Директор «Левада-Центра», социолог Лев Гудков

– Уже год, как россияне почувствовали на себе кризис. Как изменились настроения за это время?

– В октябре-ноябре прошлого года ощущение стабильности резко сломалось. Самыми мрачными месяцами были февраль и март. А вот дальше никаких особых изменений не было.

– С апреля – не лучше и не хуже?

– С небольшими колебаниями. По последним, октябрьским, данным можно сказать, что большая часть населения кризис почувствовала. Но для основной массы это не носило драматического характера. Остро переживают кризис 10–12%.

– А 90% переживают кризис спокойно?

– Неспокойно. Люди встревожены. Но в отличие от 98-го года, когда ударило резко и по всем, нынешний кризис развивался медленно и на фоне накопленных ресурсов. Поэтому он не вызвал такого шока.

– Наиболее пострадавшие 10–12% – это кто?

– Жители моногородов типа Пикалево. Там кризис ударил сразу по всей округе, и выхода нет – ни сменить работу, ни переехать. Но у правительства нашлось достаточно средств, чтобы заткнуть дыры – выплатить пенсии, поднять социальные выплаты, дать кредиты корпорациям. Деньги разошлись по экономике и ослабили остроту. Такое вот обезболивающее средство.

– Вы назвали самыми пострадавшими жителей моногородов. А как же офисный планктон, который потерял треть или половину зарплаты?

– Офисная прослойка – очень небольшая часть населения. И этот слой гибкий, быстро меняется, адаптируется.

– А бюджетники, которым тоже зарплату урезали? Как педагогам с нового учебного года…

– Это все недраматично. Неопределенность и настороженность растут. Но учтите, что и до кризиса три четверти граждан едва сводили концы с концами. За годы подъема они лишь немного увеличили свое потребление – стали лучше одеваться, заменили бытовую технику, купили машины. А теперь потребление снова ограничили.

– Насколько?

– Ремонт квартиры и покупку новой машины многие отложили. Хотя последние два месяца настроения начали подниматься.

– Доллар падает, настроение растет?

– Большинство россиян долларами не пользуются. Две трети населения живет в сельской местности и малых городах, где доллар не ходит.

– Отчего тогда настроение поднимается?

– Пенсии повысили. Но главное, ситуация не ухудшается. Выхода из кризиса в ближайшее время не предвидится, но и самые худшие ожидания не оправдались. И это людей успокоило. Проблема в том, что кризис не использован для изменений, реформ. Резервы потратили, трудное время пережили, а тут и цена на нефть пошла вверх, что позволяет правительству расшивать узкие места.

– Может, правительство все делает правильно, если настроения идут вверх?

– Вверх идут очень незначительно. Долгое время была горизонтальная линия, сейчас – чуть выше. Люди ничего особенного не ждут – ни близкого улучшения, ни драматического падения. Есть только надежда, что не будет хуже.

– Какие надежды пропали с кризисом?

– Что будет продолжаться потребительский бум. Но и страхи, что будет массовая безработица, тоже не проявились. Рынок труда, как показывают исследования наших коллег из Высшей школы экономики, очень инерционен. Там реагируют привычным образом – снижают зарплаты, кое-где сокращают рабочий день. Но ситуация неопределенная. Посмотрите на опрос «Вышла ли Россия из кризиса?». «Выходит», считают 14%, «Скоро выйдет» – 26%, «Достигнуто дно» – 22%, «Кризис будет усиливаться» – 28%, и 10% затруднились ответить. Такая дробность указывает, что мощного поля в настроениях нет.

– Вторую волну кризиса люди ждут?

– Не ждут. Полгода назад к усилению кризиса готовились 40–50% граждан, сегодня – 28%. Напряженность снизилась. Но люди понимают, что четкой политики по выходу из кризиса нет, а действуют какие-то внешние факторы. Значит, нынешний вялотекущий кризис может растянуться на годы.

– Застряли в болоте, но не тонем?

– Да, не тонем, но и не выплываем. И это – опасная ситуация.

– Как меняется популярность Владимира Путина?

– Не меняется. Популярность Путина не связана с прагматическими оценками его деятельности. С Путиным связывают надежды, иллюзии в отношении будущего. Люди верят, что под его руководством правительство сумеет вывести страну из кризиса. Или не допустит резкого ухудшения.

– Но ведь он уже не смог уберечь Россию от кризиса.

– Не смог. Но массовое сознание снимает с него за это ответственность и перекладывает ее на другие силы – бюрократию, биржевых спекулянтов.

– В какой мере справедливо, что Путин ассоциируется с экономическим подъемом, который был при нем, а Медведев – с кризисом, который почти совпал с его президентством?

– Есть небольшая часть людей, примерно 20%, которые считают, что ухудшение началось именно с медведевским президентством. Но Медведев воспринимается как человек Путина, продолжающий его дело и находящийся под его контролем. И на него не распространяется та ответственность, которая могла бы возникнуть, если бы Медведев был самостоятельным политиком, который пришел к власти с собственной программой.

– Как кризис повлиял на популярность оппозиции?

