Уроки музыки

В гастрольной афише МДТ семь спектаклей, среди них – последняя премьера «Дядя Ваня» и спектакль, который сохраняется в афише МДТ уже несколько десятилетий.

«Братья и сестры». У каждого поколения свои святцы. Пришедшие в театр после войны режиссеры, актеры, художники были «облучены» мхатовскими «Тремя сестрами» Немировича-Данченко. Театральное поколение, вошедшее в театр в 90-е годы, можно назвать генерацией «Братьев и сестер». Как когда-то на «Идиота» со Смоктуновским паломники с разных концов страны ехали в Малый Драматический театр «на Абрамова». Именно там мы узнали, каким бывает театр, открывали для себя смысл пафосного определения: «великий спектакль». Жило и дышало пространство, придуманное художником Эдуардом Кочергиным: качался деревянный плот, становясь то стеной дома, то крышей, то ложем любви, то крышкой гроба. Тебя захлестывала стихия деревенской жизни, с ее сменяющимися (то плавными, то рваными) ритмами, рассчитанными Львом Додиным с какой-то пугающей точностью, когда смех вдруг обрывается на полуслове, и перехватывает горло. Для многих зрителей жизнь, а точнее житие, советской военной и послевоенной деревни открылась впервые в своем непосредственном течении именно здесь, на этом спектакле, и здесь захлестнула та волна жалости и гордости, любования и стыда, кровного родства и отталкивания, восторга и боли, которая громко называется «любовью к своей стране».

«Бесы». «Судьба человеческая, судьба народная» – постоянная тема философского театра Льва Додина. Исследуя в «Братьях и сестрах» феномен стойкости русской деревни, которая противится любым расшатывающим давлениям сверху, режиссер воссоздал в «Бесах» момент, когда зашатались опоры, закружилась в бесовском хороводе гибнущая страна. Огромный девятичасовой спектакль затягивал зрителя в свой завораживающий ритм. Полифония тем и мотивов сочеталась с полифоничностью постановочных средств (художник – Эдуард Кочергин). Многофигурная постановка потрясала бесстрашием почти хирургического анализа человеческой природы. Каждый персонаж был резко придвинут к зрителю, «опрозрачнен». Метания Ставрогина, исступленная злоба Верховенского, последние минуты перед выстрелом в рот самоубийцы-Кириллова – все это проживалось актерами с той мерой живой правды, что, по выражению одного из рецензентов, «не выдерживало сердце».

«Клаустрофобия». Спектакль создавался методом свободных импровизаций на основе текстов современных авторов. Объединенные скорее по музыкальным ассоциациям, чем по логическим и сюжетным привязкам сценки-импровизации сложились в законченную мозаику блужданий человеческой души. Рассчитанный буквально по минутам, переполненный головоломными трюками и вставными музыкальными номерами, спектакль потребовал актера нового типа: актера-акробата-мима- музыканта, того самого «синтетического актера», о котором мечтал Мейерхольд. С этим спектаклем в МДТ получало «права гражданства» второе поколение учеников Льва Додина.

«Чевенгур». Эту постановку можно разбирать как образец отношений с классическим текстом, принципиально непереводимым на язык сцены. Найти сценический эквивалент платоновской прозе; погрузиться в выморочный и пугающий мир экзистенциальных вопросов смысла бытия, о которых спорят не философы, не ораторы, не умницы, а босые, оборванные, темные и одержимые люди. Натурализм отталкивающих подробностей сочетается с романтической риторикой монологов и дискуссий. Здесь убивают и умирают ради самой абстрактной и далекой мечты: построить счастье для всех, рай, который они называют коммунизмом. А если нет, то жить незачем. Чевенгур можно понять как метафору. Метафору мечты, любви, тоски, рая или, как предлагает режиссер, одинокой человеческой души. Чевенгур можно понять как миф. В спектакле Малого драматического театра Чевенгур реален и узнаваем. Он не где-то там, он здесь. Он живет если не в нашей памяти, то в наших генах. Обреченная страна, остров и край земли, к которому вплотную подошли, который подмывают и уносят воды Леты…

«Пьеса без названия». Постоянный чеховский мотив уходящей жизни, ускользающей меж пальцев героев как песок и вода, неотвратимо, ежесекундно и бессмысленно, звучит здесь с непривычной, пугающей внятностью. Жизнь перемалывает людей, и нет шансов спастись от ее мясорубки. Персонажи точно растворены в окружающем пространстве, сопоставлены с ним. Вместе с художником Алексеем Порай-Кошица режиссер создал редкой красоты зрелище, где огни фейерверка и их отблески в воде значимы не меньше, чем переплетения сюжета, где слова смываются так же легко, как песок с мокрой кожи, где есть самое натуральное колдовское озеро и семь пудов любви, скрипучие мостки и рыбная ловля, проданное имение и танцы под небольшой оркестр, бесконечные выяснения отношений и свечки, уплывающие под мостом, чужая жена и чужой муж, засыпающие в объятиях друг друга на песке, грязные и счастливые, финальный выстрел и труп, качающийся на воде, под струями дождя.

Среди водоворота страстей, измен, любовей, нежности и злобы одиноко стоит молодой человек с мягкими волосами и приятным голосом. Платонов Сергея Курышева временами тяготится этой обязанностью играть роль героя в глазах окружающих. Он разрушает чужие судьбы и собственную жизнь нехотя, не замечая, не задумываясь. Даже не догадываясь, что счетчик включен и за каждое мгновение счастья судьба заставит расплатиться сторицей. В финале в голубой воде качается труп убитого человека. Идет дождь, и тело становится частью пейзажа.

«Московский хор». На сцене сгружены в двухъярусную гору старые шкафы с картонкой, заменяющей выпавшее стекло, железная кровать, эмалированный рукомойник, оленья голова, шаткий кухонный столик… В созданном художником Алексеем Порай-Кошицем замусоренном вещами пространстве трудно двигаться: люди здесь существуют буквально «на головах друг у друга», чтобы пройти, надо кого-то толкнуть. Актеры МДТ играют в этом спектакле, если можно так сказать, отчаянно. Так в деревнях срывают с себя платок, кидают оземь и шагают в круг, чтобы уже не жалеть ни ног, ни каблуков. Актеры играют на открытом звуке, когда не спрятаться ни за отстранением, ни за иронией.

Камертоном спектакля стала Лика, сыгранная Татьяной Щуко. На ночную рубашку накинута шинель сына, в руке кастрюлька с остатками каши, которые она выскребает со дна, – от этой Лики невозможно оторваться с первого ее выхода на сцену: хрупкая, почти истаявшая оболочка и железный стержень внутри. В какие-то минуты кажется, что ты слышишь, как неровно бьется ее больное, старое сердце. Слезы любви и сострадания размыли привычную петрушевскую беспросветность; и в корявой толще обыденности вдруг открылась живущая в ней музыка. Летят рыдающие звуки, даруя прощение, утешение, обетования какого-то выхода и света.