Лада Пузыревская: "Захлебнувшись прощальной речью, тонут лучшие миражи"

Сергей Алиханов

Лада Пузыревская родилась в Новосибирске. Окончила Новосибирский Государственный университет экономики и управления.

Член Международного союза писателей «Новый современник».

Руководила Новосибирским часовым заводом «Салют».

Живет в Новосибирске.

Стилистика выразительности Лады Пузыревской расширяет понимание и значение ее образов. Синтаксическая, классическая упорядоченность сглаживает спонтанность и даже ассоциативные скачки в её строфах, и воплощает в лирический полет глубокие душевные переживания.

Звучание, фонетические характеристики притягивают, гармония завораживает читателя. Авторская, характерная интонация, мелодика речи, соизмеримость, при полном отсутствии эпатажа, оркеструет тексты и возникает собственная, самоценная поэтика:

то ли просто уйти, раз окрестная тьма не сдаётся,

раз не греет очаг, нарисованный мной на картоне.

здесь последнее время зима – глянь, она остаётся

несмываемой вязью на каждой открытой ладони...

и не вспомнить имён, кто пытался – в ответ возникали

то бесстрастные маски, то лики, мерцавшие мило,

а своих не найти, словно выдуло всех сквозняками…

знаю, знаю, что скажешь – сама их годами кормила...

Управляемые ассоциация у Лады Пузыревской в первую очередь изумительно красивы, и порой осенние листья, летящие по ветру, представляются вечными ценностями. Поток чувств связывает происходящее в стихах лирической логикой. Утонченные реминисценции — за счет искусных ритмико-синтаксических ходов, становятся вдруг видимыми, чуть ли ни осязаемыми читательскими переживаниями:

едва устанешь медь с моста ронять –

и вот уж сеть мечтает отвисеться,

растёт на листьях ржавая броня

и к перебоям привыкает сердце.

так осень постепенно входит в раж, но

не полной мерой мстит. не оттого ли

здесь по утрам так холодно и страшно,

что не хватает – то любви, то воли...

и блажь звенеть, не ведая – по ком я.

скажи, кукушка, сколько нот осталось,

и кто в последний дом мой кинет комья,

и что такое осень, как не старость…

Лада Пузыревская любезно ответила на мои вопросы:

— Ф.М. Достоевский в предисловии к рассказам Эдгара По написал: «в его способности воображения есть такая особенность, какой мы по встречали ни у кого: это сила подробностей». Ваша поэтика насыщена подробностями — они Вам являются непосредственно в момент написания или это предварительные, запомнившиеся и явившиеся Вам ранее видения?

— Нет, записной книжки у меня нет, и бо̀льшая часть написанного становится словами именно во время написания. Незадолго до этого появляется ритм, который стучит и стучит в голове, и отдельные строчки. В итоге жить становится невозможно и в какой-то момент надо уже писать стихотворение. И я очень редко знаю – чем это закончится. Единственно, образы для меня не являются воображаемыми, они буквальны. А то, что это не всегда понятно «снаружи», связано с тем, что это лично моя интерпретация — для меня очевидного.

— В наше время поэты перестали быть знаменитостями. 50 летний юбилей Евгения Евтушенко собрал более 20 000 зрителей в Олимпийском дворце. Сейчас нет ни скандальной славы, ни скандальной безвестности. Воздействует ли на Вашу поэзию это явление?

— Мне кажется, внимания достаточно. Если бы вообще никто не читал написанное – многие бы перестали писать вообще, это действительно трудно и отчасти бессмысленно. Но эта вот пресловутая «известность» мешала бы, на мой взгляд – в определенный момент автор становится заложником своего образа и «зрителей» (это не совсем одно и то же с читателями). А в хотя бы относительной тишине эксперимент чистый – ты и слово. Ты и Бог, если позволите. Стихи как шоу-бизнес имеют право на существование, наверное, но это совсем другая история, лично мне она не интересна.

— Вы, по одной из Ваших профессий, часовщик — руководили Новосибирским завод «Салют», производящим настенные часы. «Который час? — его спросили здесь. И он ответил любопытным «вечность» — написал Осип Мандельштам. Куда всем нам предстоит спешить, куда торопиться?

— Моя первая профессия – управление производством. И мне повезло, что производство это оказалось часовым. Часовой бизнес – бизнес особый, очень отдельный, очень интеллигентный, я бы сказала. И в чем-то мистичный. Поэтому никто не знает про символичность времени так подробно, как часовщики. Когда часы спешат – это ровно такая же проблема, как если бы они отставали. Мне кажется, что всему своё время и если куда-то и следует спешить, то – жить, любить, видеть, делать. А если говорить о поэтах – постараться успеть сказать то, что считаешь важным. Не завтра, не потом, не когда-нибудь, а прямо сейчас. Потому что завтра совсем не обязательно будет.

А вот так Лада Пузыревская читает стихи на финале Григорьевской премии — видео: https://youtu.be/rQ6NtGIllIs

О творчестве поэтессы много откликов и статей.

Сергей Арутюнов, поэт, преподаватель Литературного института, наш автор, написал:

«...слово должно быть особое, и в устах человека, который слово это особое взлелеял в себе…. самым выразительным деянием Руси в истории было молчание – поэзия Лады Пузыревской, тщательно гранёного модернистского ключа, современная каждому живущему, пробует ответить себе на вопрос о том, когда следует говорить, а когда примолкнуть, сделавшись подлинной частью страны, не умеющей «говорить красиво». Иногда так ясно, что слов никаких больше и не надо… Временами молчишь, потому что исподволь понимаешь, как именно – безотрывно – нужно смотреть на совершающиеся на глазах горе, несправедливость, или просто затянутые сюжеты обычных судеб с известной и неизбежной концовкой.

Русское молчание, переданное Ладой, и тягостно и светло…».

