Posted 11 марта 2007,, 21:00
Published 11 марта 2007,, 21:00
Modified 8 марта, 08:50
Updated 8 марта, 08:50
Главный трансплантолог России Валерий Шумаков
– Валерий Иванович, в феврале этого года в Федеральный закон «О трансплантации органов и (или) тканей человека» была внесена поправка, разрешающая проводить забор донорских органов в государственных и муниципальных лечебных учреждениях. Это как-то поможет решить проблему дефицита донорских органов?
– Безусловно, состояние трансплантологии улучшится. Когда закон принимался, а это было в 1992 году, не существовало разделения объектов государственной собственности на федеральные и муниципальные, в том числе и лечебных учреждений. Поэтому до последнего времени формулировка была следующая: «Забор и заготовка органов и (или) тканей человека разрешаются только в государственных учреждениях здравоохранения». О муниципальных, которые те же государственные, ни слова. И в регионах, где в основном муниципальные больницы, правоохранительные органы часто отказывали врачам в разрешении на забор органов у умершего, ссылаясь на закон. Теперь никаких формальных барьеров нет.
– В России достаточно клиник и специалистов, способных заниматься забором и пересадкой органов?
– Хватает и больниц, и врачей. Официально пересадкой органов сегодня занимаются чуть больше тридцати центров. Наши потенциальные возможности в десятки раз больше, чем реальное количество операций. Только на базе нашего НИИ можно делать как минимум в 10 раз больше пересадок, чем мы делаем сегодня. Сегодняшняя потребность – тысячи, а мы делаем десятки операций.
– И как долго пробивалась поправка к закону?
– Несколько месяцев.
– Всего-навсего?
– Наверное, потому, что проблема уже так назрела, что все поняли: затягивать уже некуда. Нам ведь пересаживать просто нечего. Больных, которым осталось жить считанные дни, мы, как можем, поддерживаем всеми средствами, а органов для пересадки нет. И люди, которых можно спасти, умирают.
– Для того чтобы умерший стал донором, в России необходимо согласие родственников. А в Испании или Бельгии, например, такого согласия не требуется. Какая модель более эффективна?
– Обе модели одобрены Всемирной организацией здравоохранения и успешно применяются. В нашей стране эта сфера регулируется восьмой статьей Закона о трансплантации («Презумпция согласия на изъятие органов и (или) тканей». – «НИ».), а отношения между врачами и родственниками донора – так называемой презумпцией согласия. Что это означает? Когда решается вопрос, забирать у умершего человека органы для пересадки или нет, последнее слово остается за родственниками. Если они против или заявляют, что погибший при жизни был против, вопрос снимается. Но этот принцип работает лишь тогда, когда родственникам сообщили о случившемся, когда они находятся в больнице или сообщили о своем намерении прибыть. Если же у человека, доставленного в шоковом или бессознательном состоянии, например после аварии, нет документов и он умирает, не приходя в сознание, врачи не обязаны активно разыскивать родственников и спрашивать у них разрешения. Медики должны оценить обстановку и быстро принять решение, может ли погибший стать донором. В такой ситуации нельзя медлить: забор осуществляется в первые часы после смерти. Вот это-то и раздувалось до последнего времени в прессе: мол, врачи только и ждут, когда пациент, доставленный в критическом состоянии, умрет, и его можно разобрать на запчасти. Но, повторяю, врачи обязаны в первую очередь спасать людей, а не разыскивать их родственников. Если спасти человека не удается, врачи думают о возможности пересадки какого-то органа или органов умершего другим людям, которых еще можно спасти. В России это сотни тысяч больных, у них нет альтернативы: или они получают донорское сердце или почку и продолжают жить, или умирают.
– Сколько человек ждут своей очереди на пересадку?
– Я даже не буду называть цифры, потому что людей, которых можно спасти с помощью пересадки донорских органов, в десятки, даже в сотни раз больше. В основном наши пациенты – 20–40-летние мужчины и женщины, самая социально активная часть населения.
– Для такого рода операций есть возрастные ограничения?
– Возрастные границы постоянно расширяются. Самое интересное, что чем старше человек, тем ниже риск отторжения чужого органа и лучше прогноз. Конечно, в 60–65 лет более сложный, чем у молодых, ближайший послеоперационный период, но, если все проходит удачно, то отдаленные результаты не хуже, а даже лучше, чем у 20–30-летних. Возможно, это удивляет, но по логике вещей так и должно быть: с возрастом иммунная система человека как бы загрубляется, становится устойчивее к любым воздействиям. А пересаженный орган, как известно, – очень серьезное испытание для иммунитета.
