Фарс о конце света

Гинкас возвращается на большую сцену после двух постановок в малом пространстве – если можно так сказать про балкон ТЮЗа, где за узкими подмостками открывалась черная глубина зрительного зала. Тогда режиссеру нужно было то напряжение, которое возникает, когда актеры практически прижаты к зрителям, когда малейшее движение меняет смыслы, и надо вглядываться в глаза Коврина (Сергея Маковецкого), гадая: гений или сумасшедший? Надо чувствовать, как вздрагивают при встрече Гуров и Анна Сергеевна (Игорь Гордин и Юлия Свежакова). Рядом с ними герои «Скрипки Ротшильда» кажутся нарочито простыми – из разряда той простоты и сверхвыразительности, которой обладает примитив в живописи. Здесь форма четкая, как жирный контур на рисунке, и четыре персонажа словно люди с ранних картин Шагала. В первую очередь призвана играть сама актерская фактура: как в площадном театре, нужен резкий контраст между гробовщиком Яковом (Валерий Баринов), внушительным русским мужиком-медведем, – и его сухонькой женой (Арина Нестерова), почти незаметной, – и ненавистным Якову тщедушным местечковым Ротшильдом (Игорь Ясулович). В прежних, «интеллигентских» спектаклях от беспощадной режиссерской иронии спасала лирика – Гинкас все же любил тех героев. И обитателей этого провинциального, Богом забытого местечка, он тоже любит. Но совершенно безжалостно.

Чеховский ужас перед трясиной провинциальной обыденности и тоска по человеку, погребенному в ней, в спектакле Гинкаса возведены в крайнюю степень – и предельно очуждены. Сначала это почти фарс. Вот Яков говорит о своей жизни – скупо, почти с трудом – не профессор все-таки, не разговорам учился. И плохо, что умирают мало, – убытки; и плохо, что праздников много, – убытки; и плохо, что Ротшильд так жалобно играет на флейте, – в этот момент услужливо выскочивший Ротшильд не успевает увернуться от кулака фельдшера (Алексей Дубровский) и выходит из-за угла, прикрывая глаз. Яков удовлетворенно прячет в стол расходно-приходную книгу и идет нахваливать свой товар. Высокие гробы, домовины, колоды – все стоят в одну линию, от портала к порталу, и не сразу замечаешь, что с краю они превращаются в узенькие дома, вроде тех, что рисуют на иконах. На крыше такого дома карикатурно примостится Ротшильд и будет «играть на скрипке» – дергать зажатую между коленями пилу. Красивый шагаловский образ скрипача на крыше истаскался, и нужна эта насмешка, чтоб оживить его. Эта пила-скрипка, с которой Яков ходит играть на праздники, выглядит вполне естественно в мире, где все сделано из дерева. Только белые, оструганные и сколоченные доски, глубокая темная сцена и впереди – желтовато-белый свет. От этого всего возникает ощущение невероятной суши, ощущение, что умерло или умирает все живое. Умерла та роща, которая была на берегу реки, и умерла сама река: люди сгубили живое, чтобы построить себе искусственный мир. Люди забыли о красоте живого, как забыл Яков о жизни вообще, занявшись гробами и подсчетом убытков. Но великая сушь взыскует потопа. Эти люди, кажется, дождутся Воскресения мертвых.

Жена Якова, которая пятьдесят лет тихо тащила на себе домашние заботы и не дождалась ни разу доброго слова, слегла. Фельдшер демонстративно опрокинул стакан с водкой, закусил огурцом и выписал бесполезные порошки, давая понять: скоро. Яков всполошился, и впервые пожалел ее, и, сетуя на убытки, начал делать ей гроб. А старуха, глядя, как он отчаянно строгает доски, заговорила о первой молодости, о ребеночке, о роще за рекой, о той старой ветле, под которой они сидели пятьдесят лет назад и где была она счастлива. Укачав полено, словно младенца, она положит его в корыто-колыбель. И накроет сверху вторым: умер ребеночек. Умрет и она: поправит на плечах платок, которым перевязана крест-накрест, и встанет в гроб. Яков наставит крышку. И затоскует.

В тоске он идет на берег – шагает от своих гробов в глубь сцены, где светлеет высохший остов той самой ветлы с огромным дуплом. Там являются ему воспоминания, а следом тихо выходит жена – снова молодая. И они снова будут смеяться, и ему покажется, что снова можно начать жить. Но она, спохватившись, надвинет на глаза платок и исчезнет, а местечковый гробовщик Яков вдруг окажется один на один с той правдой, которая откроется потом другому чеховскому герою: пропала жизнь. От этой правды – страшной, безнадежной и непоправимой – умрает сам Яков. Отдает недоверчиво подошедшему Ротшильду – тот еще помнит все тычки и собачьи укусы – свою скрипку и медленно идет к ветле, чтобы залезть в дупло: такую он выбрал себе домовину. А Ротшильд смотрит ему вслед – тощая фигура подрагивает, черный фрак с длинными фалдами слегка перекошен – и вдруг пускается в дикий пляс под надрывно-веселый еврейский мотив. И в этот момент местечковый Ротшильд вырастает в фантасмагорическое предсмертное видение: это Вечный Жид, это черный монах, это часть той силы, за пляской которой не последует ничего. Фарс оборачивается историей о конце света.