Александр Карпенко, поэт, прозаик, телеведущий делится:

«В стихотворениях Лады сошлись жар стиха с холодом, который веет отовсюду. Эти сквозняки способны проходить сквозь сердце!.. поэтика Лады Пузыревской содержит в себе некий «концентрат», не нуждающийся в уплотнении.

В поэзии Лады много реальной, непридуманной жизни. В то же время жизнь эта в её стихах предельно обобщена.

В результате на выходе мы имеем «бракосочетание» акмеизма и символизма, которое ещё в начале прошлого века могло показаться чем-то из ряда вон выходящим.

Классика, благодаря маме-поэту, давно уже ею усвоена, переварена и отправлена на свалку истории, как отработанный материал... знаки препинания расставлены автором выборочно. Это не дань постмодернизму – просто знаки препинания «регламентируют» текст, уточняя его. А свободное плавание, без точек-тире-запятых, даёт возможность более широкого толкования смысла. Лада не боится многосмысленности. Чем больше смыслов, тем шире «живучесть» произведения…

У Лады «время стоит», потому что… оно испугалось. Чего же боится время? Свершения судеб! Того, что его, время, «перестанут наблюдать» окунувшиеся в счастье люди. Что стрелки заплутают на циферблате. Что стрелки выйдут на свою кармическую охоту...».

Ольга Девш — эссеист, редактор отдела критики журнала «Лиterraтура» заключает:

«...поэзия Пузыревской поддерживает острый интерес. Не успеваешь насытиться, хочешь ещё, целый кусок, весь моток…читаешь медленно, но жадно… Это как с жары долго глыкаешь холодную воду из морозильника, не отрываясь от горлышка замёрзшей бутылки, чтобы не прервать удовольствие утоления жажды. И борешься с онемением горла от ледяной аквы, продолжаешь пить. Потом возможна ангина, но к чёрту подспудное накликивание, сейчас самый полный и вкусный глоток только на пользу… Стихи Пузыревской будто тающие кубики льда, что постепенно округляют углы (за которыми стоит судьба), чтобы внезапно упереться в сердце всё ещё твёрдыми и колющими выступами. И ворочаются они. Пронзительной жёсткой лиричностью за то, что под ложечкой, берут. Сочетая безошибочно метафорическую речь с обиходно-уличными словами и реминисценциями, поэт лепит объёмы и тут же выжигом чертит линии. Текст вроде плоск, а фигуры выскакивают, как из книжки-панорамы. Лицом к лицу с ними стоишь. Не ледяные они, а ты ёжишься и думаешь, что неожиданно как-то влез в чужую жизнь…

Лада Пузыревская упрощает табель о рангах и держит высоту — силу духа. Каждого. Начав с себя. Равняйся или уходи. От стихов лишь не уйти…».

И вот стихи — к ним приходишь, чтобы не уходить от них:

* * *

как тебя пожалеть не пойму обнимать уж как

здесь так мало тепла и лето — в одно касание

родина — говорю

поправляюсь: матушка

богом данная радость ли

наказание

как тебя обживать не найду где же голуби

на пустых площадях никого

воля вольница

только воздух и свет

белый свет из небесной проруби

да тебе ли не знать

как правда чужая колется

я не вижу тебя никого никого под вязами

отчего же ты плачешь

стволы обнимаешь дурочка

посмотри на него

глаза навсегда завязаны

но о счастье поет хрупкий мальчик твой

божья дудочка

он стоит на ветру с распахнувшимся воротом

позади тишина

впереди лишь дорога белая

ты клянешься

держать его в этом миру испоротом

ты клянешь тишину

а он поправляет: верую

Август

Воздух пропитан истомой, дождём и хвоей.

Значит ли это, что следует возвращаться?..

Руки, сомкнувшись, печаль увеличат вдвое

То же – для счастья.

Веки, смыкаясь, делают свет кромешным,

но позволяют видеть такие дали,

где наяву уже никогда, конечно,

сколько бы денег в воду мы не кидали.

Круг замыкая, шествует наша осень,

вновь начиная падкой листвы мытарства –

сон золотой бескрайних берез и сосен,

время сырой земли, слюдяное царство.

Слышишь, как изнутри бьются наши люди,

замкнутые в пространство сосновых комнат?..

Бог сам не знает, что с нами дальше будет

Так же и с теми, что нас берегут и помнят.

Так и ты

Просветлеешь лицом к лицу,

но с того не легче –

за оконным стеклом завис горизонт на вырост,

И ржавеет ландшафт, и время совсем не лечит

этой осени стойкий ласковый нежный вирус.

Посмотри, облака косяком подались на нерест,

оставляя чешуйки снов в семицветных хордах,

и полынь не звезда,

и на мёд извели весь вереск –

бабье лето, хмельная песня на трех аккордах.

Пламя синих ночей изошло на трескучий лепет,

поревёшь у реки – ни жива, ни мертва водица.

Это осень бесстыдно горбатого снова лепит

то ли бога нам –

кто же станет с таким водиться?..

Так и ты мне ни в жизнь

ни одной не простишь измены,

оставляя столбом соляным, старожилом чащи,

иступлённой иглой, умыкающей свет из вены,

слепорожденным вещим сном

в пустоте урчащей.

Пусть на время, но время свертывания короче.

Я не спорю, что ты любил меня крепче, Отче,

но я тебя – чаще.

Титры

растерявший все буквы в этом раю киношном,

ошибающийся дверями и этажами,

привыкаешь молчать –

так, как нож привыкает к ножнам.

и сжимать кулаки, чтоб пальцы не задрожали.

обнимаешь прохожих, как будто сто лет знакомы…

всё, от самых искусных швов до случайных трещин,

познаётся в сравнении, всюду свои законы –

ночью страшно без тени, а утром морщины резче.

ночью может любая вспышка звездой казаться,

вот и бьёшься в пустое небо – не запретит ли

заскорузлых бинтов неверной рукой касаться.