– Коммунисты усилились. На последних выборах в Москве, по нашим расчетам, они должны были набрать 27%, а не 13%, как им написали официально. Демократическая же оппозиция с политического поля вытеснена и в глазах населения дискредитирована. К СМИ ее не допускают, и большинство населения о ее действиях либо не знают вовсе, либо информация доносится в очень искаженном виде, в интерпретации официальных властей.

– Если бы демократам дали трибуну, сколько бы за ними пошло?

– Если бы они проделали работу над ошибками, то от четверти до трети населения. Потенциал у демократов большой.

– Но выборы, даже свободные, все равно выиграла бы «Единая Россия»?

– Да. Потому что сильны патерналистские установки, что власть в состоянии решить проблемы граждан, а оппозиция ничего сделать не может. Демократическая оппозиция популярна среди самых успешных и информированных жителей крупных городов. Но здесь зажаты возможности влияния и даже выхода на политическую сцену.

– Эти успешные и информированные все чаще пишут в Интернете, что ситуация – на грани взрыва.

– Так считали с конца прошлого года до весны, когда ожидали, что напряжение будет расти. Но я и тогда относился к этому скептически, и сейчас. Взрыва не будет по трем причинам: у правительства есть ресурсы, у граждан – накопления, и, наконец, есть еще русское терпение. Готовность неопределенно долго выдерживать ухудшение уровня жизни и давление властей.

– Что должно произойти, чтобы наступил взрыв?

– Резкое ухудшение жизненного уровня и потеря перспективы.

– Сейчас перспектива есть?

– Есть. Но и люди хотят немногого. У большинства жизнь за благополучные годы не изменилась.

– А резкое снижение уровня жизни – это насколько?

– Вдвое. Тогда популярность властей упадет очень сильно. Как это было в 90-е годы. Но и тогда взрыва не произошло.

– Как кризис повлиял на ксенофобию? Высказывались опасения, что она усилится из-за конкуренции с трудовыми мигрантами за рабочие места.

– Ксенофобия и так хронически высокая, а риторика борьбы с терроризмом вызывает подозрительность и неприязнь. Но конкуренции за рабочие места между постоянным населением и приезжими нет. Мигранты могут могут устроиться только туда, куда основная часть населения не идет.

– Не идет, несмотря на кризис?

– Несмотря на кризис. И не пойдет. Не следует ждать, что если завод остановится, то инженер или высококвалифицированный рабочий пойдут водить троллейбусы или подметать улицы. И на стройку не пойдут. Нет конкуренции еще и потому, что кризис ударил, прежде всего, по быстрорастущим спекулятивным рынкам типа строительного, где были заняты в основном мигранты. То есть ударило в основном по ним.

– По другой части населения это тоже ударило. Уволенные мигранты все чаще грабят коренных жителей на улицах.

– Это миф и демагогия. Достоверной статистики по этому поводу нет, и когда говорят, что количество правонарушений среди мигрантов выросло на две трети, это нарушения, прежде всего, связанные с регистрацией и другими административными формальностями. Кстати, когда мы исследовали отношение к мигрантам, то выяснилось, что конкуренции на рынке труда больше других опасаются милиционеры, а о межкультурных конфликтах говорят молодежь и пенсионеры. Ни рабочие, ни предприниматели этим не озабочены.

– Нормальных людей это не волнует?

– Да, подобные разговоры вызваны страхом, что приток мигрантов ухудшит доступ к медицинским и социальным благам. И шовинистической пропагандой, которая нашла внутреннего врага.

– А что с внешними врагами?

– Полный порядок. Главный враг сейчас – Грузия. Дальше – Украина. А на третьем месте – Америка, которая манипулирует происходящим в Грузии и на Украине. Пропаганда и поддерживаемое ею массовое сознание очень тяжело переживает, что кому-то не нравятся наши ценности, наша политика, претензии на то, что Россия имеет особые права в ближнем зарубежье.

– Но это фантомные боли от распада СССР. А виновные в кризисе внешние враги есть?

– Большинство граждан считают, что кризис связан с неразвитостью российской экономики, ее собственными проблемами. И мало зависит от внешних обстоятельств. С внешним врагом кризис не связывают.

– На желание уехать из России кризис как повлиял?

– Такие настроения были перед кризисом. Причем у самых преуспевающих. Они, несмотря на все свои достижения, ощущали себя крайне неустойчиво. Понимали, что их собственность не гарантирована и что нестабильность их статуса связана с отсутствием независимого суда. А значит, они не смогут передать своим детям то, что заработают. Недоверие к власти среди них выше, чем у населения в целом. Мысли покинуть страну приходили половине этой успешной группы, но даже тогда уехали не более 2–3%.

– А сейчас?

– Сейчас там тоже кризис, и нас никто не ждет. Они это понимают.

– В какой мере может повториться ситуация начала 90-х, когда массово уезжали ученые, инженеры, молодежь?

– Здесь все пока не так плохо. Люди успокоились по сравнению с тем, что было год назад. Ситуация в стране вялая, никуда не ведущая. Но и желание эмигрировать тоже вялое.