Академик РАН Валентин Янин

– Валентин Лаврентьевич, с новым сезоном вас! Какими «премьерами» порадуете, если проводить параллели с театром?

– Про театр вы мне лучше не говорите! Меня включил Швыдкой в коллегию по культуре и кинематографии. Приезжаю туда, справа от меня сидит Запашный, рассказывает, что у них в цирке будет, слева Табаков. Ближайшее заседание посвящено театру, и я с ужасом думаю, что мне там тоже придется говорить... А у нас в Новгороде будет не шоу, а рутинная работа. Мы в прошлом году вошли в слои XII века – самые «грамотные» слои на Троицком раскопе, там больше всего берестяных грамот. В 98-м около ста нашли за сезон. А в прошлом году нас так заливали дожди, что мы только на 20 сантиметров углубились и всего три грамоты нашли. В июле приехал Путин, пожертвовал полмиллиона денег, Академия добавила, и мы в этом году сможем соорудить передвижной навес, чтобы не зависеть от погоды. Надеемся за сезон углубиться на метр, войти в XI век – а это уже нечто.

– Многие ли берестяные грамоты, найденные вами, дают представление не только о времени, но и о людях, живших 800–900 лет назад?

– Абсолютно все! В России всегда главным источником были летописи. Но летопись – это рассказ о сильных мира сего: князьях, полководцах, епископах. Народа там никакого нет. А что происходило с простыми людьми? В общем, то же, что и теперь: умирал человек, о нем какое-то время дети помнили, внуки, а правнуки в лучшем случае по отчеству деда знали, как звали прадеда. И вот мы в 51-м году находим берестяную грамоту. Человека, ее написавшего, восемьсот лет как забыли. А ведь он любил, страдал, трудился в поте лица. И мы обо всем этом узнаем от него самого... Одна из найденных в прошлом году грамот рассказывает о том, как три новгородских купца-«складника» (мы бы сказали – компаньона) пошли торговать в другие города. По дороге одного из них убили. В городе N оставшимся двум угрожал арест за вину некоего Фомы, задолжавшего купцам этого города громадную сумму в 400 гривен. В те времена при отсутствии должника арестовывали имущество его земляков. Так вот, автор нашей грамоты Радко сообщал отцу о нависших над ним угрозах: «Заплатите четыреста гривен или зовите сюда Фому. Если же нет, посадим вас в погреб». Такая вот «повесть о новгородских олигархах»... Или девушка пишет своему парню: я за неделю трижды к тебе писала, а ты не пришел – что ж я тебе, не угодна, что ли?.. В общем, любая грамота – сюжет если не для романа, то для небольшого рассказа. А грамот найдено уже около тысячи. Почему так много? Две причины. Первая – сохранность бересты в культурном слое. В Киеве, матери городов русских, этот слой много тоньше, в нем выгнила вся органика, а у нас что? Воды от паводков, дождей, таяния снегов не могли вертикально уходить вглубь, а насыщали глинозем. И там не было воздуха, значит, и микробов, которые вызывают процессы гниения.

Но есть и другая причина. Долгое время считалось, что Новгород процветал исключительно благодаря торговле. Но это не так. Каждый из новгородских бояр был крупным землевладельцем. И, имея земельные угодья за 500–600 верст от Новгорода, где-нибудь на Северной Двине или на Печоре, он должен был постоянно поддерживать переписку со старостами своих деревень. Он и с крестьянами переписывался, которые ему на старост жаловались. Уровень грамотности в Новгороде был уникальным – сколько бы и где мы ни копали, такого урожая грамот не соберем.

– Десять лет назад я делал интервью с вашим однокашником и другом поэтом Валентином Берестовым. Публикацию он попросил озаглавить: «Вернемся в Новгород!» Он был убежден, что тогда, в середине бурных 90-х, мы очень многому у новгородцев могли поучиться. Исторические аллюзии вещь опасная, но как, по-вашему, насколько в данном случае археология может быть и футурологией?

– К сожалению, не только аллюзии водят сегодня и пером журналиста, и языком политика, но и полное непонимание процессов, происходящих в истории. Мы привыкли говорить, что история нас ничему не учит. Это бред. Зачем она тогда и нужна, если не затем, чтобы у нее учиться. Несколько лет назад все бросились искать национальную идею. До сих пор ищут. А я не знаю, что такое сегодня национальная идея. Знаю, что она была в царской России – Уваровская триада «Самодержавие – Православие – Народность». Я испытываю доверие к идее Великой французской революции: «Свобода – Равенство – Братство» и даже к заменившей ее в годы коллаборационистского правительства Виши триаде «Работа – Семья – Отечество». Но скажите, какая национальная идея может быть в многонациональной России? Нет, не учимся у истории. Ничем иным не могу объяснить легкость, с какой Дума проголосовала за новый праздник 4 ноября – День национального единства, якобы тот самый день, когда закончилось Смутное время. Да не закончилось оно в 1612 году, длилось еще шесть лет, пока Новгород и Смоленск не были освобождены от шведов! И 4 ноября 1612-го ничего существенного в России не произошло – обратитесь к историческим источникам, а не церковному календарю, согласно которому в этот день празднуется икона Казанской Божией матери. Патриарху вдруг захотелось, чтобы этот день стал государственным праздником, у его идеи нашлись лоббисты, и Дума послушно проголосовала «за» при странном попустительстве лидеров других конфессий. Хотя их логика мне понятна: они держатся за свои места...