крупным планом любовь и смерть,

остальное – титры.

остальное – стальные нервы и шаткий почерк.

хриплый голос за кадром цедит своё «amore»,

да звенят на ветру гирлянды златых цепочек

на заброшенном дубе в ветреном лукоморье.

Ещё бы

едва устанешь медь с моста ронять –

и вот уж сеть мечтает отвисеться,

растёт на листьях ржавая броня

и к перебоям привыкает сердце.

так осень постепенно входит в раж, но

не полной мерой мстит. не оттого ли

здесь по утрам так холодно и страшно,

что не хватает – то любви, то воли,

то веры опрометчивой, то – сил…

ты мог бы пожалеть меня, малыш, но

ты сам из тех, кто по свистку тусил.

а колокольчик мой почти не слышно

и блажь звенеть, не ведая – по ком я.

скажи, кукушка, сколько нот осталось,

и кто в последний дом мой кинет комья,

и что такое осень, как не старость

в краплёном мёртвым золотом аду?..

господь прощает давящих на жалость,

так плачь, малыш, сойдёшь за тамаду,

на плачущих всё это и держалось –

наш странный век сливающих чернила,

воспевших виртуальные трущобы,

где осень пусть прекрасна, но червива.

а нам ещё бы времени, ещё бы

* * *

пылится скриншот июля в окне немытом

начнешь протирать — и сразу не та картина

палиться не будем — это не мы не мы там

вручную катили солнце из карантина

не мы окликали тонущих в красных зонах

не мы приносили воду надежду письма

встречая рассветы в потных комбинезонах

не мы холодели от монитора писка

где снова и снова чья-то рвалась кривая

и горло сжимал нездешнего страха вирус

мы — славили их послушно в экран кивая

и город наш жил и выжил

и сеть ловилась

мы в окна стучали мы колотили в двери

а тихо — как будто вдруг запевала помер

тоскуют в пустых квартирах чужие звери

и лето впадает в лету — коронный номер

выходим бледнея в масках своих нелепых

опасные злые люди — слова на ветер

бросали сто дней

в фамильных панельных склепах

вот он и шумит: не вечер еще не вечер

* * *

плавит золото осень в последних кострах сентября

у брусничных закатов отчетливый привкус безумия

тает тень человека

под окнами в комнате в зуме я

не увижу тебя почему я не вижу тебя

на прозрачных запястьях следы от упругих ремней

и родные предатели смотрят в глазок не по-доброму

кто-то шепчет молитвы

подобное рвется к подобному

я не вижу тебя горе мне горе мне горе мне

а они усмехаются римского папы святей

пьют и бьют зеркала и кривляются лютые бесятся

коронованный ужас

до нового года три месяца

не оставьте детей здесь нельзя не оставьте детей

дай мне руку мой мальчик не будем напрасно грубить

здесь на выход и так обреченных бескрайняя очередь

и смеяться не к месту

и плакать в лицо им не очень ведь

научиться любить их таких научиться любить

бестолковый сквозняк бьется-вьется листы теребя

закрываются двери до скорого видно не зря чинил

ты поешь о зиме

смотришь в стену глазами незрячими

я не вижу тебя почему я не вижу тебя

переплёт

то ли просто уйти, раз окрестная тьма не сдаётся,

раз не греет очаг, нарисованный мной на картоне.

здесь последнее время зима – глянь, она остаётся

несмываемой вязью на каждой открытой ладони.

то ли пробовать жить, получилось же в прошлую среду,

выходя из себя, замереть, оглянувшись на шорох,

и рукой помахать неизвестным, идущим по следу,

и слова повторять, будто только сегодня нашёл их.

золотые слова, на которых вдруг исподволь вырос

удивительный мир за окном в ледяном переплёте,

где братаются бог и мятежный компьютерный вирус,

но не высмотреть лиц, пусть хоть все зеркала перебьёте.

и не вспомнить имён, кто пытался – в ответ возникали

то бесстрастные маски, то лики, мерцавшие мило,

а своих не найти, словно выдуло всех сквозняками…

знаю, знаю, что скажешь – сама их годами кормила.

не та игра

уйму недобрый холодок по вене я,

а ты мне на прощанье расскажи,

что смерть уже давно не откровение,

скорее – жизнь.

сама на ровном месте спотыкается,

а всё ответов просит, где ж их брать.

грешить легко, куда труднее каяться.

в чем сила, брат?

не в этой правда осени, горюющей

о карте мира, что не так легла

на золото, а только говорю – ещё

не та игра.

не те знамена и знаменья плавила,

не тех бойцов сгоняла на парад,

пора менять доску, фигуры, правила,

и нам пора.

в чем сила, если не хватает дерзости

построить дом стеклянный без стропил,

а камень, что за пазухою держите –

всё, что скопил.

ЭТОТ ГОРОД МНЕ НУЖЕН

На каком-то этапе сольются и шепот, и крик

в безупречное эхо, потянет из прошлого гарью,

и никто не ответит — за что и на что нам подарен

обесточенный город, где даже рассвет не искрит —

дело к осени, darling.

Дело снова к дождям, научившим нас страх кабалы

сонно путать с прогнозом погоды, и истово мерзнуть,

не оставив следов, уходить в гуттаперчевый воздух,

что беда, что вода, да по-прежнему жмут кандалы —

заменить бы, да поздно.

Прорастая Сибирью, сбиваясь с разменных «увы»,

постояльцы кедровых закатов, привычные к кляпу

нарицательных истин — вы поздно снимаете шляпу

перед звонким безмолвием, раз не сносить головы,

раз пошли — по этапу.

На какой — посошок?.. Наугад бы разбавить вино —

не живой ключевой, а обычной водой из-под крана,

вряд ли это побег — из себя, по-московскому — рано,

по-сибирскому — самое то… Слышишь, вызови, но —

не такси, а охрану.

