Президент Фонда защиты гласности Алексей Симонов

– Символ Фонда защиты гласности – черепаха, ползущая к свободе слова. Продолжает ли она ползти и с какой скоростью?

– Мое ощущение, что она все-таки движется. Пресса сейчас совсем другая, чем когда мы начинали. И качественно, и количественно, и по целям. Например, на днях было опубликовано письмо 14, начиная от Лии Ахеджаковой и кончая Юрием Рыжовым. Пресс-секретарь президента объявила, что Медведев отвечать на это письмо не будет. Значит, с содержанием его ознакомили. Получается, что дистанция от кричащих о гласности людей до ушей тех, кто может на это не отвечать, но вынужден это слышать, сократилась. Это – самое большое достижение прессы. Хотя в провинции заявления, ласкающие уши, все еще популярны, и ситуация там меняется очень слабо или не меняется совсем. В большинстве российских регионов пресса – комплиментарная.

– Как в советское время?

– Но у нас был еще постсоветский период, когда комплиментарная пресса почти исчезла. Это конец 1980-х годов, когда появилась возможность говорить обо всем, и эта возможность расширялась. В дни августовского путча 1991 года мы собирались в «Московских новостях» у Егора Яковлева и вспоминали, как полутора годами ранее был скандал по поводу публикации в «Московских новостях» некролога Виктора Платоновича Некрасова. Скандал обсуждался на уровне политбюро. В 1991-м это уже казалось смешным. Но о природе этого прорыва прессы тогда никто не задумывался. Пресса должна выслужить свободу, завоевать ее. А у нас в журналистику пришло множество непрофессионалов, которым просто было что сказать.

– Сейчас другая крайность – профессионалами стали, а сказать нечего или боимся?

– Большого количества профессионалов я в СМИ не вижу. Нарушаются даже основы журналистики, например на полосе или в эфире может существовать заметка с одним источником информации. А комплиментарная пресса профессиональной не может быть в принципе. Потому что задача прессы – рассказывать о том, что плохо, будоражить сознание. Пресса – это сторожевая собака. Визжать от радости и бросаться на грудь – для сторожевой собаки состояние неподходящее.

– Когда за 20-летнюю историю фонда в стране лучше всего было со свободой слова?

– Труднее всего и лучше всего было вначале. Труднее, потому что нас никто не знал. Мы сами только начинали понимать, в чем наша миссия. Но сознание у нас было абсолютно незамыленное, и мы бросались на защиту журналистов без какой-либо задней мысли. Мы проверяли, насколько все соответствует закону, и уже потом думали, что делает эта газета в этот момент и как это скажется на репутации фонда. Так продолжалось с 1991 по 1995 год.

– А потом?

– В 1996 году пресса сама себе изменила, когда выбрала Ельцина до того, как он был выбран на второй срок. Сделала выбор за спиной своих читателей и зрителей. Уже не важно, делалось это за деньги или по убеждениям. Но расхождение между прессой и аудиторией началось. Авторитет стал падать семимильными шагами. И в 2000 году журналисты потеряли не только авторитет, но и его основу. Уничтожение НТВ было сигналом: о вас пока не будут вытирать ноги, но в случае необходимости это сделают без проблем.

– И пресса превратилась в комплиментарную?

– Протестная пресса осталась, но была заметна ее маргинализация. Хотя эта часть прессы вынужденно стала профессиональной – ей нужно было защищаться. У моего отца есть стихотворение «Поручик»: «Что защищать? Заржавленные пушки, две улицы то в лужах, то в пыли, косые гарнизонные избушки, клочок ненужной никому земли? Но все-таки ведь что-то есть такое, что жаль отдать британцу с корабля...» Вот оно – ощущение маргинализируемой прессы. И это ощущение прессу спасает. Мы же сосредоточили свои усилия там, где происходили основные бои за эту прессу.

– Эта пресса выражает интересы аудитории или спонсоров, которые конфликтуют с властью?

– Деолигархизация прессы, которую провел Путин, была, с одной стороны, правильным делом, а с другой – большой бедой. Потому что когда пресса принадлежала полутора десяткам олигархов, то, по крайней мере, полтора десятка точек зрения в ней могло быть представлено. Разных, потому что, пока олигархи не были связаны договоренностями с единой властью, точки зрения у них были разные. Да, были оттенки вкусовой цензуры, цензуры политических взглядов. Диктат собственника или руководителя в средстве массовой информации существует всегда. Вопрос – в мере этого диктата. Но человек, который интересовался происходящим, был обеспечен информацией, мог ее получить. А сегодня весь этот объем перешел в Интернет.

– Кого же вы сейчас защищаете?

– Те остатки, которые продолжают заниматься расследовательской журналистикой и реальной публицистикой, которые подают информацию разумно, полно и грамотно. На Россию таких газет – порядка 400.

– 2% от всего, что выходит?

– Да, примерно 2%. Но обращаются к нам не только они. Мы же не закрыты. Мы не проверяем вначале газету на то, что она пишет, а потом решаем, готовы или не готовы с ней сотрудничать. Были ситуации, когда мы помогали выйти из огня людям, которые этого не заслуживают. Но так как в огонь их загоняли противозаконными методами, мы помогали этого огня избежать.

– Фонд защиты гласности используют как участника разборок в информационных войнах?