– Иммунитет нашего общества тоже пока болезненно реагирует на проблемы трансплантологии…
– Да, но постепенно все меняется, хотя и не так быстро, как хотелось бы. И отношение средств массовой информации поменялось в лучшую сторону (уже нет предвзятости и каких-то голословных обвинений в адрес врачей), и отношение общества в целом. Я уже не раз приводил в пример Испанию, где еще 15 лет назад с трансплантацией было такое же положение, как у нас, а сегодня она на одном из первых мест в мире. На входных дверях соборов там наклеивают плакаты: «Не берите ваши органы на небеса. Там они вам не пригодятся». Духовенство, политики, общественные деятели – все принимают участие в формировании правильного отношения к донорству. Ведь донорство – не самоцель, это гуманная акция, спасающая людей, обреченных на смерть. В одной стране я видел по телевидению документальный сюжет: у матери погибшего мальчика спрашивают, согласна ли она, чтобы у ее сына изъяли органы. Она соглашается и объясняет это так: «Частичка моего ребенка будет жить. Его смерть поможет спасти жизни других детей».
– Большинство ваших пациентов после пересадки почки или сердца возвращаются к нормальной жизни?
– С донорским сердцем даже в футбол играют. 70 наших пациенток, которым в разное время сделали пересадку почки, благополучно родили детей. Но о том, что донорство делает из приговоренных к смерти инвалидов нормальных людей, почему-то мало говорят. Этого не объясняют ни рядовым гражданам, ни законодателям, ни юристам. И, пока наше общество стоит на позиции такого стороннего наблюдателя, российская трансплантология будет катастрофически отставать от всего мира.
– И на каком мы месте?
– Где-то в конце двадцатки. Лидеры по количеству пересаженных органов – США, Германия, Франция, Испания. В Европе есть организация «Евротрансплант», объединяющая более десяти стран с общим списком реципиентов. И бывает так, что орган берут, скажем, в Бельгии, а везут в Люксембург. Организация существует уже лет 40, и она очень облегчает задачу врачам. Кстати, в советские времена такая же организация была и у нас, называлась она «Соцтрансплант», и успела проработать лет десять, пока не рухнул Союз. Мы довольно активно обменивались донорскими органами со всеми странами бывшего соцлагеря.
– А что сейчас с обменом?
– Нечего отдавать, поэтому нечем обмениваться. А такая система необходима для того, чтобы ни один донорский орган не пропал, нашел своего реципиента. Вот появился где-то донор с почками, а на месте нет двух человек, которым бы они подходили. В результате вторая почка погибает, и это при ужасном донорском голоде. А ведь при хорошем раскладе один донор может спасти жизни 4–5 человек.
– Какие средства сейчас есть в распоряжении медиков для продления жизни обреченного человека, чтобы он дождался своего донора?
– Если человек нуждается в пересадке почки, он может жить на аппарате искусственной почки, на гемодиализе, несколько лет. Что касается сердца, то есть так называемый мост для пересадки сердца – средство вспомогательного кровообращения. Он позволяет продлить жизнь тому, кто должен умереть в течение нескольких часов или дней, до трех месяцев. Сейчас ученые, и мы в том числе, работают над созданием вспомогательных желудочков сердца, которые бы поддерживали кровообращение.
– Это сердечные имплантаты?
– Да, искусственные желудочки сердца, которые можно вживлять параллельно собственному сердцу. Больному подсаживают специальный механизм – маленький насос, работающий на подзаряжающемся аккумуляторе, и он уходит домой, может жить с ним несколько месяцев. Мы в России впервые сделали такую операцию в конце прошлого года, и больной живет уже 2,5 месяца. Как показывает международный опыт, если искусственный желудочек работает несколько месяцев, то примерно у 20% больных настолько восстанавливается деятельность собственного сердца, что можно и аппарат убрать, и вопрос о пересадке остро стоять не будет.
– А как обстоят дела с созданием искусственной печени или ее временного заменителя?
– Пока никак. Проблема в том, что если у сердца только одна функция – перекачивать кровь, то наша печень – огромная биохимическая лаборатория, где происходят сложнейшие процессы, в том числе и выработка химических веществ, необходимых организму. Создать такую лабораторию искусственным путем очень трудно. Мы пытались сделать нечто похожее на мост – брали у свиней клетки печени, помещали их в специальный аппарат и через него пропускали кровь больного. Печеночные клетки животного очищали ее, но все это ненадолго.
– Искусственные органы создаются и совершенствуются постоянно. Наступит ли время, когда они смогут заменить настоящее сердце, почку или печень?
