Posted 16 апреля 2015,, 21:00

Published 16 апреля 2015,, 21:00

Modified 8 марта, 02:23

Updated 8 марта, 02:23

Мой день Победы

Мой день Победы

16 апреля 2015, 21:00
«Это будет весною, и в мае наверно...»

Война застала моего дедушку Иосифа Гуревича в Минске, где он тогда работал в газете «Советская Белоруссия» литературным консультантом и ответственным секретарем.

На следующий день после начала войны – 23 июня 1941 года – жители города стали уходить из Минска, потому что город очень сильно бомбили. Мой дед со своей женой Людмилой и пятилетней дочерью Любой (моей мамой) пешком ушли из Минска. Шоссе, по которому люди уходили из города, тоже бомбили, поэтому им долго пришлось идти по лесным дорогам. Через несколько недель, останавливаясь на ночлег в деревнях, они добрались до Могилева, где им удалось сесть на поезд, шедший в Казахстан (там, в Семипалатинске, в городе на Иртыше, у них были родственники). Отвезя жену и дочь в эвакуацию, в августе 1941 года мой дедушки ушел на фронт добровольцем.

Иосиф Гуревич. 1945 г.

Он воевал на Брянском, Центральном, 1-м и 4-м Украинских фронтах. Прошел всю войну с 1941-го по 1945 год, был зам. командира и наводчиком орудия в 62-м артиллерийском полку, награжден медалью «За отвагу», двумя медалями «За боевые заслуги» и медалью «За Победу над Германией».

В письмах с фронта домой дедушка присылал и свои новые стихи, ведь он с юности их писал, а в конце 1920-х годов учился на Высших литературных курсах в Москве.

В июле 1942 года дедушка прислал в письме пророческое стихотворение, в котором он предсказал год и месяц будущей Победы. В этих стихах он описывает, каким будет тот день, когда он вернется к родным. «Это будет весною, и в мае наверно», – пишет он в самом начале, а затем «и у входа я встречу крутолобую девочку лет девяти», а моей маме должно было исполниться девять лет как раз 13 мая 1945 года.

Иосиф Гуревич
Это будет весною...


Всю большую тоску нашей первой разлуки,
Дни тревожные, долгие ночи без сна,
Дорогая, тому наше сердце порукой, –
Радость будущей встречи оплатит сполна.

Это будет весною, и в мае наверно, –
Май для нас трижды праздничный месяц в году, –
Одного только вот не скажу достоверно:
Прилечу ли, приеду ли или приду.

Знаю точно одно – ко двору подойду я,
Ведь в автобус-то наш не удастся мне сесть,
От вокзала промчусь, под собой ног не чуя,
Будет солнечный день... Часов пять или шесть…

Вот и он, милый дом со стеною кирпичной,
Палисадник, ворота, калитка – привет!
Не подсмотрит никто, как рукой непривычной
Неуклюже сотру со щеки влажный след.

И расправлю я бороду цвета шинели
И шинель свою цвета моей бороды...
Постою у калитки: «Здоровы тут все ли?
Миновав столько бед – не познать бы беды...»

Я во всем все новинки тотчас же замечу
И еще постою перед тем, как войти,
И решусь, и войду, и у входа я встречу
Крутолобую девочку лет девяти...


Босиком, в белой шляпке, в халатце лиловом,
На Иртыш соберется купаться как раз,
Остановится, спросит у гостя: «Кого вам?»
Я, скрывая улыбку, отвечу: «Мне – вас!»

Устремятся в меня голубые глазенки,
Встрепенется чудесно белесая бровь,
Я на робкое: «Папа?» – отвечу тихонько:
«Да, твой папа, твой папа вернулся, Любовь».

Мы обнимемся и расцелуемся крепко –
В этот миг я уйду в море счастья ко дну –
Подхватив меня под руку ручкою цепкой,
Дочка в дом поведет. Я ее упрекну:
«Ты, дочурка, была и осталась худышкой»,
И в ответ я услышу мои же слова:
«Ничего, это лучше толстушки с одышкой,
Конституция наша уже такова»...

Рассмеюсь и у погреба с маху споткнусь я,
Расхохочется дочь, мы взойдем на крыльцо,
Я увижу – в окне промелькнет моя Люся,
В тех же милых лучистых морщинках лицо,

Не сдержусь и окликну. Мгновенно взорвется
Тишина безмятежного майского дня,
Тихий вздох твой над миром, как гром отзовется,
В миг, когда на пороге увидишь меня.

Мы глядим друг на друга, и не наглядеться,
Взявшись за руки и позабыв обо всем,
Мы стоим и молчим, как бывает лишь в детстве.
Тут нас дочка попросит настойчиво в дом.

Встрепенешься – ведь время обедать приспело,
Я шинель положу на сундук, что в углу,
На веранде, которая вдруг посветлела,
Мы сидим у стола. Ты готовишь к столу.

Вот пред нами тарелки, и вилки, и ложки,
И бутылка сухого вина уже здесь,
А к вину и жаркое, к жаркому картошка,
Рядом с ней винегрета цветистая смесь.

За столом все родные, друзья и соседи,
С удовольствием пьем, с аппетитом едим,
И беседуем шумно, плывет (ах, он вреден!)
К потолку табака ароматного дым.

И вдруг – чу! – там, за дверью, какие-то звуки,
Кто-то весело дикую песню завел –
Самовар! Я встаю, но уже чьи-то руки
Поднимают и ставят красавца на стол.

Тут тебе в подготовке стола к чашке чаю
Помогают соседи, родные, друзья.
Вновь встаю и решительно всех отстраняю:
«Извините, заваривать чай буду я!»

После чая, когда все стаканы, розетки
Отодвинуты к центру стола, мы встаем
И в соседнюю комнату к доброй соседке
Возбужденною, шумной гурьбою идем.

И вот ты у рояля. Подъемом, восторгом
Дышит каждый взлет рук. О, как звуки чисты!
Каждый звук твоей песни душою исторгнут,
Слово каждое правдой наполнила ты.

Это ты мой сияющий мир озаряешь,
На нем отблеск твоих обаятельных черт...
Наконец ты мелодию деда сыграешь,
Подпевая, взгрустнем, и – окончен концерт.

Сразу выключен свет, и без предупрежденья...
Перепутал игру мою всю полумрак...
С вами так хорошо мне, родные виденья,
Что без боли нам не разлучиться никак!..

Но исчез милый дом, и растаяли гости.
Шумный мир, порожденный мной, сгинул и смолк,
Никого со мной нет. На каком-то погосте.
На прикладе пишу тебе это письмо.

Я пишу его сердцем, пишу его кровью,
Полный веры в щедроты грядущего дня.
Вам – любимым, родным, моим – Люсе, Любови.
Вам, которые ждут не дождутся меня.

Я вернусь к вам: тому наша воля порукой,
Наших дней непокой, наши ночи без сна...
Верь, большую тоску нашей первой разлуки
Радость будущей встречи оплатит сполна.
11 июля 1942 года

"