– Нет. Если и было, то пару-тройку раз, когда я допускаю, что с нами сыграли втемную.

– Как вы это распознаете?

– Мы существуем 20 лет и научились понимать, что происходит. У нас есть корреспонденты в регионах, люди, которым мы доверяем, люди, которым мы уже помогли и теперь обращаемся за консультациями. Ситуация для нас непростая, но непростая терпимо.

– Вы однажды сказали, что ввязаться в конфликт на чьей-то стороне – это как выйти на минное поле?

– Это всегда так. Но вот еще пример. Когда-то мы бились, как в падучей, доказывая, что надо менять отношение к искам о защите чести и достоинства. Через восемь лет борьбы Верховный суд в 2005 году принял постановление, что эти иски не должны быть разорительны для СМИ. Ровно после этого миллионные иски посыпались от людей, имеющих к власти самое непосредственное отношение.

– Какой смысл тогда в вашей борьбе? Постановления вы добились, а прессу все равно разоряют.

– А зачем тогда последние 10 лет лично вы обращаетесь ко мне за комментариями? Если это не убедило вас, что у фонда есть свое поле, по которому он ходит, пускай, как по минному, и даже пытается вырастить некий урожай, то сейчас доказать вам, что мы кому-нибудь нужны, я не смогу. Я устал это делать, мне не интересно.

– Чем медведевская эпоха отличается от путинской?

– Ельцин при всем его критическом отношении к прессе ни разу не предпринял акции, накладывающие на прессу ограничения. А путинская эпоха началась с того, что среди первых указов был о закрытии судебной палаты по информационным спорам.

– А Медведев?

– Медведевская эпоха – это либерализирующийся вариант путинской. Пока для меня это не эпоха. Я вижу только одну подвижку: когда запахло возможностью выхода на выборы двух фигур, пресса ощутила это, как зазор в стене, и интенсивно туда рванула, стараясь расширить этот зазор до противоречий. Сейчас ситуация в информационном пространстве гораздо более либеральная, чем два года назад.

– Как повлиял на свободу слова Интернет?

– Очень сильно. Хотя Интернет больше влияет на атмосферу, чем на качество прессы. Газет, которые напрямую связаны с Интернетом, все еще мало. И чем больше они становятся связанными с Интернетом, тем интереснее их читать.

– Вы сказали, что при олигархах было 15 точек зрения. В Интернете их в сотни раз больше.

– Но они не обозначены на информационном пространстве. Это не горные гряды, а пока еще маленькие холмики. Хотя посмотрите, как работает в Интернете такой человек, как Навальный. Мы сами провели четыре школы блогеров. Пытаемся их цивилизовать. Например, Интернет более убедителен, когда помимо текста есть изображение. Поэтому мы учим блогеров снимать, чтобы их блоги становились содержательными и фактографическими.

– Защищать гласность в Интернете вам уже приходилось?

– Пока такие случаи единичны. Потому что законы, а мы защищаем правовое пространство прессы, не покрывают индивидуальных пользователей Интернета, Живого журнала. Законы написаны для тех, кто зарегистрировал свой сайт как СМИ. С остальными мы имеем дело только в случае острых конфликтов, и то, когда к нам обращаются.

– Один из российских медианачальников утверждает, что свобода слова в стране есть, потому что опубликовать в наших СМИ можно все. Разница только в том, что, если это соответствует генеральной линии, получишь хороший гонорар. А если не соответствует, гонорар будет маленьким или вообще без гонорара. В какой мере вы согласны с этим утверждением?

– Категорически не согласен. В России действительно можно почти все написать, но это еще не свобода слова. Потому что свобода слова состоит из двух частей – гласности и слышности. Все, что говорил этот человек, относится к гласности. Гласность в нашей стране есть. И из гласности может родиться свобода слова, но только в том случае, когда то, что ты произносишь, будет услышано.

– Какие проблемы? Напиши в Интернете, и все прочитают.

– Это – не услышано. Услышано – означает принято к сведению, кого-то подвинуло на какие-то поступки, какие-то мысли. Из слова, как из искры, разгорается тот или иной вид пламени. А у нас все это пока под дождем.

– Фонду защиты гласности уже 20 лет. Сколько еще лет вы будете нужны?

– Когда в 1991 году мы создались, первый председатель правления фонда Егор Яковлев вскоре стал директором Останкино и ушел на госслужбу. Уходя, он сказал мне, а это был октябрь 1991 года, через четыре месяца после нашего создания: «Не кажется ли тебе, что мы победили, и защищать гласность будет не очень-то и нужно, потому что не от кого?» Тогда я ответил ему грубо: «Через три месяца мне придется защищать гласность от тебя. Так что фонд будет востребован». Когда нам было 10 лет, Егор Владимирович вспомнил эту историю и признал, что, к сожалению, прав оказался я.

– Фонд был, есть и будет?

– На тот кусок жизни, что мне остался, работы хватит. А дальше... Я не вижу другого способа, как это сказать, но без меня пока фонда не получается. И это – большая беда. Вот вы не приходите помогать фонду.

– У меня много другой работы. Но когда все закроют, я приду.

– Вот видите. «Когда защищать будет нечего, я приду к вам, и мы сядем в оборону, чтобы покурить и попить чай».