Что бы там ни версталось впотьмах, а не спят сторожа,

стерегут, опрометчивых, нас — и от взмахов напрасных,

и от звона кандального — видишь колонну на Красном?..

До последнего за руки держат, а руки дрожат —

здравствуй, город мой, здравствуй.

Там — не верят слезам, здесь чужим не прощают обид,

Старый мост от влетевших по встречке всё уже и уже,

приасфальтовый ветер с сомнением смотрится в лужи,

но залётные сны быстротечны — как солнце в Оби…

Этот город мне нужен.

НЮАНСЫ ТИШИНЫ

…Ищу падения,

чтобы хоть по сопротивлению воздуха

убедиться в его наличии.

Элла Крылова

1.

Бывают дни, когда и пенье птиц

напоминает хохот без причины,

и косвенной улыбкой дурачины

сияет вечер, выигравший блиц —

турнир полуистёртых серых лиц,

где на кону — иудины крестины…

Но лабиринт всемирной паутины

тем уже, чем темней от небылиц,

доставшихся в наследство, как проклятье,

как вещий сон, как привкус той войны,

когда весь мир смотрел — со стороны,

и гибли опрометчивые братья,

не выдержав объятия страны,

где душит не маньяк, так ворот платья.

2.

Благая весть всегда из ниоткуда.

Что радости звонить в колокола,

когда весь город спит, и ни кола

у ветра нет, и ни двора? Не буду.

И смерть под утро здесь подобна чуду —

такую ночь пустыню соткала…

Ты слышишь звон? Так бьют не зеркала,

но тишину, пришедшую оттуда,

где нас никто не ищет, даже сны

вновь предают, и нет трудней науки,

чем, зеркалам протягивая руки,

следить, как время бродит вдоль стены,

переступая шепоты и звуки,

и изучать нюансы тишины.

3.

Переплетая светом сон-траву,

в усталой тишине искать ответа,

чтобы к утру её, как эстафету,

сдать на поруки ветру… Наяву

труднее верить, что поможет у

черты незримой ветхого завета

дрожащий луч — я не тебя зову,

я просто изучаю скорость света.

Уходит ночь, не сотворив сосуда

для пустоты, бредущей по пятам

за ветром — по дорогам и мостам,

и сколько ни смотри по сторонам —

благая весть всегда — из ниоткуда.

Жаль — это раньше не сказали нам.

* * *

это — осень, не спишь?.. свили гнезда ветра в витражах,

распоясанный дождь суетится, в сердцах проливая

сны бесстрашных бродяг — длится в лицах игра ролевая,

но пока нас к рассвету все так же выводит кривая —

пусть себе ворожат.

пусть дышать — через раз, да полжизни почти невзатяг,

и сквозь медные трубы youtube-ов беспечным кумаром

просквозить в подзамочное завтра — похоже, недаром

здесь любой искромётный пустяк завершается жаром —

год ли, город спустя

полыхнет — не погасишь в предчувствии зимних простуд,

не затянешь пленительным гимном прорехи, раз кашель,

да не влипнет продрогшая память в дорожную кашу…

если я не проснусь, обещай мне, что после — расскажешь

где мосты прорастут.

раз уж осень, так пусть — ворожит, ворошит без затей

кучевую листву — там, где с нотами снов колокольных

колобродит туман, притворяясь впотьмах чистым полем,

где по следу нельзя, и бесследно нельзя, коль окольных

не случилось путей.

пусть с бездонных небес утекают надежд караси

и зеркальный пейзаж караулит винтажный стекольщик,

с каждым выдохом сумрак — короче, а сумерки — дольше,

и как будто — пора, только vita всё dolce и dolce —

хоть святых выноси.

хоть звони в колокольчик.

колыбельная

Ночь, распятая без затей,

слов горячечных одержимость –

Боже, миленький, подержи нас

до рассвета на высоте.

За блескучего льда стеной –

миллионы цветочков аленьких,

ты держи нас, держи, как маленьких,

в этой сказочке жестяной.

Где тягучая снов нуга

в небе сумеречном желейном –

рук протянутых не жалей нам,

не проснувшимся наугад.

У последней своей реки

между прошлым качай и будущим

всех, изнеженных снежным чудищем,

одиночеству вопреки.

любой ник

небо пасмурное всё ближе –

не о том ли сто лет мечтала?

то ли ветер карнизы лижет,

исповедуя вкус металла,

то ли дело к весне и снова

станет некуда торопиться.

что терять мне, живое слово,

подбирающей по крупицам,

на подмостках чужого века

присягающей, как иконе,

письмам мёртвого человека,

не ушедшего от погони.

у беспамятства нет девайса,

неформат в ледяном офсете –

как теплее ни одевайся,

всё равно попадаешь в сети.

без раздумий беру любой ник

даже думать боюсь, что ищем –

тоже мне соловей-разбойник

с точной рифмой за голенищем.

и о чём мне просить всевышний

суд, раз даже мои химеры

несговорчивыми все вышли, –

может, только немного веры?

ну, конечно же, не про счастье,

что давно уже не по силам –

научи меня не прощаться.

даже если я не просила.

качели

Помнишь девочку? Нелепая, босая

с челобитной у реки, где рыбья челядь

серебрилась, блики солнца выпасая.

И казалось, что таких – не укачелить,

невозможных,

будто найденных в капусте,

вдалеке от аккуратных ватных кукол,

и хотелось –

пусть Господь их не отпустит

без страховки под беснующийся купол,

ведь сто лет уже не стиран и не штопан

рваный край его берёзового ситца.

Над качелями судьбы –

то в пляс, то в штопор –

не всегда лишь то, что сеял, колосится.

