Posted 30 марта 2014,, 20:00

Published 30 марта 2014,, 20:00

Modified 8 марта, 04:27

Updated 8 марта, 04:27

Господин оформитель

Господин оформитель

30 марта 2014, 20:00
Одна из главных выставок этого года – «Фантазии Серебряного века» – посвящена Александру Головину, выдающемуся художнику начала ХХ века, чье творчество стало синонимом модерна в театре и декоративном искусстве. Огромный зал на Крымском Валу вместил более трех сотен экспонатов из 24 музеев. Когда-то Дягилев советовал Го

Парадокс живописного мира Александра Головина лучше всего иллюстрирует картина, которую в Третьяковке считают знаковой. Называется она «Умбрийская долина» и написана в 1910-е, само собой – в Италии. Однако вместо привычной долины (из Умбрии, между прочим, происходил Рафаэль, и уж он-то показал тамошнее раздолье как никто) перед нами то ли натюрморт, то ли цветочная ширма: на переднем плане распластался розовый куст в полном цвету. Еще минута – стебли и ветви кустарника поглотят все полотно; картина превратится в занавес. И так почти во всех живописных вещах этого ученика Поленова: пространство (пейзаж, воздух, небеса и вода) «поедается» орнаментом. Даже портрет он пишет так, что лицо начинает выглядеть как маска, наложенная поверх буйства тканей, драпировок, цветов, мебели и посуды. Иными словами, у Головина очевиден дар декоратора. Он словно бы скользит по поверхности вещей, превращает их в знаки, эмблемы и переплетает друг с другом, как слова и рифмы в сонете или витиеватой элегии.

В случае с господином Головиным, франтом и эстетом, мы видим удивительное созвучие «запросов» эпохи и ответов художника. Эпоха грез и фантазий, культа зрелища и ожидания мистических прозрений через искусство. Знакомство с будущим директором Императорских театров Владимиром Теляковским позволило Александру Головину обрести сразу и мастерскую, и галерею, и благодарную публику. Именно он стоял у истоков модернового театра художника, достигшего своего апофеоза в антрепризе Дягилева. Он создавал на сцене буквально все: от занавеса и задника до костюмов, грима, вплоть до каждой чашки на бутафорском столе. Первой такой постановкой стал «Ледяной дом» 1900 года. И с каждым новым спектаклем Головин отвоевывал славу у актеров и режиссеров. Совершенно неизгладимое впечатление на зрителей производили декорации к опере «Орфей и Эвридика» (1917). За три минуты, пока герои переходили из царства мертвых в мир райских теней, сцена, погруженная в туман, успевала полностью преобразиться.

Можно долго и со всеми занимательными подробностями описывать нововведения Александра Головина в театре начала ХХ века. Известно, например, что, будучи соратником Мейерхольда, именно Головин придумал что-то вроде электрического пульта для смены сценического освещения. Но все это чистая история театра, к выставке не имеющая отношения. Увы, театральное искусство таково, что после спектакля остаются лишь обрывки реального произведения. Умом мы, конечно, можем поверить, что костюмы к головинской «Кармен» или пурпурные задники к «Псковитянке» опережали свое время. Но когда мы видим бутафорию в музее, она превращается в антикварный скарб. Собственно, этот антиквариат и представлен в Третьяковке. Многочисленные эскизы декораций и костюмы, свезенные из всех мыслимых хранилищ.

В галерее очень хотели показать Головина именно как художника. То есть мастера «правильной картины», висящей на стене в богатой раме. Таковые произведения у него тоже были. Взять, например, портрет фабрикантки Евфимии Носовой верхом на лошади (1914). Полотно в полный размер изображенных на нем персонажей пришлось поместить на неудобный простенок (никуда больше не вмещалось). Но, во-первых, холст слишком заказной и салонный, во-вторых, Головин выступает тут не в авангарде, а как «пятый подносящий» в ряду других стилизаторов. И как только мы помещаем Головина в сонм современных ему художников, его репутация начинает трещать по швам: неужели его керамика и майолика лучше, чем у Врубеля? Разве его «Испанки» интереснее, нежели у Коровина? Его парковые пейзажи поэтичнее, чем у Борисова-Мусатова? Везде приходится снижать баллы. Вины художника в этом нет. Просто Третьяковка пока не нашла правильного способа показа театрального искусства Серебряного века. В том, в чем Головин действительно силен. Даже выставка, посвященная Дягилеву, выглядела пресной и архивной. С Головиным получилось ненамного лучше. Экспозиция производит впечатление артистического закулисья, где перемешаны костюмы с подготовительными эскизами и законченными портретами на заказ. Все это на безучастном бежевом фоне стен, без попыток отобрать и выделить важные, этапные вещи, без смысловых акцентов или интригующих открытий.

После революции 1917 года, когда сменились духовные координаты в театре и в галереях, один художник писал Мейерхольду, что «быть сейчас Головиным – это синоним застрелиться», в том смысле, что пора отбросить кулисный нафталин и декоративизм. Сегодня, судя по Третьяковке, мыслящий художник, если его сравнят с Головиным, стреляться не будет. Ведь всегда есть уличные вернисажи поблизости на Крымском Валу или подмосковные дачи ценителей всякого рода модерновых «фантазий».

"