Директор «Левада-Центра» Лев Гудков:

– Считается, что в России существует негласный договор между властями и гражданами о том, что народ не вмешивается в политику в обмен на непрерывный рост благосостояния. С наступлением кризиса этот договор продолжает действовать?

– Я думаю, что этот договор не более чем метафора, придуманная политологами или журналистами для объяснения происходящего. В реальности никакого договора нет, а есть вынужденное приспособление большей части населения к той политике, которую проводят власти, вне зависимости от того, одобряют ли они ее или осуждают. Люди пассивно приспосабливаются к ситуации, а не вступают в какие-то переговоры с властями. Если бы хоть какие-то элементы договора были, это сразу отразилось бы на политической системе, на возможностях контроля граждан над чиновниками. Так что не будем преувеличивать конвенциональный характер политической системы или демократичность нынешнего режима. Но если говорить о динамике общественных настроений, то действительно, в последние годы удовлетворенность положением дел в стране росла, а три года назад позитивные оценки начали преобладать над негативными.

– Что сейчас происходит с довольными?

– В сентябре появились первые признаки тревожности. А меняться настроения стали в октябре и в особенности в ноябре, когда рассуждения в СМИ о кризисе с непонятными масштабами вызвали общую тревогу. Хотя реально кризис затронул пока относительно небольшую часть населения – порядка 10%. Речь идет о тех, кого уволили по сокращению штатов, кому понизили зарплату или кто боится уже в ближайшее время потерять работу, поскольку сокращения затронули их знакомых или родственников.

– Американские социологи утверждают, что в их стране многие граждане уже не спят по ночам из-за страха потерять купленный в кредит дом или не суметь заплатить за обучение детей в университете. У нас до такого доходит?

– Пока нет. И вообще, смотря с какой перспективы смотреть. За последние 15 лет общая тревожность уменьшилась примерно вдвое. Она снижалась не плавно. С 93-го года по 97-й, потом резко подскочила в кризис 98-го, но с приходом Путина снова стала снижаться и снижалась до октября прошлого года. Причем в разных группах населения реакции отличаются.

– Кто наиболее спокоен?

– Молодежь. У нее ресурсов побольше в силу возраста, более высокого образования, активности, любопытства, адаптивности.

– Кому хуже всего?

– Людям пожилого и предпенсионного возраста. Самые мрачные оценки происходящегоу дают женщины в возрасте 45–55 лет.

– Почему?

– Во-первых, семейные проблемы. Дети выросли. Отношения с мужем натянутые. Кончается активный период сексуально-брачной карьеры. Второе – экономически-профессиональное. Женщины в этом возрасте больше боятся потерять работу, потому что им устроиться на новую труднее, чем кому бы то ни было.

– Пожилые мужчины кризис переносят легче?

– Не так остро. Они больше включены в профессиональную жизнь, менее восприимчивы к повседневным и семейным проблемам, они не так драматично переживают потерю привлекательности и ослабление связей с детьми.

– В какой мере россияне боятся голода, нищеты?

– Нищеты россияне боятся все время. Это «генетический» страх бедного общества. Все устремления людей связаны с двумя вещами: выбраться из состояния хронической нужды и обезопасить здоровье и благополучие детей. По этим параметрам оценивается все, включая политические события. Беспокойство, что нынешний рост доходов может прекратиться и есть ощущение кризиса. Страх перед кризисом гораздо больший, чем реальные масштабы сокращения занятости или падение уровня жизни.

– Что происходит со средним классом?

– «Средний класс» в России – мистическая категория. На Западе средний класс – это люди, которые сами чего-то добились благодаря высокой квалификации, образованию, упорству. У нас этим характеристикам соответствуют 5–7% максимум. Причем значительная часть из них (и быстро растущая) – это госслужащие. Эти люди зависят от государства, ориентированы на власть и не чувствует себя, как на Западе, основой общества.

– Столичный «офисный планктон» – это не средний класс?

