Внуковские придурки

Все это случилось так давно – сказано же, в минувшем веке! – что может читателю показаться неправдой. Слов распальцовка и крутой не было в помине, а были совсем другие какие-то слова, надо вспомнить... и сказ наш этими какими-то совсем другими словами сказывать. Например, такими.



У одного мужичонки случилась любовь и нова семья...

Не подумайте, ребята, будто я на жалость бью.

Присказка моя про любовь и про жить негде – к тому, что в минувшем веке подобное случалось.

Мужичонка наш не стал срывать с телеграфных столбов мелко настриженные бумажки с цифрами, куда можно звонить, а воспользовался собственной записной книжкой. Мужичонка сам неказист, зато книжка его записная толстушша дык.

Наладился дренькать всем подряд. С которого-то раза вызвонил Аллу, красавицу кино 80-х, вмиг ему подсказавшую, где жить.

Что за вопрос – где?! Во Внукове!

Крикнул мужичонка: «Во Внукове!» своей голубушке, и она заплакала. Про Внуково знала она только, что это главный аэропорт. А поскольку на самолетах сроду не летала, Внукова этого шибко боялась. Она также боялась из города съезжать, подозревая, что какой-либо Саратов от Внукова ближе, чем Москва. В ушах у голубушки завывали реактивные двигатели. Сквозь прорешину в задней части фюзеляжа отрицательно обаятельный Леонид Филатов лез пришивать лайнеру хвост, хотящий отломиться на погибель экипажу, пассажирам и внуковцам, ничего не подозревающим где-то внизу, на земле. По ковровой дорожке, разостланной на железобетонной внуковской земле, шагал майор Гагарин. У него развязался шнурок. Он, облетевший планету Земля, боялся наступить на шнурок и упасть, не дойдя до супруги, детей, матери с отцом и Хрущева. Упасть и разбиться на хрен, поскольку под ковром был железобетон. А завязать Гагарин, увы, не мог. И он шел. Вдоль ковра стояли внуковцы, споря: упадет или не упадет? Внуковцы жили в бедных землянках; а то вовсе в земле, под железобетоном. Питались они червями, корешками прелыми, костями погибших авиаторов...

Такие вот картины виделись мужичонковой голубушке. Она плакала и повторяла, шепотом, чтобы не слышал он:

– Это расплата... расплата...

История cела Внукова

Часть первая

Перед войной, когда в окрестностях столицы построили несколько дачных поселков, слов «элитный» и «коттедж» не было в помине. Землей тогда не торговали, она принадлежала всем, и партия здраво рассудила, что на земле хватит места не только тем, кто ее пашет, но, положим, и тем, кто про нее пишет. Или снимается в кино «Трактористы». Или день и ночь думает в научных институтах, как бы на земле побольше чего росло и поскорее убиралось в закрома. Или стоит на страже ее священных рубежей. Ничего такого уж элитарного не было жить на Николиной Горе, в Жуковке или в Переделкине.

Наоборот. Поближе к земле.

Конфликтов с аборигенами у довоенной элиты также не было. Раскланивались по-соседски. А ежели в тех поселках и случались острые ситуации, то скорее напоминали они сюжет повести Гайдара-деда «Тимур и его команда»: сознательные аборигены защищали жен и детей комсостава от мишек квакиных, ворующих с дачных участков яблоки.

Дух Жан-Жака Руссо витал над теми поселками.

Или Пушкина.

Машины тогда ведь были не у всех. Большинство ездило в город электричкою, млея в давке от единения с народом.

Исход

В субботний день мужичонка увозил голубушку на электричке за тридевять земель от родни, подружек и пианино в квартире, оккупированной бывшим ее мужем.

Дочки пока тоже остались в Москве.

Миновали Переделкино с церковью и дачей патриарха на холме, проскочили без остановки Мичуринец с одиноким пенсионером на платформе, торгующим грибы. На следующей станции, Внуково, сошли, не глядя друг на друга.

Женский голос над их головами возвестил: «Внимание, поезд по первому пути... из Москвы» (про них) и прибавил: «Внимание, поезд по второму пути... Серебрянка...».

В действительности было сказано: «Из Брянска». Но ей послышалась именно серебрянка. Потому что ветер относил слова к Москве. Или потому, что перед станционным зданием стоял окрашенный серебрянкой Ленин. Понять, что это Ленин, было так же трудно, как расслышать, что поезд из Брянска. Серебряному и раскинувшему руки, как самолет, Ленину было на голову надето ржавое ведро с темно-зеленой краской. Не перебесившийся до конца внуковский демократ начертал излишком краски на пьедестале: «Я палач».

