишь».

Одиночество – лейтмотив его книги. Из обид, недолюблия и одиночества была соткана его дорога в профессию. Обиды он всегда прощал. Но всегда помнил. А прощать жизни приходилось много – и предательство коллег, изгнавших его из театра за его успех, и свою неуспешность, и молодость, прошедшую в топтании массовок, и сто тысяч раз опоздавшую встречу с режиссером, разглядевшим талант трагика в его нелепой, неуклюжей, недолюбленной людьми и судьбою фигуре.

ДАНЕЛИЯ: ДИФФЕРЕНЦИАЦИЯ ШТАНОВ

Его карьера началась на пороге сорокалетия. Не с «Полосатого рейса», который он считал эпизодом и в котором в сотый раз его пользовали как комичного нелепого чудика, слепок чаплинского героя а-ля Совдеп. Его кинокарьера началась со встречи с Данелией. Как они встретились, не известно. В его книге об этом ни слова, хотя это была главная встреча в его судьбе. Данелия интервью не дает и правильно делает, а сын Леонова Андрей Евгеньевич об обстоятельствах первой встречи не знает.

Но, так или иначе, они встретились, и это главное. Один – с ворохом мертвых надежд в карманах и на пятом десятке жизни. Другой – с редчайшим даром видеть в людях души, а не то, во что они спрятаны.

Мы пропустим «33» как пробу пера в их совместном творчестве и сразу перейдем к двум лучшим картинам – «Мимино» и «Кин-дза-дза».

В «Мимино» Данелия дал нам подсмотреть в глазок на зверя дикого и непонятного – нормального мужчину. В «Кин-дза-дза» дал нормальному мужчине посмотреть на нас сегодня. Этот фильм – гениальный взгляд в завтра, слепок нашей сегодняшней жизни, а Леонов-четланин – типичный обитатель современной Москвы. «Помни, пацак, общество без цветовой дифференциации штанов не имеет будущего».

Данелия подарил ему совершенно иной маршрут – в обход «народного комизма», в котором Леонов мог застрять на всю жизнь, в силу привычки режиссеров тиражировать одно и то же кем-то случайно пойманное впечатление, доводя актеров до нервного истощения. С Данелией Леонов шагнул в трагифарс, драму, притчу и, получив роли, которые можно поднять до шедевров, был бы талант. «Учись видеть в людях спрятанное, – напишет он сыну, – это дар настоящего актера. Каждый человек, если заглянуть ему в глаза, это целый мир. Будь восприимчив к этим мирам. Здесь начало искусства».

ЗАХАРОВ: УЛЫБКА СОВЕСТИ

Лирико-романтическую линию его жизни вел Марк Захаров. В отличие от Данелии, он всегда уходил в сторону сказки, легенды, идеализации.

Впервые Марк Анатольевич увидел Леонова в Перми, где Театр имени Станиславского был на гастролях. Евгений играл Лариосика в «Днях Турбинных», роль, которую до этого исполнял Михаил Яншин. Яншина Леонов считал своим учителем, но роль лепил по-своему, за что и слышал от Яншина обвинения в том, что «из Лариосика оперетку сделали». Захаров же игрою Леонова был потрясен: «Леонов–Лариосик необычайно врезался в память и ошеломил, как необычайной яркости театральный праздник. Смешной, беззащитный человек, уморительный и трогательный до слез, поднявшийся в моем сознании к той запредельной высоте, когда человеческая наивность обретает черты вселенской доброты и, стало быть, мудрости».

Захарову Леонов обязан возможностью оставить после себя образ Короля, обремененного пороками нескольких поколений предков. Этот образ, комичный, но зловещий, вполне карамазовский, который по Достоевскому был «зол и сентиментален». Его герою стыдно за те низкие вещи, которые он делает, но не делать их он не может. И при этом улыбается милой леоновской улыбкой, выражаясь словами Захарова, «улыбается не для того, чтобы понравиться, а, скорее, извиниться перед нами за то, что мир наш пока не так совершенен».

Отсюда и его отношение к Чехову, которого он ценил невероятно. О Чехове Леонов напишет: «Он любил человека горькой, но верной любовью». Словно о себе. Ни в одной из своих ролей он не старался приукрасить героя. Но везде и всегда – жалел, прощал и словно оправдывал.

«Герои Леонова – совестливые люди», – открывает Марк Анатольевич двери к пониманию зрительской любви к Леонову. Это так. Его любили не за то, что он смешной и нелепый. Мы пока не общество мистера Бина. Его любили за то, что он везде и всюду играл самого себя – человека, который до дрожи любит и так легко прощает этот мир. «Помни, Андрюша, злой человек никогда и ничего не сделает в искусстве», – веря в то, что это и вправду так, наивно и чисто наставляет он сына в своих «Письмах…».

Король из «Обыкновенного чуда» вошел в тот групповой портрет, который рисует память зрителя об этом человеке. Потом вспоминается Винни-Пух, поющий сопелку, и чай в аэропорту из «Мимино», и корзинка для грибов из «Осеннего марафона», и женский тулупчик в «Джентльменах удачи». Сам Леонов последней картины не любил: «Там с эстетикой не все ладно». Смакование воровской колористики ему претило. К тому же картина была полна суеты, а Леонов ее не любил. «Все великое совершается в тишине», – верил он и с удовольствием играл у Захарова, с его неспешной детальной прорисовкой характеров театрального режиссера.

В последний день своей жизни он опять слушал тишину. И впервые она показалась ему пугающей.

«Что пожелать вам напоследок? Еды? Но это и так должно быть. Счастья? Ну, это очень относительное понятие. Радости? Это уже совсем забавно. Работы? Так и должно быть. Почаще, может быть, улыбаться, даже сквозь стиснутые зубы. На нас обрушивается что-то огромное, несуразное, некультурное, порой просто необразованное. Каждый новый виток нашего развития, мне кажется, выкидывает наверх не самых профессиональных и умных людей. Страшно, что сейчас наступило время посредственностей. Эту мысль я постоянно гоню от себя. Но она меня не покидает...» (из интервью в декабре 1993-го). J

"