Ректор Академии народного хозяйства Владимир Мау

– В стране появился еще один «мозговой центр». Как вы думаете, он будет востребован властью, или это станет площадкой, где ученые просто смогут «выпустить пар»?

– Институт современного развития будет площадкой для экспертного обсуждения тех вопросов, которые стоят на повестке дня, которые интересны президенту и правительству. Я думаю, на наших встречах будет вырабатываться консенсус по самым обсуждаемым экономическим вопросам.

– Но чтобы от этого был практический результат, власть должна быть готова не только слушать экспертов, но и формировать политику под воздействием их мнения. Она, по-вашему, готова?

– Если вы посмотрите на кадровый состав кабинета, особенно на уровне замминистра, то практически все они вышли из научного сообщества: кто-то пришел во власть и там остался, кто-то вернулся обратно. Не так много чиновников, которые способны заниматься программотворчеством, да это и не их задача. С другой стороны, нельзя взять самого выдающегося экономиста из Академии наук и сделать его замминистра. Он должен не только знать, какие меры надо применить, но и понимать, какие из них реально возможны в конкретной ситуации. А это дается только опытом постоянного участия в правительственных дискуссиях. Поэтому программные документы вырабатываются на стыке чиновничества и экспертного сообщества.

– Это в идеале. А на практике есть примеры таких «стыков»?

– Конечно. Первым был Институт экономики переходного периода, возглавляемый Егором Гайдаром, который сформировал первое в России посткоммунистическое правительство. Сейчас молодые экономисты, приходящие в Институт Гайдара, сразу включаются в ту дискуссию, которая идет в правительстве. Постепенно появились другие исследовательские структуры, которые тоже стали «посылать» своих людей во власть – Центр макроэкономического анализа и краткосрочного прогнозирования, Экономическая экспертная группа, Независимый институт социальной политики, Центр экономических и финансовых исследований и разработок. В этот же список можно добавить Академию народного хозяйства и Высшую школу экономики.

– В 1999–2000 годах Центр стратегических разработок (ЦСР) Германа Грефа подготовил экономическую программу для Владимира Путина. Насколько она, на ваш взгляд, реализована?

– Хочу напомнить, что ЦСР не институт, где под конкретные разработки собирали определенные коллективы исполнителей. ЦСР образца 1999–2002 годов пользовался в основном разработками гайдаровского института. Но если вы откроете программу 2000 года, то увидите, что реализовано практически все, кроме реформы «Газпрома».

– Там, помнится, был большой блок, посвященный уменьшению административных барьеров…

– …который был реализован в первую очередь. Добились и резкого снижения лицензирования, и перехода к принципу одного окна. Но скоро выяснилось, что недостаточно написать закон, надо чтобы он исполнялся, а для этого эффективно и независимо должны работать суды, бюрократия, правоохранительные органы. Именно в этих неэкономических сферах сейчас лежат проблемы российской экономики.

– Об этом говорят уже давно. Но что делать, например, с коррупцией? Как в Китае, расстреливать взяточников?

– Увы, этого никто не знает. В отличие от задачи макроэкономической стабилизации, которую мы решали в 1990-е годы, улучшение политико-правовых институтов исключительно сложно и невоспроизводимо. Через стабилизацию проходили десятки стран примерно одинаково. Существует хорошо известный набор технических мер. И если у вас есть политическая воля, более-менее сильная полиция, и вы готовы положить на алтарь стабилизации свою политическую репутацию (потому что после такой реформы вас все будут ненавидеть), то обеспечить стабильность валюты и бюджета нетрудно.
На повестке дня сейчас стоят политико-правовые вопросы и функционирование человеческого капитала. Каждая страна решает эти проблемы своими методами, универсального рецепта никто не знает. Единственное, что понятно – задачу не решить простым увеличением финансирования. Это даже вредно. Нужны такие изменения правил игры, которые не провоцировали бы коррупцию. В первую очередь, надо свести к минимуму индивидуальные решения чиновников. Приведу пример. Особые экономические зоны образца позднего СССР и ранней России были рассадником коррупции. ОЭЗ в модели Грефа можно упрекать в низкой эффективности, в медленном развитии, но коррупции там нет.