Мчались годы безмятежными стрижами,

отцветала звёзд полынь на дне колодца,

сколько ёлок мы уже отнаряжали,

а она, глядишь,

по-прежнему смеётся,

всё играет в города и караваны,

будто ищет, где у мира середина,

хоть бы хны, лишь

на коленях джинсы рваны,

снова входит в ту же реку, невредима,

окликая всех любимых, как спасая,

накануне льда и снега, света после.

Ведь почти не различаю голоса я,

а она их – поимённо, неба возле.

А она их переводит, словно лечит,

на ту сторону, где берег не покатый,

не скользит, не осыпается – им легче

будет в гору с камнем в сердце.

Чем богаты,

тем и рады бы последним поделиться,

невзирая на безбожную усталость,

коды, годы, города и даже лица –

знать бы только, сколько

времени осталось.

Слышишь звон – не помнишь, где он,

ближе к ночи

даже самый тихий шёпот – канонада,

сколько музыка ни лейся, ливень мочит

без разбору не умеющих как надо.

Даже если свет кромешный – я пасую,

он всегда нужней кому-нибудь.

А мне бы

вспомнить девочку – нелепую, босую.

И качели, исцарапавшие небо.

часовщик

Сергею Малофееву

I.

Здесь Сибирь и холодно, не до жиру,

и какой там компас – хотя бы карту

вечно безбилетному пассажиру –

проводник недобрый,

вагон плацкартный,

и пурга метёт чисто в стиле ретро,

и зиндан мерещится в каждой яме.

Лечит только времени ход дискретный

в городе твоём, где зима – с дождями,

в праздник новогодний – чудес кварталы,

вечер отгорожен сплошной двойною

от путей железных, и ветер – талый,

и звезда звезде не грозит войною.

II.

Здесь – теней моих ледяной гербарий,

из альбомов улиц глядящих жадно –

разве вспомнишь, как они погибали

или жили-маялись в рамках жанра.

Я и рада бы им судьбу иную

подарить, заложникам знаков ложных,

но ведь всех нас тоже поименуют –

пусть чуть позже –

в сумраках каталожных.

А сама-то?.. Чем бы ни вышивала,

кем бы ни прикрылась – кровит заплата.

Спросишь – не отвечу, как выживала

на просторах мёртвого циферблата.

III.

Ну а если спросишь, а был ли город –

что ответить?..

Что, обойдя полмира,

ощущаю всех своих родин голод,

хоть и снится северная пальмира

или что из южным крестом горящих,

на разрыв исполненных снов-стаккато.

Обнимаю чёрный пандорин ящик,

а вокруг – бескровные эстакады,

стынет снег и только

следы, как ранки,

в город, не приученный к укоризне.

И дрожит рука, поправляя анкер,

в часовом заклинившем механизме.

оранжевое небо

мама, только не плачь. ржавеющая трава,

огибая сугробы, дотянется до весны –

бельевые верёвки чужие полощут сны,

уставая смешные птичьи качать права

выходящих под купол палевый из окна,

оставляющих свой намоленный теремок,

не умея летать…

вот же Бог – помогал, чем мог,

и теперь посредине мира совсем одна

ты лежишь, подминая колющийся рассвет

под оранжевым солнцем.

впечатанных в зябкий наст

даже если заметит, никто не признает нас,

на холодной земле не помнящих о родстве.

привыкающих жить – взаправду ли, вопреки

то фантомным царапинам сломанного крыла,

то настырной надежде, что чудом не умерла

чудо-рыбиной, на спор брошенной у реки,

поворачивать воду вспять и, к семи ветрам

прижимаясь спиной занемевшей –

дыши, дыши!.. –

всё тянуть из глубин безголосой свой души

песню детства, в которой мамы не моют рам.

не свисти

Озимые, мой друг, взойдут куда позднее,

трухлявый горизонт прогнётся, как доска,

захочется сказать чего-нибудь позлее,

когда замкнёт свой круг голодная тоска

последних,

кто, резвясь, свистел по-хулигански,

горящим на ветру и тонущим в ночи,

глотающим огонь в растерянном Луганске,

уставшим от погонь – но лучше промолчи.

Пусть сами изойдут на ужас всем составом –

хрустящая трава, зловещий фосфор звёзд,

осенний холод всех расставит по заставам,

отрихтовав стволы, ответит на вопрос,

уж быть или не быть теперь дороге к храму,

кто прав был, кто никак, и кто у нас палач,

и где все те слова, приравненные к хламу.

А ты молчи, молись, а не умеешь – плачь

о брошенных в золу за скорлупою ставень

под адский хохоток придворного трепла,

о прошенных к столу, которых Бог оставил

в разбомбленных домах, не держащих тепла.

Чуть позже разберут засады и завалы

и станут окликать все души, что без тел

потерянно бредут в закат густой и алый.

И он вернётся, Бог, – за теми, кто свистел.

оцифровка

Не сметь оглянуться. Предательски жёлтым

штрихует внезапно ржавеющий август

пустые дороги, которыми шёл ты,

где солнце и ветер, и шелест дубрав густ.

Мечтать, но не верить в заветное завтра –

теперь уж на той стороне ойкумены,

где первое слово баюкает Автор,

где, всё ещё живы, себе на уме мы.

Рискнули проснуться с косыми лучами,

махали руками последнему стерху –

ах, как мы в хрустальное небо стучали!..

Кто снизу, кто сверху.

В ответ – только эха бескрайние мили:

мол, вон покатилась звезда на тавро вам.

Не плачь, моя радость, о тающем мире –

он весь оцифрован.

Потерянный пиксель, птенец оригами,

хрустящие крылья с годами как ветошь,

остывшую землю босыми ногами

всё вертишь и вертишь.

пожелай мне удачи

ближе к марту под тридцать – ни туда, ни сюда.

здесь мороз, как патриций, на окошке слюда,

за окошком Россия, эбонитовый век –

сколько ни голоси я, не кончается снег.