Опять ей захотелось плакать: в Москве уже вовсю строили капитализм, а в этом самом Внукове еще продолжали борьбу с коммунизмом.

Они долго брели сквозь оглашенный птицами лес, по опавшей листве, будто Гагарин по ковровой дорожке, потом по малолюдной деревенской улице, где справа стояли дома, а слева снова лес, – и наконец пришли к избушке, перед которой сквозь листву чего-то белелось. Он разгреб листву, и она прочитала слово по-английски:

Paradise

То была майка мужа красавицы кино Аллы, режиссера кино Саши. Сносив английское слово «Рай» на груди, Саша бросил майку на пороге, ноги вытирать. В этом домике они много лет прожили со своей подругой Лией, всенародной любимицей, которую впору назвать «Русским Чаплином», если бы не родилась она, так же как и Алла, женщиной. Здесь они жили, пока не решили построить во Внукове собственный дом, для чего купили по соседству кусок участка у своих друзей. А в избушку порекомендовали хозяйке, профессорской вдове, молодую семью, русскую, интеллигентную, с двумя высшими образованиями и с детьми, но тихую.

Через неделю перебрались. Он это называл «нашей малой эмиграцией»: во-первых, потому, что не навечно ж, а во-вторых, потому, что он каждый день ездил в Москву на работу. А она оставалась во Внукове с младшей дочкой (старшая кроме нормальной школы училась в музыкальной и занималась в театральной студии, так что на семейном совете решили: пусть живет у бабушки, а во Внуково уж на каникулы).

Он уезжал на свою работу, она сидела перед избушкой с книжкой, дочка рылась в листве, находя там всякие предметы.

По ночам шуршало в кухне и стучало по крыше. Когда он объяснил ей, что шуршат мыши, а стучат желуди, веселее не стало. У воспетой Заболоцким девочки Маруси в городе Тарусе были петухи да гуси, не бог весть что, но все-таки получше мышей с желудями.

Поставили на кухне мышеловку. Раз ночью щелкнуло. Он сказал: «Кранты». Через минуту послышался шорох. «Еще одна пришла», – сказал он. «Ту, первую, спасать?» – грустно спросила она.

Со внуковцами не контактировали, разве что с хозяйкой, друзья и старшая дочь из Москвы приезжали редко.

Миновала осень, и настала зима...

История села Внукова

Часть вторая

В отличие от станции Переделкино, до которой можно из Внукова спорым шагом дойти минут за сорок, Внуково ничем особенным не знаменито. Ни Пастернаком, ни патриархом, ни усадьбой барина-славянофила, ни корабельными соснами.

В отличие от Николиной Горы, до которой на машине пятнадцать минут, во Внукове нет реки с пляжем. Была когда-то речка Ликова с запрудой и водяной мельницей, но мельницу

порушили, и река пересохла. Ручеек вяло копошится в овраге, между мусорными свалками. По мусору на душу населения Внуково изо всех подмосковных элитных поселков вообще на первом месте. Плюс аэропорт. Его не видно, зато слышно. Плюс оборонное биотехнологическое предприятие в чистом поле, за селом Изварином (а всего здесь три села, еще до войны ставших одним поселком: Абабурово, Изварино и собственно Внуково).

Предприятие биотехнологическое законсервировали в перестройку, так ведь и Чернобыль в перестройку тоже был законсервирован, а если покопаться, что внутри...

В Изварине сохранилась церковь – большущая, темно-красного кирпича. В ней до перестройки помещался не то киноархив, не то целая киностудия. Красивая церковь и стоит красиво, на высоком пригорке. При ней погост. Когда церковь богомольцам вернули, долго еще ветер на погосте, в ограде и по склону, разматывал черно-белые пленки.

А через шоссе, тоже на взгорье, дом в два этажа, нижний – каменный, верхний – доской четвертной обшитый. В нем прежде жили Абрикосовы, которые до того, как убежать от революции, делали наилучший в России мармелад. У них из-за мармелада и фамилия такая фруктово-ягодная была. А какая была раньше фамилия, неизвестно.

Церковь, кстати, внуковцам Абрикосовы построили.

Люди добрые, сами мы не здешние

Как это самое Внуково любить и можно ли его любить вообще, было непонятно. Местные, похоже, любили Внуково по привычке. Нашим малым эмигрантам предстояло привыкнуть. С одной стороны, привычка – вторая натура, но с другой, как поют в первой сцене оперы «Евгений Онегин» два божьих одуванчика, привычка – замена счастию.

