Виктор ЕРОФЕЕВ

Несмотря на то что Набоков фактически уничтожил революционного демократа Чернышевского в романе «Дар», обсмеяв его с головы до ног, а буддистско-компьютерный Пелевин отправил самый чистый образ русского утопизма, Веру Павловну, работать в мужском общественном сортире, Вера Павловна по-прежнему существует.

На самом деле она работает смотрительницей выставочного зала в Центральном доме художника. Но она работает и саботажницей: всеми доступными ей способами борется с тем, что она призвана охранять. Вера Павловна – милая интеллигентная женщина с белым отложным воротничком – сказала мне на днях, узнав из телевизора, что такое нельзя выставлять. По видео крутят порнографию, а в соседнем зале – портреты голых классиков: Достоевского, Толстого, Ахматовой в обнимку с Цветаевой. Она сказала это с такой мукой, с какой интеллигенты в 1918 году жаловались на большевиков. Порнографии я там не нашел, но искренне посоветовал Вере Павловне уйти в старую Третьяковку охранять Брюллова. Она осталась безутешна. А я, расставшись с ней, подумал о том, какие сто четвертые сны снятся ей в наше суровое предвыборное время. В конечном счете, если есть совесть в России, то это – она, Вера Павловна, высоконравственный борец за социальную справедливость. Боюсь, однако, что ей снятся скорее кошмары. Помимо того, что она днем видит на выставке, ей, наверное, снится большое общественное разочарование. Ей снится краткий курс русской демократической мысли, которая в последние пятнадцать лет не нашла себе практического применения и превратилась в голодный призрак, который государство готово кормить разве что арестантской пищей. Ей снится тройка олигархов, которые рады поделиться со всем народом своей собственностью, но в результате ее зарплаты хватает только на отложной воротничок. Ее терзают во сне разные оборотни в мундирах и без мундиров, но если кто думает, что это эротические видения, тот явно ошибается. Ей снится русская свобода слова, которая просит у нее защиты, но Вера Павловна к ней относится двойственно. Она корит ее за насилие, катастрофичность мировоззрения и за отсутствие национальной идеи. Кроме того, она не знает номера телефона в Кремле, по которому ее бы выслушали сейчас относительно какой-то там свободы. Она бы рада позвонить и Бушу, но ему не до Веры Павловны: он увяз в своем Ираке.

Переворачиваясь на другой бок, она видит с ужасом коммунистов, которые братаются с Христом, зовут его на помощь, но тот медлит со взаимными поцелуями и тем более с помощью. Сон разворачивается в сюжет о возвращении в коммунизм. Она видит длинные очереди за дешевыми продуктами – ее разрывает от противоречивых желаний. Она видит энтузиазм комсомольцев, которые с детских зубов и ногтей мечтают о незаконной приватизации, что все годы своего правления тайно подготавливал Леонид Ильич, и великие стройки коммунизма в Сибири, участники которых идут на работу строем под лай собак. Даже во сне она понимает, что тоталитаризм уже невозможен: компьютеры на лесоповале из щепок не делаются.

Что же делать? Вере Павловне снится соблазнительный сон о единении России под пальмой закона. Она видит миллионы своих сограждан, которые идут на выборы, чтобы отдать свои голоса за чилийский субтропический гибрид свободы совести и сильной республики, защищенной от стихийных бедствий. Вот он, выход, шепчет во сне Вера Павловна. Пусть будут концлагеря на шумных стадионах, пусть либералы, мечтающие о либеральной империи, играют там в футбол с партией фруктов и овощей – их всех вернут на свои места, к своим семьям посрамленными, когда расцветет справедливая экономика, возродятся достойные искусства, застучит у всех в сердцах национальная идея.

Кем ты будешь, национальная идея – дорогая подруга Веры Павловны? Чистой и скромной мыслью о том, что Россия нужна только русским? Мысль хороша, но куда деть якутов, татар и тувинцев – отпустить, как Прибалтику? Но зачем? Переделать их в русских – но как? Сделать вид, что нет проблемы? Вот так и вертится на кровати Вера Павловна, не находит себе места в современной истории.

И тогда, несмотря на свою революционную утопичность, она устремляет взгляд в те времена, когда она жила в романе Чернышевского. Не ту ли Россию она потеряла? Там тебе и расцвет литературы, и балы в Зимнем, и уважение к порядку. Там и поляк не пикнет, и француз работает поваром и гувернером. Монархическое устройство – не чилийский временщик, поддержанный американскими долларами. В том времени русский рубль был самой крепкой валютой мира. «Монархия, – думает во сне Вера Павловна, –только монархия наведет в России порядок».

«О чем ты бредешь, девочка? – просыпается в слезах Вера Павловна. – Тебе ли нужно самодержавие? Но ведь можно его подправить – да, но когда начали подправлять, тогда все и посыпалось, а Чернышевского подвергли гражданской казни и отправили на стройки царизма».

Ничего не подходит Вере Павловне: ни демократия, ни тоталитаризм, ни просвещенный авторитаризм с русским лицом, ни глупое российское самодержавие.

Но зато она видит высокое солнце в небе, видит деревню, слышит песни, чувствует запах пищи, которую готовят на керосинках. Ходят улыбающиеся люди, женщины носят за спиной спящих детей. «Вот это сон, – думает Вера Павловна, – вот это мне подходит. Где я?»

«Наверное, уже на небе, в которое я как русская утопистка не должна верить», – догадалась она. Вера Павловна принялась было думать о теократии, но присмотрелась. Почему они все, однако, такие на небе загорелые, если не сказать – черные, почему бьют в тамтамы?