– Если это действительно так, как вы утверждаете, объясните, почему?

– Потому что мы исключили возможность торга вокруг условий ОЭЗ – был принят закон, по которому условия заданы, и регионы конкурировали за согласие государства создавать у них зону. Но при этом не было конкуренции за льготы и бюджетные деньги. Вот это и лишило особые зоны коррупционной привлекательности.
Или еще пример. Можно ввести имущественный и возрастной ценз для судей. Например, судьей областного уровня можно стать только после 50 лет, причем за пять лет предыдущей работы надо заплатить определенную – и весьма значительную – сумму налогов. Тогда, с одной стороны, человек уже будет в том возрасте, когда не нужно зарабатывать на квартиру и воспитание детей. С другой стороны, его предыдущая жизнь показала, что он честный налогоплательщик. Такой человек будет не склонен брать взятки.

– Хорошо, а как можно подойти к решению второй проблемы нашей экономики – человеческому капиталу?

– Повторюсь, решать проблемы образования и здоровья, закачивая деньги в эти сектора и не меняя их устройство, бессмысленно. Опять поясню на примере. Просто повышая зарплаты учителям, вы не привлекаете в школы хороших преподавателей, а удерживаете на занимаемых местах тех плохих, которые остались в школе, когда хорошие из нее ушли.
Увы, тут тоже нет тиражируемого международного опыта, но по другой причине. Дело в том, что все модели социального государства родились в конце XIX – начале XX веков, когда людей, нуждающихся в помощи, было гораздо меньше, чем работающих, производящих продукт для предоставления этой помощи. В конце XX века большинство государств мира, включая Россию, оказались в принципиально других условиях. Население сокращается и стареет сейчас не только в России. Обкатанная модель социального государства уже не работает, ведь тех, кому нужна помощь, стало больше, чем работающих. Поэтому, например, чтобы прокормить стариков, нужно повышать налоги на молодых, но если сделать их слишком высокими, никто не будет платить. Поэтому сейчас во всех странах мира пытаются выработать иные модели здравоохранения, пенсионной системы и образования.

– У нас тоже пытаются, но сдвигов, согласитесь, пока не видно…

– Особенно тяжело в российском здравоохранении – там нет даже реформаторской концепции, есть несколько моделей реформирования, которые пока плохо состыковываются между собой. Закачиваемых туда денег все равно недостаточно, чтобы привлечь лучших. А с закупкой оборудования мы вообще попали в старую советскую ловушку, когда с ввезенными приборами никто не умеет работать. С образованием немного понятней. По крайней мере, ясно, какая модель эффективна: недаром в мире 30% учащихся, выезжающих для получения образования за рубеж, отправляются в США и другие англосаксонские страны. Правда, порой говорят, что российское образование – самое лучшее, и реформировать его не нужно. Но при этом менее 0,5% международного контингента приезжает учиться в Россию.

– Можно ли уже говорить о первых итогах реформы российского образования?

– Мы находимся только в начале этого пути. Начат процесс законодательного оформления будущей реформы профессионального образования. Основное, что сейчас делается – ведется поиск эффективных моделей. Я поддерживаю подход Мин-обрнауки, которое пошло не по пути навязывания какой-либо модели, а по пути экспериментов между вузами и субъектами Федерации. Национальный проект «Образование» состоит в том, что учебным заведениям предлагается участвовать в конкурсе и предложить свои модели образования. Тем, кто добьется поддержки экспертного сообщества и государства, дадут деньги.

– Выходит, правильно, что реформа образования не форсируется?

– Конечно! Форсировать надо макроэкономическую стабилизацию. Ведь чем дольше у вас финансовый бардак, тем сильнее будет падать производство. А социальные реформы в отсутствие внятного понимания, согласия в обществе о том, что надо делать – вещь неприятная. Социальные реформы, конечно, нельзя сильно затягивать, потому что система со временем деградирует. Особенно это видно на примере здравоохранения. Но гренадерские шаги здесь тоже опасны. Как любит говорить Егор Гайдар, если можешь не реформировать – не реформируй. Реформировать надо только тогда, когда другого выхода уже нет.