Алексей Герман-мл.:

– Когда вы снимаете кино, представляете себе какого-то конкретного зрителя?

– У меня есть ощущение, что довольно много людей могут думать примерно как я. Никогда не считал, что я как-то принципиально отличаюсь от среднего питерско-московско-новосибирского интеллигентного человека. Хотя мне все равно удивительно, что самые точные и правильные комментарии к моему фильму идут в Интернете в блогах обычных людей. Ну помимо обязательной ненависти ко мне других обычных людей в связи с тем, что я растоптал, разрушил последнее святое…

– Но эта доза ненависти нормальна, к сожалению, по отношению к любому, кто что-то делает.

– Конечно. Тем не менее самое правильное восприятие того, что я сделал, идет в блогах. Люди очень точно и эмоционально комментируют. Получилось, что условный обычный зритель в своем блоге в силу того, что он не закрывается, не маскирует себя, понимает в фильме больше, чем зрители профессиональные.

– А себя вы считаете профессиональным зрителем?

– Нет. Я достаточно мало на самом деле смотрю кино. Мне надоело. Я смотрел все эти американские фильмы, а потом это перестало быть интересным. Не знаю, почему. То есть чужое хорошее кино смотреть интересно. Но хороших – пять картин в год. Не знаю, что изменилось, но раньше я любил сидеть, условно, с попкорном, а сейчас – уже нет.

– Это потому, что наступила взрослая жизнь? Вы в принципе считаете себя взрослым?

– Недавно начал считать.

– После чего?

– После того, как фильм вышел. Я все куда-то бежал, все старался, и вдруг, когда он вышел, начал ощущать себя взрослым. Не лучше, не хуже – иначе. Не то, чтобы я просыпался в приступе мании величия, но как-то стал ощущать себя увереннее, что ли.

– А режиссура не требует взрослости изначально? Просто, чтобы руководить всеми людьми на площадке, нужен ведь опыт…

– Опыт – понятие относительное. Я, например, считаю себя очень опытным человеком. Я прекрасный производственник, если так можно сказать. Понимаете, любое кино, как любое искусство, не начинается, не заканчивается и не состоит из мускулов, вернее, из умения показать мускулы. На мой взгляд, это самое неважное в профессии. Расхожий взгляд – это что режиссура на 90 процентов состоит из демонстрации своей мощи, своих мускулов. Но на самом деле профессия совсем не в этом, а в поиске гармонии, в попытке соревноваться с внутренними идеалами, в мучительном вглядывании куда-то. А количество человек на площадке, которое ты можешь построить, это самое низшее, что есть в режиссуре. Это самая простая часть профессии. Самое сложное – найти ткань, понять что-то.

– Пауз между картинами у вас почти нет. Я понимаю, что энергии пока хватает…

– Нет, уже не хватает.

– А много готовитесь к съемкам?

– Я всегда вздрагиваю, когда режиссеры начинают рассказывать о том, как они готовятся к съемкам, вне зависимости от того, какая картина у них получилась. …что я посмотрел 85 тысяч фотографий, как я изучал эпоху… То есть, конечно, надо готовиться, надо фотографии смотреть. Но для меня главное в последнем фильме было поймать ощущение от времени, образ времени, а не восстанавливать его во всех деталях. На самом деле «Бумажный солдат» не имеет никакого отношения к реализму. Но я, когда готовлюсь, прекращаю свою социальную жизнь. Уезжаю в Питер, на дачу. Когда я сейчас писал сценарий, год не выходил с дачи. Мне кажется, самая главная подготовка – внутренняя, когда пытаешься себя самого настроить, включить как-то…

– Сосредоточиться?

– Да, и это в том числе, хотя мне кажется, что дело не только в сосредоточении, а в вытаскивании из себя того, что ты на самом деле хочешь сказать.

– А как это понять?