не кончается пустошь душных зимних перин.

если сам не отпустишь, не спасёт аспирин

ни от слёз, ни от жара, в чём искать новизну –

ночь полцарства отжала, бог ты мой, на весну

налагающий вето, до беспамятства слеп,

тень батального ветра обживает свой склеп.

расскажи мне, подранок, где ты силы берёшь

свет цедить из-под ранок тех краплёных берёз,

что привыкли мы с детства на бегу обнимать,

не прощали эстетства ни отец нам, ни мать.

жаль, что навык утрачен, грустный русский джедай,

пожелай мне удачи. пожелай. пожелай.

обнять и плакать

И стал декабрь над городом. В лотках

дымятся шашлыки, но чай – не греет.

Старухи в наспех связанных платках

торгуют всякой всячиною, ею

они кормиться будут до весны

и умирать – безропотно и просто,

не выдержав безмолвной белизны…

Страна в сугробах, мы ей не по росту.

Ей – запрягать и снова в дальний путь,

спасать Фому, не спасшего Ярёму.

Нам – на стекло узорчатое дуть

и пульс сверять по впадинам ярёмным,

где голову случилось приклонить,

а не случилось – так обнять и плакать.

Пусть шар земной за тоненькую нить

не удержать, так хоть стекло залапать.

Не нам стенать, что жизнь не удалась,

таким не одиноким в поле чистом –

здесь только снега безгранична власть

и снегирей, приравненных к путчистам.

Зима полгода, правила просты –

верь в свет в окошке, не в огни таможен

и просто чаще проверяй посты.

Ползи к своим, хоть трижды обморожен.

конец тоннеля

скажи, дружок, кому нужны мистрали,

когда такой норд-ост – хоть свет туши?

но в переулках, вздыбленных местами,

по-прежнему ни зги и ни души,

как если бы влюбились в миражи вы,

а отпевать всем миром – не пора,

и бог не выдал, и всё так же живы

мальчишки из соседнего двора.

да, нынче что за выдержка у стали –

нам, закалённым, злой кураж знаком,

но мы опять не вовремя устали,

корпящие над русским языком,

врачующим и – жги, не жги глаголом

– спасительным от страсти и простуд.

в пристрелянном уже пространстве голом,

нас всех, как на ладони, видно тут.

что принц, что нищий – выход одинаков,

все заблудились среди снежных глыб,

пусть водяных не признавая знаков,

причалят всё одно к созвездью рыб.

всё решено за нас, не бойся только –

в конце тоннелей из дрожащих стен

и света-то – луны хрустящей долька,

а так светло от снега вместе с тем.

Отцу

Он умирал так долго, что привык

не оставлять следов на чистом поле,

где тысячи прикормленных кривых

его к последней вывозили боли.

Но не корил. Курил, смотрел в окно,

где родина, содравшая колени,

ползла на свет, а с нею заодно

пропала пара лишних поколений.

Какой надеждой жить он продолжал,

не знающий, где храм, а где больница?

Твердил, что всё пройдет и просто жар,

но было видно, что спросить – боится.

Давно не запирался на засов,

не верил, не просил, не ждал ответа,

всю ночь искал созвездье Гончих Псов.

Глаза слезились – видимо, от ветра.

А утром с нечитабельной канвой –

лишь голубей голодных оголтелость

да облаков торжественный конвой,

а он ждал солнца, так ему хотелось.

И, бледных домочадцев веселя,

смеялся, что пора варганить ящик –

пусть только чуть согреется земля,

а то так жалко зябнущих скорбящих.

Зажмуришься от пляшущих лучей –

совсем другое дело, чем от страха,

и вдруг поймёшь,

что если стал – ничей,

кому нужна последняя рубаха.

солёный снег

земля моя, впитавшая молитв

и горя на четыре жизни впрок,

куда ни наступи – везде болит

не ближний свет,

нелёгкий хлеб,

тяжёлый рок.

куда ни посмотри – везде метель

и, колокольчик как ни дребезжи,

из года в год всё та же канитель,

и эту тоже надо пережить.

когда ни оглянись – петляет след,

а ты всё ищешь

свой последний путь,

не запираешь дверь на шпингалет.

и кто-нибудь придёт когда-нибудь.

спи, родина, набату вопреки,

детей своих растерянно обняв –

два берега у каждой есть реки.

мы встретимся у вечного огня.

и я приду. нам есть, о чём молчать

глаза в глаза в наш суетливый век –

всем тем, кому не спится по ночам,

кому всё снится твой солёный снег.

молчать по-русски

смотри, как часовой затянут пояс

сибиряки живыми не сдаются.

из города опять уходит поезд,

они здесь никогда не остаются.

и было бы нисколечко не жаль, но

в далёкие края из википедий

они увозят, просвистев прощально,

героев наших маленьких трагедий.

ковчег плацкартный, междометий грозди,

в багажных полках сумки и разгрузки,

умеют с детства каменные гости

петь на попутном, а молчать по-русски.

кто – семечек купив у бабы клавы,

кто – загрузившись огненной водою,

они, беспечно сдвинув балаклавы,

делиться станут хлебом и бедою,

а то – хвалиться арсеналом скудным

трофейных снов про море, эвкалипты.

а ты стоишь под куполом лоскутным

и только повторяешь – эка, влип ты.

всех где-то ждут в какой-нибудь вероне,

за что же втоптан в снежный мегаполис

ты, белым обведённый на перроне?

из города опять уходит поезд.

здравствуй, Бог

Ну, здравствуй, Бог. Молиться не проси,

скажу, как есть – к чему мне эта осень?

Таких, как я, немало на Руси,

не нужных вовсе,

не годных ни на бал, ни на убой,

себе не близких и чужих друг другу.

Смотри, смотри – с закушенной губой

бредём по кругу.