– Есть внешнее подобие. Дельфин и акула тоже внешне схожи между собой, но это разные животные. В прошлом году мы проводили исследование наиболее успешных, «продвинутых» молодых людей с высоким уровнем образования и высокими заработками, включенных в бизнес. Исследование проходило в начале лета, до кризиса. Но уже тогда мы зафиксировали у них ощущение хрупкости собственного существования. Собственность могут отнять, от произвола бюрократии они не защищены. И когда мы спрашивали про стабильность, которую власть объявила официальным курсом своей политики, они отвечали примерно так: «Да, стабильность есть. Но ненадолго».

– Сейчас что с ними?

– Они очень встревожены. Многие, если не большая часть из них, оказались уже как-то задеты нарастающим кризисом. Но недовольны и раздражены не только они. Все забывают о хронически депрессивных социальных средах. Это малые города, деревни.

– Их кризис как задел? И тогда работы не было, и сейчас нет…

– У них есть хроническое недовольство. И разговоры о кризисе лишь укрепляют их негативные оценки.

– Может, радуются, что зажравшимся тоже досталось?

– Социальная зависть широко распространена в нашем обществе, но не носит такой острый и реактивный характер.

– Чем реакция на нынешний кризис отличается от реакции на кризис 98-го года?

– Пока рано сравнивать. В 98-м ситуация развивалась гораздо быстрее, а сегодня в кризис мы вползаем. И у населения ощущения катастрофы еще нет.

– А что сейчас есть, чего тогда не было?

– Доверие к власти. В катастрофических сценариях, которые сейчас часто обсуждаются – взрывы недовольства в монопромышленных городах, которые перекинутся на все остальные, – это не учитывают. Но страна никогда так хорошо не жила, и люди поверили, что так будет всегда или даже что будет еще лучше. Или по крайней мере не хуже. Кроме того, плохо сознается одно важное обстоятельство национальной психологии или культуры – готовность пассивно терпеть. У нас господствует представление, что жизнь людей принадлежит государству, ее характер и благополучие определяет власть, а не сами люди.

– В какой мере продолжают верить Путину?

– Практически так же, как и раньше. Недовольство обращается на бюрократию среднего уровня, на региональные и местные власти. А Путин – весь в белом.

– Медведев?

– Медведев не воспринимается как самостоятельная фигура. Отношение к нему воспроизводит отношение к Путину, только в несколько ослабленном виде. Например, деятельность Путина одобряют больше 80%, а Медведева – 70–73%. Доверие к Путину строится не на основе его практических шагов. Его природа – более сложная. Высокий рейтинг Путина составлен из надежд. В нем хотят видеть доброго царя, барина, который всех рассудит. Он играет символическую роль, а не практическую. Когда Путин был президентом, вся ответственность за неудачи ложилась на правительство. А сейчас недовольство ложится на более низкие уровни власти, на чиновничество в целом.

– Как кризис повлиял на отношение к оппозиции?

– Никаких изменений здесь нет.

– А как же недавние протесты против повышения пошлин на иномарки?

– Недовольство есть, но ясного понимания происходящего нет. Как оно связано с ситуацией в экономике, перераспределением бюджета, дотациями госкорпорациям. Люди равнодушно относятся к этому, так как понимают, что повлиять ни на что не могут.

– Почему в рейтинге событий ушедшего года на первом месте оказался не кризис, а смерть патриарха?

– Это было ближайшее по времени к опросу из крупных событий. Его широко транслировали все государственные телеканалы. Еще это указывает на очень бедное символическое пространство. Нет других представительных фигур, особенно независимых от власти. Нет людей, которым можно довериться. И общество навешивает на патриарха эту функцию – служить заместителем, суррогатом морального авторитета. А еще нет событий, в которых люди могли бы участвовать сами, каких-то общенациональных дискуссий. Почти все события года – это события из новостей: межгосударственные конфликты, смерти известных людей, спортивные шоу.