Был ли Новгород моделью демократии? Само понятие «демократия» возникло в античной Греции, где основная масса населения была рабами. Демократия никогда и нигде не предоставляла равные права и возможности всем – ни в Древней Греции, ни в XVIII веке в Америке, ни у нас сейчас. Одна демократия для депутатов, другая – для олигархов, третья – для крестьян, в администрации президента – четвертая. Свое представление о демократии есть и у президента. Я, кстати, приветствую его недавнюю идею насчет партийной основы выборов в Думу и другие властные органы. Потому что идея перекликается с тем, как это выглядело в Новгороде, пережившем в XIV веке расцвет своей демократии – не случайно как раз тогда город начал именоваться «господином» и «государем». Вечевое собрание, являвшееся главным в Новгороде, – орган избранников, элиты. В него входили только богатейшие бояре и крупнейшие усадьбовладельцы. Их сначала было 300, потом стало 500, и они по существу решали на вече свои дела. Но вот что важно: перед тем как они делались вечниками, собирались «кончанские» вечевые собрания – пять общих собраний разных концов города...

– Что-то вроде партийных съездов?

– В отличие от современных партий, там не было программ. Каждый боролся за власть своего боярского рода, своего конца, поэтому они друг с другом пребывали в постоянном столкновении. Но оно порождало равновесие. На протяжении двухсот лет система была стабильна. Когда она стала рушиться? Когда выросло число претендентов на власть. В середине XIV века их было шесть человек – от самого крупного из концов избирали двоих. Из этих шестерых избирали каждый год посадника. Не смог за год успеть сделать что-то, удовлетворявшее всех, – освободи место.

– Жесткие сроки!

– Жесткие, но разумные. Но уже в XV столетии выборы стали проводиться дважды в год. Потому что к пирогу потянулись другие боярские семьи. И уже не шесть, а сначала двадцать четыре, а потом и тридцать шесть кандидатов стали избирать в степенные посадники. К чему это привело? К тому, что простое население уже не могло предъявлять претензии к какому-то концу, боярство которого занимало в данный момент высшие позиции. Народ почувствовал, что ему противостоят не конкретные люди, но вся городская олигархия, сидящая вкруг пирога. И в летописи появляются формулировки под стать сегодняшним: «У нас суд неправдивый... бояре нами неправедно правят...», становятся, как бы мы сказали, бестселлерами «Повесть о посаднике Добрыне», который за взятку уступил немцам участок Иоанновской церкви, или «Повесть о посаднике Щиле», которого, когда он умер, земля не хотела принимать за его сребролюбие. Когда Иван III в 1478 году пошел на Новгород (кстати, не собираясь его присоединять к Москве, но только чтобы овладеть Двинскими землями) – город упал ему в руки, как созревший плод. В простой, но эффективной демократической модели был нарушен баланс. Народ перестал участвовать в политической жизни...

– Вы признались в одном из интервью, что, всякий раз приезжая в Новгород, живете там в другом времени, в «параллельной истории».

– Абсолютно так. Я как-то стоял на раскопе, и мне в голову пришла мысль, в общем, лежавшая на поверхности: вот у нас под ногами только что расчищенная деревянная мостовая XIII века. По ней проезжал Александр Невский. Может, отпечатки копыт его коня где-то остались. А теперь посмотрим, что над нами – белый след от самолета в небе. Мы стоим в XIII веке, а над нами ХХI век гудит! И как это осознать?.

– Валентин Лаврентьевич, то, что вы постоянно чувствуете под ногами XIII век, помогает вам лучше понимать век ХХI?

– Одним из моих учителей был Александр Александрович Сиверс. Он до революции был камергером двора его величества, потом побывал в ссылке. Его семья была дружна с семьей Горчаковых, и Саша не раз подавал свою детскую ручку Александру Михайловичу Горчакову – светлейшему князю, канцлеру и министру иностранных дел России, вместе с Пушкиным учившемуся в Царскосельском лицее. Я задумался: Сиверс вот этой рукой, как со мной, здоровался с Горчаковым, а тот – с Пушкиным. От меня два рукопожатия до Пушкина, три – до Державина, четыре – до Александра I, пять – до Наполеона...

– Мистика. Ведь и я с вами, когда пришел, за руку поздоровался...

– Никакой мистики. В истории все на расстоянии вытянутой руки. А в Новгороде время вообще сплющилось. Когда мы поднимаем из земли письмо, написанное человеку, с которым уже познакомились в другой берестяной грамоте – где оно, время-то? Его нет. Новгород начался для меня, знаете, с чего? В конце 40-х там всю черную работу делали военнопленные. Кроме немцев, были венгры. И один из них как-то мне сказал: «Вчера найден дров горшок» – то есть деревянная мисочка. «Сегодня найден дров ложка» – деревянная ложка. «Товарищ кушАл и оставИл». Эта картина с такой наглядностью возникла передо мной – что действительно товарищ поел и разбросал посуду, как сегодня в лесу бросают одноразовую посуду...