Один век Александра Исаевича

Видя на телеэкранах в эти дни лицо величественного старца, молодые люди, рожденные после высылки Солженицына из страны в феврале 1974 года и тем более после его возвращения в Россию в мае 1994-го, вряд ли могут осознать, кто же это ушел.

Великий русский писатель, нобелевский лауреат, автор «Одного дня Ивана Денисовича и «Архипелага ГУЛАГа»... Все так. Еще скажут «классик»... Что ж, классиком его стали величать четверть века назад, а кое-кто, как, например, Корней Чуковский, и раньше.

Не в этом дело. Солженицын, проживший такую долгую жизнь, каждый узелок ее, каждое пересечение с другими жизнями (а их набралось многие тысячи) сделал событием истории. Речь не только о тех тридцати томах прозы, публицистики, исторических исследований, мемуаров, стихов, которые им написаны, но и о вере в то, что слово, произнесенное или запечатленное на бумаге, может спасать и сражать. В этом смысле Солженицын сопоставим, пожалуй, лишь с двумя фигурами русской литературы – с Толстым и Герценом. Насколько должна быть крепка вера, чтобы однажды, когда над головой сгустились тучи, произнести: «То и веселит меня, то и утверживает, что не я все задумываю и провожу, что я – только меч, хорошо отточенный на нечистую силу, заговоренный рубить ее и разгонять. О, дай мне, Господи, не преломиться при ударе, не выпасть из руки Твоей!»

Назвать себя мечом в руке Божьей – не велика доблесть. Но Александр Солженицын знал: так оно и есть. И не он один. Его персоной занимались сотни партийных чиновников и агентов КГБ. На улицах городов был расклеен карикатурный плакат, на котором восседающего в кресле Солженицына несут чилийский диктатор Пиночет и престарелый испанский тиран Франко, американский генерал и немецкий неофашист, всякой твари по паре, а внизу – подпись в стихах: «Во весь свой раж предатель Солженицын, /Впадая в клеветнический азарт, /Так служит заграничным неким лицам, /Что поднят ими нынче, как штандарт». Солженицына переписывали от руки, перепечатывали на машинке, переснимали на фотопленку. За Солженицына сажали.

После «Ивана Денисовича» и еще нескольких рассказов в СССР не было опубликовано ни слова Солженицына – и все ощущали его присутствие. В этом было что-то мистическое, но и давало намек на то, что в нашем абсурдном существовании все же есть смысл. И синонимы его – Истина, Правда, Совесть.

«Хотя знакомство с русской историей могло бы давно отбить охоту искать какую-то руку справедливости, я в своей жизни эту направляющую руку, этот очень светлый, не от меня зависящий, смысл привык с тюремных лет ощущать, – писал он в книге «Бодался теленок с дубом», повествовании о том, как на него поперла государственная машина. – Броски моей жизни я не всегда управлялся понять вовремя, часто по слабости тела и духа понимал обратно их истинному и далеко рассчитанному значению. Но позже непременно разъяснялся мне истинный разум происшедшего – и я только немел от удивления. Многое в жизни я делал противоположно моей же главной поставленной цели, не понимая истинного пути, – и всегда меня поправляло Нечто».

Вот замечательное признание. Солженицын смолоду начертал план своей жизни и всего, что надо написать. «Красное колесо», эпопея о Первой мировой войне и революции, было им задумано в 1937 году. Сидя в лагере, он заучивал наизусть тысячи строк стихов, а потом и сотни страниц прозы: «Память вбирала! Шло! Но больше и больше уходило времени на повторение всего объема заученного – уже неделя в месяц». Он боялся потерять хоть слово. Какие тут, казалось бы, заблуждения, слабость тела и духа...

Однажды, беседуя с женой писателя Натальей Дмитриевной, я спросил, имея в виду, когда же наконец он вернется в Россию: «Ведь Александр Исаевич планщик?» Это выражение – из письма Пушкина о Рылееве, характеристика его творческого метода. Наталья Дмитриевна улыбнулась: «Планщик. Но есть и судьба».

Только так, между каторжным планомерным трудом и привычкой отражать удары судьбы, и возможно было выстоять, пережив и сиротство, и фронт, и арест, и лагеря, и ссылку, и лечение в онкологической клинике, и десятилетнюю травлю, и двадцатилетнее изгнание. Это потрясало и сегодня продолжает потрясать. Вот признание его друга Генриха Белля: «Особенно меня поражает излучаемое им спокойствие, хотя ни один писатель на земле не оспаривается столь яростно... Возникает впечатление, будто ничто не в силах вывести его из этого спокойствия, даже жуткая брань, которая раздается в его адрес... Но это отнюдь не олимпийское спокойствие и уж никак не спокойствие монумента, покрытого патиной вечной славы, а спокойствие человека, горячо переживающего события нашей жизни... Разве мудро объявлять такого писателя врагом народа? Да и под силу ли одному писателю такое бремя?»

Будут ли перечитывать Солженицына следующие поколения? Вопрос непростой, потому что чтение его книг дело непростое. Главное – чтобы эти книги не подменили другие, те, которые он презирал. И все же верится: Солженицын оказался пророком и тогда, когда сказал: «Я спокоен, конечно, что свою писательскую задачу я выполню при всех обстоятельствах, а из могилы – еще успешнее и неоспоримее, чем живой. Никому не перегородить путей правды, и за движение ее я готов принять и смерть».

Оглядываясь на почти полвека, прошедшие со дня публикации «Ивана Денисовича», видишь: благодаря Александру Исаевичу правду не удалось сбить с пути.