Рассвет теперь страшнее, чем закат,

за сумерки готовы разориться,

пока ты наблюдаешь свысока,

чем в этот раз закончится «зарница»,

пока рисуют пули вензеля

и плачут дети: Боженька, помилуй…

Их страх устала впитывать земля,

а смерть, смеясь, вальсирует по миру.

Что ж мы? Покорно глядя в монитор,

считаем дни и ждём дурные вести –

не то скамейка запасных, не то

груз двести.

Пока сплошной отделены двойной

от плачущих теней на пепелище,

предчувствие войны грозит войной.

Мы потерялись, нас никто не ищет.

Без плащ-палаток, ружей и сапог,

идём на свет в ошмётках ржавой пыли,

чтобы успеть сказать – спасибо, Бог.

За то, что – были.

береги казанки

слышишь, сердце стучит, разбиваясь о колотый наст?

брось – молчи, не молчи, наши пленные выдадут нас.

страх дожить до весны пусть отпустит тебя, наконец,

в безымянные сны королевства стеклянных сердец.

бог даётся с трудом тем, кто песни поёт в нищете.

ты войдёшь в чей-то дом, а вернёшься опять на щите.

дзинь – и жизнь истекла. а попробуй-ка, врежь-ка замки,

если дом из стекла – берегись, береги казанки.

уж и сеть – божий дар, хоть молись, забывая про стиль.

что же ты ожидал, ведь никто никого не простил.

мы бежим на ловца – просто некому нас извинять,

вот и бьются сердца. и звенят, и звенят, и звенят.

Питерское балладийное

Здесь тебе не Сибирь – дождёшься, пожалуй, снега…

По Дворцовой ветром швыряет цацки

бесконечных иллюзий тех, кто искал ночлега

на ступенях. Знаешь ли, не по-царски –

оставлять их на откуп смутным ночным туманам,

постояльцев ночи кромешной – «спите…»

Но боюсь, что тебе их верность – не по карману,

златоглавый рыцарь… Ну, здравствуй, Питер.

Понимай-принимай, как хочешь, в свой тихий омут,

обнимай не насмерть, а то привыкнем –

знать бы должен, как рвётся-режется по-живому.

Как блистают храмы твои… Впритык к ним –

амбразуры дворов, прикрытых на всякий случай

паутиной-тиной чугунных кружев.

А на небе твоём, так склонном, прости, к падучей –

ни просвета. Солнца не обнаружив

за последнюю пару месяцев, сдал – не сдался?.. –

даже Невский – гулкая Мекка пришлых.

Их бродячие сны под звуки шального вальса

рассчитать так просто на третий-лишний…

На Литейном играют в классиков чьи-то тени,

пишут письма, якобы – ниоткуда.

Только холодно их читать. Льет который день, и –

не вода здесь хлещет с небес – цикута.

А казалось бы, всё в порядке – развенчан Цезарь,

принародно утром отпели Брута…

Отчего же так медлит с солнцем небесный цензор,

цербер света белого?.. Цедит, будто

ты богами забыт в болоте, тебя взрастившем,

в ночь распят на сером сыром граните…

Только вот, поутру проснувшись, опять простишь им,

неразумным… Слышишь?.. Жить – будем, Питер?..

Маятник

«Август медлит уйти и прощается, словно немой,

потерявший дар речи…»

Пётр Владимирович Боровиков

Всё проходит, даже осень. Даже осень

не удержит пожелтевшие знамена

стылой памяти, на цифре двадцать восемь

сбился в августе, сверяя поимённо

сны и даты, кто-то сущий, снег несущий –

слишком колкий, слишком долгий, слишком рано…

Слишком холодно. Но маятник запущен –

там, с восточной стороны меридиана,

разговор с ушедшим богом не без блеска

приурочен к ритму строчек – нет ни чая,

ни вины в том… А на карте нет Смоленска –

или снится?.. Плачь, не плачь – не отвечают.

На Васильевском, в неведеньи счастливом,

шепчут волны оды, иды, строфы, стансы –

тех, кто бредил этим пепельным заливом,

взятым ветром на поруки – может статься,

было слишком безрассудным и опасным

топкий сумрак излагать на человечьем,

в темноте блуждая в звуках не-согласных?..

И застынут на рассвете частью речи

дно и небо, между ними – по спирали

тянет эхо голоса, посмевших – дважды

в эту реку – для чего нам столько врали?..

Был бы повод – и войдешь, да выйти страшно.

Ветер бродит вдоль стены – тесна палата

для теней, что шли на свет – ну, вот и вместе…

Тонет время в чистом поле циферблата,

захлебнувшись недописанной норд-вестью.

Тетивой натянут голос – слишком больно

по слогам сличать в ночи созвучий гаммы –

льётся август в вену стужей колокольной,

нет, не нотный лист, а лист кардиограммы –

на пюпитре… Бог проигрывает судьбы

в это лето – воды Леты слишком мелки,

чтобы вынести к началу, да не суть бы –

только знать бы – кто их вертит, эти стрелки?..

Кто их чертит, эти тропы – друг за другом,

круг за кругом, по зыбучим – где конец им?..

Словно шрамы – в зыбком воздухе упругом

очертанья молча тонущих венеций,

где вода глотает звуки, рвется леска

и срывается на крик гортанный чаек –

Бог, застигнутый с поличным – от Смоленска

до Сан-Марко. Но никто не отвечает.

Волей случая – невольник в мире этом,

всё поставишь на усталый ля бемоль, но

отыграешь только август… Быть поэтом

слишком страшно этой осенью. И больно.

штильное

Посреди тоски – не сыграть ни ва-банк, ни в ящик –

оседал горизонт – гениально небрежный прочерк

в запредельно гортанной песне вперёдсмотрящих,

неизбежная нежность рассвета к закату. Впрочем,

неизбежности нет ни в чём – ни в небес ознобе,

ни в прострации сонных волн, на которых ветер

распластался, как умер, тенью, а он способен

корабли повернуть, когда бы хотел, но в свете

участившихся пауз моря – себе дороже

верить в то, что с годами станет грести привычней.