– Дефицит донорских органов существует во всем мире. Это аксиома. Донорских органов всегда не хватает, даже при самой правильной политике государства и в самом прогрессивном обществе. Поэтому ученые стремятся решить проблему в принципе. И здесь есть несколько направлений. Первое – искусственные органы, о которых мы уже говорили. Второе – ксенотрансплантация, или пересадка человеку органов животных. Здесь уже есть кое-какие успехи, в том числе и у нас, но говорить о том, что сегодня человеку можно пересадить почку или печень свиньи, рано. Но, думаю, что через несколько лет такая возможность у врачей появится.
– Нам подходят только органы свиньи?
– Рассматривались разные варианты, в первую очередь обезьяны. Но мартышки и макаки маленькие, их органы не годятся нам, а человекообразных обезьян очень мало, да и не гуманно с ними так, ведь человекообразные. А свиньи в зависимости от возраста и породы могут давать органы любого размера. Так что они – наиболее реальные кандидаты в наши доноры. Но есть еще одно направление, по которому движется наука, – разработка технологий клонирования органов. Не человека – органов. Если их создадут, то не будет вообще никаких проблем: каждый человек получит свой, собственный здоровый орган. Здесь ученые могут пойти по пути создания гибридных органов. Скажем, будет биологически приемлемый для человеческого организма каркас, начиненный печеночными клетками свиньи или клетками поджелудочной железы. Такие исследования ведутся, и, думаю, в ближайшее время что-то реальное обязательно получим.
– А в ближайшее – это когда: через 20–30–50 лет?
– Я не пророк, но уверен, что какой-то революционный прорыв в трансплантологии скоро обязательно произойдет.
– Но клонирование запрещено во многих странах…
– Человека, но не органов. Запрещено работать с эмбриональными клетками, а если брать стволовые клетки самого больного, то никаких юридических и этических проблем не возникает. Скажу больше: мы уже активно работаем в этом направлении. Около 150 наших больных получили собственные сердечные клетки. У них брали стволовые клетки, преобразовывали в сокращающиеся клетки миокарда (кардиомиоциты) и вводили их в зону рубцовых изменений после инфаркта миокарда. Подсадка дает выраженное улучшение деятельности пострадавшего от инфаркта сердца.
– Но такие исследования требуют больших средств. Вашему институту деньги из бюджета на это выделяются?
– Выделяются, но очень маленькие. Сейчас появилась система конкурсов и грантов от Министерства образования и науки, но и этих денег недостаточно. На научную работу нужны миллиарды рублей, вот с мира по нитке и собираем.
– В России по-прежнему запрещено детское донорство…
– Детская трансплантация стоит у нас особняком и находится в еще более худшем положении, чем взрослая. По нашему закону забор донорских органов у детей запрещен.
– И что делать? Детям пересаживают органы взрослых?
– Там, где возможно. Если взрослую почку или половину печени еще можно пересадить ребенку, да и то уже подростку, то с сердцем вопрос отпадает сразу: большое сердце ребенку не пересадишь. В других странах, например в США, детское донорство существует, а мы такие сверхгуманные, не можем решить этот вопрос. И обрекаем больных детей на стопроцентную смерть. Причем в первую очередь малышей, которых широко оперируют за рубежом. Мы же не можем сделать пересадку почки ребенку, пока ему не исполнится 11–12 лет. Далеко не все доживают до этого возраста.
СПРАВКА
Кардиохирург Валерий ШУМАКОВ родился 9 ноября 1931 г. в Москве. В 1956 г. с отличием окончил Первый Московский медицинский институт им. Сеченова (нынешняя академия), а в 1959 г. – аспирантуру этого же вуза. Доктор медицинских наук (1966 г.), в 1963–1969 гг. – руководитель лаборатории искусственного сердца и вспомогательного кровообращения, а в 1969–1974 гг. – глава отдела трансплантации и искусственных органов Первого медицинского. С 1974 г. – директор НИИ трансплантологии и искусственных органов Министерства здравоохранения. В 1987 г. сделал первую в СССР успешную операцию по пересадке донорского сердца. В настоящее время продолжает ежедневно оперировать. Подготовил 27 докторов и 45 кандидатов медицинских наук. Автор научных открытий и более сотни изобретений в клинической хирургии. Автор 17 монографий и почти пяти сотен научных работ. Академик РАН, РАМН и РАЕН. Возглавляет кафедру «Физика живых систем» в Московском физико-техническом институте. Герой Социалистического Труда. Лауреат Государственной премии СССР. Почетный гражданин Москвы, почетный член Французского общества трансплантологов и хирургического общества Чехии.