Кончилась осень, и настала зима. Снегу насыпало по самые подоконники. В день своего ангела, когда его бедный ангел уехала по делам в Москву, мужичонка с помощью дочки вылепил из снега под окнами себя неказистого. Надел на снежного мужичонку свои шляпу и шарф, по предложению дочки, вставил ему в руку свечку, зажег – а похож! – и, полюбовавшись, пошли греться в домик.

Стемнело. Приехала бедный ангел. Похвалила снежного мужичонку. Только собрались ужинать – стук в дверь.

И начались чудеса...

Не подумайте, что пришел снежный мужичонка у своего Пигмалиона жену отбивать. Пришли муж и жена – артисты и драматурги Аня и Сережа. Наш мужичонка с ними несколько раз встречался в Москве, питая обоюдную симпатию, но никак не мог вообразить, что, во-первых, дом их в полусотне метров дальше по той же улице, во-вторых, что они смогли его враз проидентифицировать со снежным человеком, в-третьих, что у них пропасть общих друзей, в-четвертых, что именно у них Алла с мужем и подругой купили кусочек земли, а в-пятых, что во Внукове Аня и Сережа очутились десять лет назад при схожих обстоятельствах (любовь, и негде жить).

Они в тот вечер вышли за молоком, увидали с улицы снежного мужичонку со свечкой, распознали в нем прототипа и постучались в избушку.

«Привет, – сказали. – Пошли ужинать к нам!» Тут, за чаем и парным молоком, начали выясняться про Внуково поразительные вещи. Что оно такая только с виду забытая деревня, в которой не различишь, кто молоко продает, а кто покупает. Что в самом начале нашей улицы Некрасова перед самой войной выстроили себе справные пятистенки Твардовский с Исаковским, что в овраге Любовь Орлова с мужем Александровым и соседями Лебедевым-Кумачом, Утесовым и Дунаевским играли в волейбол, что полвека провел здесь Игорь Ильинский, что собак тут столько развелось благодаря Сергею Образцову, который, кстати, руководил сооружением вот этой лестницы, ведущей на второй этаж, поднимитесь, посмотрите, что там у нас... а в поселке Литфонда, граничащем с Абрикосовским садом, успел пожить Есенин, он тут, по нашей улице, ходил, на затылке кепи, в лайковой перчатке смуглая рука, а теперь в поселке Литфонда кроме членов Литфонда живет писатель Фазиль, воспевающий Кавказ на чистейшем русском языке, завтра вечером он к нам с женой и сыном в гости придет. А еще из Москвы приедут поэт и гражданин США по прозвищу Эмка, делающий вид, будто слеп, как крот, а на самом деле видящий все, чтец миниатюры «Козел на саксе» и исполнитель вампиров Сашка, само собой придут Алла с мужем и подругой, придут первый красавец Вахтанговского театра Вася с женой, красавицей и умницей Ирой, живущие по ту сторону оврага, рядом с дачей Громыки, ездившего по нашему внуковскому навозу на своем черном лимузине...

История села Внукова

Часть третья

Мужичонка вышел на крыльцо подышать.

И вспомнил: он ведь уже тут, во Внукове, был!

Я был тут юным пионером. Сюда меня родители сослали в пионерлагерь на территории теперешнего Литфонда. Вот этот корпус, что слева, – там была столовая и вечером кино, а в этом деревянном двухэтажном бараке, что справа, – там я жил. И по вот этой улице Некрасова, по которой гулял Есенин, я в мерзкий слякотный день убегал. Был рывок на побег... чтобы тридцать лет спустя вернуться.

На ветру качался флагшток. Его почему-то, строя новые корпуса, не выкорчевали, так и торчал посреди Литфонда...

Когда мы очень сильно хотим откуда-то сбежать, это верный знак, что непременно туда вернемся. Взять Пушкина. Как писал он про Михайловское, куда угодил по царской воле: «В глуши, во мраке заточенья...» А лет через десять об одном думал: в Михайловское сбежать.

Во Внукове никогда не было ни высоких заборов, ни запретных зон.

Чем-чем, а резервацией тут не пахло. Человек тут жил, и никто не спрашивал, с какой стати. В магазине «Рюмочки», прозванном так за два гипсовых вазона на воротах поселка Внешторга (на территории которого расположен магазин), демократично стояли в очереди за чекушкой на опохмел поэт Твардовский и похожий на бойца Теркина внуковец-абориген.

В те времена, когда мы туда попали, во Внукове еще пахло полным отсутствием резервации. Не было высоких заборов с видеокамерами.