– Высиживать. У кого-то из писателей неплохих было: чтобы писать, надо писать. Я вчера сидел и думал, что это еще недоформулированная мысль, но если существует кино XXI века, то это кино, которое с точки зрения эмоции рассказывает тебе какую-то личную историю, как-то коммуницирует с тобой. Самое сложное – это же пытаться говорить о себе искренне. О том, что наболело. О том, складывается или нет.

– А у вас – складывается? Внешне-то все складывается, а внутри?

– Внутри – нет, наверное. У меня как было всегда ощущение какой-то неустроенности, ощущение, что я подменил свою жизнь своей профессией, так оно и осталось. Я так много занимаюсь своей профессией, что это перевешивает все остальное. Я в этом плане стал немножко инвалидным человеком. Это не плохо и не хорошо. То есть это хорошо, на самом деле. Я себя так завел, так вбросил в профессию, что вне пределов профессии ничего не существует. Она есть основная часть моей жизнь. Здесь, наверное, основная дисгармония в моей жизни. У меня не получается быть светским, легким, таким… «ха-ха-ха, хи-хи-хи». Не получается. И наверное, именно от этой дисгармонии я хотел бы избавиться, но избавиться не могу, потому что это и есть я.

– Вы как-то сказали, что снимаете кино как преодоление собственных комплексов. Получается?

– Еще слишком мало лет прошло, чтобы понять. Но я действительно думаю, что-то, что тебя мучает, – лучше проговорить.

– Вы как-то сказали, что вы патриот и идеалист…

– Наверное. Только не так однозначно говорил. Как-то странно, только что слово «патриот» стало стыдным словом. Все, что угодно, можно прикрыть этим словом – даже то, что люди не подписывают письмо в защиту Бахминой. Я вам так скажу: я патриот ускользающей страны. По-своему, может, и несуществующей страны.

– Вы не боитесь здесь жить?

– Здесь все иногда боятся жить. Знаете, сложно говорить о патриотизме, когда тебя гримируют. Я очень хотел бы жить в стране, в которой есть почва под ногами, в которой кто-то хотя бы во что-то верит, в которой есть то, чему можно необыкновенно удивиться.

– Например, чему?

– Например, тому, что победил Обама, а не Маккейн, на что все рассчитывали. Когда Обама выступал в Чикаго – во время оглашения итогов выборов, – а люди стояли на площади и плакали, лозунг «Да, мы можем!» стал очень точным. Это очень важно, когда у страны появляется вера в то, что «мы можем», и вообще вера.

– А здесь это возможно?

– Я не знаю. Честно, не знаю. Патриотизм, возвращаясь, это же не количество минут, посвященных на телевидении этой теме, и не количество фильмов соответствующего содержания. Патриотизм ведь нельзя имплантировать. Основная ошибка сейчас, мне кажется, в том, что считают, что патриотизм можно насадить. Я думаю, что на самом деле патриотизм возникает вопреки всем этим усилиям, и вообще вопреки.

– Кто рядом с вами в искусстве? Кого вы будете смотреть обязательно?

– Правомернее здесь говорить про то, что я обязательно не пропущу. Я обязательно пойду на фильм Вырыпаева. Мне важно, что сделает Илья Хржановский. Леша Попогребский. Люди, которые куда-то двигаются. Есть какой-то круг людей, который друг другом интересуется. Естественно, большинству из нас не нравится то, что делают остальные. Неправдой было бы сказать, что мы друг на друга умиляемся. Скорее толкаемся локтями. Но в этом толкании локтями и внутреннем соревновании и есть живой художественный процесс. В театре я меньше знаю, потому что я учился на театроведческом факультете когда-то, и так много ходил в театр, что больше уже не могу. Если говорить серьезно, то в том, что нас, так называемых молодых режиссеров, сейчас много, – большая удача и редкость. Если почитать книжки, становится понятно, что всегда происходит отсев, всегда случаются потери, всегда художественное поколение разрушается – либо извне, либо изнутри. И в результате остается мало режиссеров. Так что хорошо, что нас сейчас так много и мы все такие разные. Хорошо, потому что долго так не будет.