На обратном пути в варяги из грек – всё то же:

понимает вода язык – рыбий, волчий, птичий,

только наш, человечий, лепет ей – до зюйд-веста…

Аки посуху к берегам выбредать не будем –

это вряд ли. Идём по кругу на знак…протеста,

суетливо ломая вёсла, скулим, иудим…

Неизбежность лишь в том, что люди мы.

Только люди.

если выпадет снег

Рисует охрипший мороз кружева

на мутной воде, что упорно жива,

ваяет бесстрастные фрески.

На стойко взошедших в ночи куполах

мерцает, запутавшись в ветра полах,

блистательно тлеющий Невский.

Здесь встречные лица сродни зеркалам,

где только неоновый отблеск реклам,

и, как нерадивый служивый,

сквозняк затаился в осевших дворах,

с надеждой на солнце баюкает страх,

но все предсказания – лживы.

И метеосводка, как водится, врёт,

и не за горами опять гололёд,

и выйдут вальсировать тени

на гулкие улицы наших молитв,

где враг не опознан, а значит – не бит,

и мы не стрелки, а мишени –

мишени для стрел безмятежных и пуль,

нас всех произвольно расставит патруль

по-вдоль столбовой безымянной.

Архангелы стаей взметнулись с поста,

Всевышний, сбиваясь, считает до ста –

сраженных, блаженных и пьяных

по льдистому списку напрасных утрат.

И ты, мой далёкий, мой сумрачный брат,

глядишься в свинцовое утро,

попятные ищешь на небе следы,

но звёзды, бледнея, сомкнули ряды –

так день начинается, будто

и не было торных, просторных путей,

и следует жить-ворожить без затей –

глядишь, пронесёт и на этот,

который по счету, отчаянный раз…

Но падает снег на Казанский и Спас,

и трудно не выдать секрета

о том, что холодное время зима

приходит сама и уходит – сама,

и нас расстреляет поштучно

хозяин неверьем пропитанных стрел,

а тем, кто на этой войне уцелел,

не лучше, поверь мне, не лучше.

он был последним

Пишу тебе из будущей зимы –

теперь уж год, как ты не слышишь ветра…

Твои рассветы глубже на два метра,

надеюсь, не темней (?), молчит об этом

усталый некто из зеркальной тьмы –

похоже, что не знает...

Брат мой, где ты?..

А здесь – всё то же, стынет время «ч»

в пустынных парках, снегом не спасённых,

лишь сталкеры теперь уже вне – зоны

и вне – игры, и город полусонный

укачивает звёзды на плече,

а звёзды – холодны.

И непреклонны.

Трамвайных рельсов меньше с каждым днём,

пути – короче, время – безмятежней,

в том смысле что, меняя гнев на нежность,

запуталось и претендует реже

на точный ход незагнанным конём.

И днём с огнём ты не найдёшь подснежник

в окрестных недорубленных лесах,

а жаль, хотя давно – никто не ищет…

Плодятся тени, заполняя ниши –

не амбразуры. Каждый первый – лишний,

и с каждым снегом тише голоса

ушедших без причины…

Тише, тише…

Блаженны те, кто твёрдо верит – нас-то(!)

минует посвист зыбкой тишины…

Некрепко спят, объевшись белены,

адепты веры в полумеры, тьмы

шаги всё тише… Под окном тюрьмы

хрустят осколки звёздного балласта.

Шаги всё ближе…

Нет надёжней наста,

чем ветром опрокинутые сны.

Полынья

«...Смолк прибой. Ветер краток, кроток

над тягучей толщей воды –

будто призрак из Кариота

в лоб целует тебя, и ты…»

Олег Горшков

Будто сверено – по запястьям,

по пульсирующей строке –

время обморочного счастья

путешествовать налегке,

не сгибаясь под гулкой ношей

отрихтованных жизнью фраз,

время хрупких чудес лотошных,

время найденных нами нас.

Колокольные перезвоны

изолгавшийся гонят век,

и курсируют эшелоны

неизвестно куда из грек –

не в варяги, но погорельцы

оседающих пеплом дат

заполошно считают рельсы

на истошном пути назад.

Левой-правой, сквозит удача

между крыльями воронья,

там, за окнами, кто-то плачет –

так смыкается полынья

над осипшими городами,

где стирали цветные сны –

тени, выдуманные нами, –

до пророческой белизны.

Пробираются, вязнут в тине

междометий чужих, скользя,

наши лучшие дни, пути не

выбирая – ни дать, ни взять –

войско павших за искушенье

не по нотам играть финал,

молча принявшее крещенье

в цепкой пасти второго дна.

Полководец забот потешных,

не умеющий – по воде,

аки посуху, – ты утешь их

пеной сумерек зыбких, где

в ночь заброшенные картечью

перекрёстной попятной лжи,

захлебнувшись прощальной речью,

тонут лучшие миражи.

Хоть налево тут, хоть направо,

всё едино по кругу – в сеть,

на сбежавших идёт облава,

мчатся в чёртовом колесе

зимы, вёсны, стегая судьбы,

и метафор повинных плеть

вьётся исподволь – не убудет,

не посмеете – не успеть.

Попадётся не тот, кто громче

бредит, принятый в хоровод,

и не те, по которым кормчий

правил волны нейтральных вод,

но – в расход отпустивший слово,

отворяющее сезам,

время хрупких чудес сурово

к солнцу, бьющему по глазам.

Будто прожито – по навету,

в беспросветной галиматье –

время лун, присягнувших свету, –

по расстрельной чужой статье –

бесконечная волчья повесть

про бежавшего на ловца…

Сбиты лапы до крови, то есть –

не для красного жил словца?..