Привезли мы в трескучий мороз из Москвы в наш домик, заснеженный по самые подоконники, пианино. Потребовалась грубая сила: сгрузить инструмент и дотащить его до избушки.

Я побежал по улице Некрасова на свет костра. Напротив дома Ани и Сережи у костра грелись вечерами три мужика в камуфляже, с автоматами «Узи». Мужикам было скучно сидеть круглые сутки в своем фургончике. Зачем они там сидели, мы не спрашивали. Просто с ними здоровались, как со всеми. Потом уж Аня с Сережей нам поведали: это охрана их соседа, экс-мэра столицы Гаврилы, которую после отставки хозяина еще целый год не снимали. То ли они охраняли Гаврилу от реваншистов, то ли его самого пасли.

– Мужики, – сказал я, – там пианино. Сгрузить помогите...

Надо было видеть, как мужики несли наше пианино!

Так вносят в банкетный зал именинный торт со свечами.

Понимаете, не только мы были приняты во Внукове за своих, но и эти архаровцы, с которыми жил в их фургончике беспородный щенок. При том что никто ведь из них слыхом не слыхивал про Сергея Образцова, главного диссидента по части защиты животных.

Понимаете, внуковцы первой волны – Любовь Орлова, Исаковский, Ильинский, Лебедев-Кумач, Утесов, Дунаевский, Образцов – умерли, но те, кто поселился тут позже, успев их застать, поняли, куда и зачем попали. Вот почему внуковский дух не выветрился. Примерно как внуки русских эмигрантов первой волны сохраняют в себе то главное, что отличало бабушек и дедушек. Песни белогвардейские поют, грассируют. Но главное – они свободны.

Во Внукове представители элиты сталинской эпохи были свободны. Здесь они могли поиграть в овраге в волейбол, проехаться за молоком на велосипеде, сбегать в «Рюмочки», вылепить снеговика, нисколько не похожего на то надгробье белого мрамора, которое тебе поставят на Новодевичьем.

И мы старались хоть немножко быть на них похожими.

Тост за лилипутов

Мы закатывали вскладчину пиры, ставили на Новый год оперы, на Рождество показывали вертеп детям, которые в крещенский вечерок гадали, а их мамаши обливались во дворе ледяной водой, на Масленицу жгли чучело, на Пасху – в Изварино, в мае – за первой черемухой к дому Абрикосовых, летом – турниры по бадминтону («Подача справа. Подача слева. Плесни-ка мне, братец, еще... Стаканчик справа...»).

Забытъ ли, как мужичонкина дочка однажды предложила, когда уж выпили за всех: «А теперь выпьем за лилипутов!» – и несколько месяцев любили мы лилипутов, одних лилипутов и никого, кроме лилипутов. Потому что, если не мы, кто ж про них вспомнит? Они, лилипуты, по словам дочки (а ей видней), бегают по улице Некрасова, будто мыши, рискуя под колесо попасть. И мы слагали в их честь стихи («Быть лилипутом некрасиво. Не это поднимает ввысь...»), и гимны («Эту песню запевает лилипут, лилипут, лилипут! Эту песню не задушат, не убьют!..»), и старинный фольклор («Лилипут удалой, бедна сакля твоя...»). Забыть ли старуху баронессу из Брюсселя, эмигрантку первой волны, пившую внуковскую водку из своей фальшивой, с двойным дном, серебряной рюмки, в которую помещалось от силы двадцать пять капель – валокордин пить, а не водку... но как пившую! Прямо как лошадь!

Забыть ли, как приехал на какой-то праздник житель Мичуринца Булат Шалвович! В разгар пирушки исполнитель «Козла на саксе» и вампиров Сашка усадил голубушку за пианино, запел и руками замахал, прося подтянуть. И грянул хор: «Когда воротимся мы в По-о-ортленд!..»

Ужас какой, подумал я. Ведь он терпеть не может, когда его поют, а тем более хором.

Я искоса на него взглянул. Он подтягивал дикому хору, вполголоса, почти шепотом, с блаженной улыбкой.

«Внуковские придурки» – так окрестил всех нас Фазиль.

Обидное вроде прозвище. Но правильное.

Внуковский дух выветрится не тогда, когда во Внукове не останется небожителей, а когда не останется хоть одного придурка, верящего в то, что древние звали Гением Места...

Тут живут чужие господа

Последним спектаклем нашего театра – после «Пиковой дамы», «Кармен», «Волшебной флейты» и «Аиды» – стал «Вишневый сад».

Фазиль играл маленькую роль прохожего интеллигента, просящего подаяния, мужичонкина дочка – собачку Шарлотты, которая и орехи кушает, студента Петю Трофимова изображал друг Ани и Сережи, академик из Минска, спец по Чернобылю...

Все это было бы смешно, когда бы реплику Лопахина: «Кто купил? Я купил!» – не произносил новый жилец Анино-Сережиного дома. По веским причинам они переезжали из Внукова в Москву. Дом не продали, сдали на два года. Все равно хотелось плакать.

Мы – неказистый мужичонка, бедный ангел и дочка – вернулись в столицу чуть раньше: музыкальной школы во Внукове не было. За пару месяцев до нас уехал из Внукова Фазиль с семьей – в Переделкино, где получил дачу...

Какой-то звук явственно слышался в овраге: то ли лопнувшей струны, то ли вытекающего, как из воздушного шара, воздуха.

Воздухом во Внукове не торговали. Землей торговали, по две тыщи баксов за сотку, воздух шел даром, в нагрузку.

Но каким-то образом одно с другим связано.

В овраге, догадался я, жужжала бензопила «Дружба».

Сначала косячками земли стали приторговывать вдовы, потом огородные свои шесть соток повадились продавать аборигены, потом наследники небожителей, замучившись ухаживать за вишневыми садами, уступали их вкупе с прочей недвижимостью новым хозяевам. Те немедля спиливали сады, сносили ветхие дачи и приступали к возведению коттеджей. Администрация Внукова тоже не отставала: вся мало-мальски пустующая земля раскупалась. На живописном лугу враз вырос краснокирпичный поселок «Лукойла» (откуда выкрали не так давно одного из боссов). Заросло коттеджами, как мухоморами, поле, через которое мы ходили со станции домой. Пасторальный ландшафт был загублен. Выбрали новое правление дачников-элитников, которое возглавил именитый телеакадемик-возвращенец, и оно, правление упомянутое, недолго думая, все схватило... Земля не выдерживала решительного насилия над собой, все заметнее становились помойки и места канализации... Забытую деревню жаловали в «элитный поселок», ну, примерно как царь Петр торговца пирожками в князья. Припоминая стихи Межирова: «Из грязи в князи сановиты низы элиты...» Нуворишам захотелось жить во Внукове, как Утесову, Ильинскому или Образцову. Всерьез и надолго. Никто из них не желал быть придурком. Попробуйте бросить камень...

Мужичонка лелеял мечту: получить во Внукове землю, ровно столько, чтобы на ней выстроить избушку, вроде той, которую они снимали (продать ее хозяйка ни в какую не хотела – ждала клиентов посолиднее).

Народная любимица Лия взяла меня за руку и повела в администрацию. Дала бесплатное шоу. Найден был чудный выход из положения: поработать нам с бедным ангелом учителями, которые как-никак социальная сфера. Учителям и врачам у нас независимо от места прописки по закону землю дают без очереди. Шанс попасть во внуковскую элиту.

Два года мы окучивали и пропалывали внуковскую поросль: я (словесность и история) во внуковской гимназии, мой ангел (музыка) в изваринском детдоме.

– Пенье, здравствуй! – протягивали ей руку сорванцы.

Конечно же, нас кинули.

И правильно сделали. Зачем земля тому, кто питается воздухом? Зачем дом в элитном поселке тем, кто приходит в умиленье от какой-то рваной майки со словом «Paradise»?

История села Внукова

Часть четвертая, гипотетическая

Давно уж не были мы в нашем Внукове. Аня с Сережей, воротясь туда, как-то сопротивляются, колготятся, ухитряются собрать за столом тридцать гостей. Но грустные это застолья. Мы попали в другой век. Многие, как Булат Шалвович, с нами вообще не посидят, не споют, не выпьют за лилипутов.

Сопротивляются новым временам и другие старожилы. Но больше по привычке. А привычка – вспомним первую сцену из оперы «Евгений Онегин» (которую мы тоже ставили в своем театре) – замена счастию...

Бродский сказал: «Преступники возвращаются на место своего преступления. На место любви не возвращаются».

Это он сказал, когда его спросили, вернется ли в Россию.

Кто знает, что сказал бы он, когда подросла бы его дочь?

Я-то знаю точно: пусть не наша дочка, но другой ребенок, сидевший с нами за столом, или не сидевший, но живший там в одно с нами время, выйдет однажды на крыльцо своих друзей во Внукове подышать и задохнется: ведь он уже тут был! И, выдохнув полной грудью, захочет вернуться.

Почему? Потому что в минувшем веке такое случалось.

Зачем? Чтобы в мае с лилипутами пойти за черемухой к Абрикосову, творцу русского мармелада.

Справка «НИ»