Жизнь и необычайные приключения писателя Войновича (рассказанные им самим)

– Владимир Николаевич, – спросил хозяин кабинета, – как вы думаете о себе,

вы советский человек?

У меня отлегло от сердца. Если они еще не решили, советский я или нет, значит, может, и расстреляют не сразу. Я горячо заверил его, что я, конечно, советский.

– Правильно, – с облегчением сказал он, – я в этом не сомневался. Вы советский человек, и вы нам должны помочь. Вы нам поможете, мы вам поможем,

а вы поможете нам, и мы вам поможем. – Он потер руки и, предвкушая

удовольствие, уставился на меня. – Рассказывайте...

«Вы нам поможете, мы вам поможем»

– Вот видите, – указав мне на вывеску КГБ, сказал мой провожатый, гордясь тем, как хорошо знает переулки старой Москвы. – Все-таки не заблудились.

В просторном кабинете, за большим, но скромным столом сидел человек небольшого роста в сером костюме. Он подал мне руку, назвал себя по имени-отчеству, предложил стул и сразу спросил:

– Владимир Николаевич, как вы думаете о себе, вы советский человек?

У меня отлегло от сердца. Если они еще не решили, советский я или нет, значит, может, и расстреляют не сразу. Я горячо заверил его, что я, конечно, советский.

– Правильно, – с облегчением сказал он, – я в этом не сомневался. Вы советский человек, и вы нам должны помочь. Вы нам поможете, мы вам поможем, а вы поможете нам, и мы вам поможем. – Он потер руки и, предвкушая удовольствие, уставился на меня. – Рассказывайте.

– Что рассказывать?

– Расскажите, что знаете.

– Я ничего не знаю.

– Ну, Владимир Николаевич, – заулыбался хозяин кабинета и переглянулся с тем, который меня привел, сидевшим в углу. – Ну что-то же вы знаете!

– Что-то, может быть, знаю, – согласился я, – но не знаю, что именно вас интересует.

– Владимир Николаевич, – всплеснул он руками в некотором как бы даже отчаянии. – Ну, вы же советский человек?

– Конечно, советский, но не понимаю, чего вы от меня хотите.

– Хорошо, – сказал он. – Расскажите, где вы бываете, с кем общаетесь.

Я сказал, что ни с кем не общаюсь и нигде не бываю.

– Как же, как же, как же, – встрепенулся тот, который меня привел. – Вы же были на художественной выставке и там смотрели абстрактные картины.

Ах, вот оно что! Хотя выставка была совершенно официальная, но как советский человек я должен был понимать, что на абстрактные картины лучше все-таки не смотреть. А если и смотреть, то без удовольствия. О чем я им и сообщил.

– Да, такие картины советскому человеку не могут понравиться, – глубокомысленно заметил старший. – А что вы думаете о Пастернаке?

Несмотря на то что все последние месяцы бушевал скандал вокруг присуждения Пастернаку Нобелевской премии за роман «Доктор Живаго» и все газеты писали об этом с негодованием, я сказал, что о Пастернаке ничего не думаю. Что было чистой правдой: читать Пастернака и думать о нем я стал гораздо позже, а в то время из всех советских поэтов я выделял Симонова и Твардовского, о чем опять-таки охотно сообщил собеседникам. Это совпадало с их представлениями о здоровом вкусе нормального советского человека, но они все же были чем-то недовольны. Старший вроде бы случайно обронил, а потом стал все чаще повторять фразу: «Ну, смотрите, а то пеняйте на себя».

Агент мирового сионизма

В какой-то момент он вдруг прервал разговор и выскочил из кабинета. То ли в уборную, то ли чтобы посоветоваться с начальством. Как только он исчез, младший подошел к его столу, взял деревянную линейку, вернулся на свое место и, держа линейку наподобие пистолета, стал целиться в меня, загадочно ухмыляясь, но ничего не говоря. Вернулся старший – и опять началось: «Вы нам поможете, мы вам поможем, а если вы нам не поможете, пеняйте на себя». И опять ничего конкретного.

– Ну, хорошо, – переменил он тему разговора, – а с кем вы дружите?

– Я ни с кем не дружу.

– А Чухонцев и Полонский?

– С Чухонцевым и Полонским, – сказал я, – мы вместе учимся, вместе ездили на целину, пишем стихи, ну и общаемся.

– А о чем разговариваете?

– О стихах.

– А еще о чем?

– Больше ни о чем.

– Как это больше ни о чем? – Старший все чаще повышал на меня голос. – И даже о девушках не разговариваете?!

– Нет, не разговариваем. – Я тоже стал все больше злиться и все меньше бояться.

– Ну, хорошо, – сказал старший, – оставим девушек. Но ведь о политике вы разговариваете?

– Не разговариваем.

– Как это вы не разговариваете? – оторопел старший. – Вас что же, политика не интересует?

– Не интересует, – отрезал я.

– Как же это?! Вы советский человек, а политика вас не интересует?!

– А вот так, – злился я все больше. – Я советский человек, а политика меня не интересует.

Старший задумался. Переглянулся с младшим. Потом сказал:

– Ну, хорошо, девушки вас не интересуют, политика не интересует. А какие у вас отношения с иностранцами?

Тут я совсем вышел из себя:

– Да какие иностранцы?! Что вы глупости мелете?!

– Как же, как же, как же, – закудахтал из угла молодой. – А израильский дипломат?!

Ах, вот они о чем...

Как-то проходя с Чухонцевым по Кузнецкому мосту, мы зашли в книжный магазин, и Олег обнаружил, что продают сборник стихов Аврама Гонтаря.

– Кто это? – спросил я.

– Ты не знаешь? Очень хороший еврейский поэт. Надо купить.

Мы стали в очередь в кассу и выбили чеки. Но когда подошли с чеками к прилавку, оказалось, что сборник уже распродан: шустрый кучерявый гражданин перед нами взял последние четыре экземпляра.

Услышав наш разговор с продавщицей, кучерявый немедленно обернулся и сказал, что, если мы интересуемся Гонтарем, он нам с удовольствием подарит по экземпляру. Мы отказывались, он пристал, впятером (с ним были двое маленьких и тоже кучерявых мальчишек) мы вышли на улицу. Книжки мы у него взяли, но он тут же приступил к Чухонцеву с вопросом, зачем СССР проводит антисемитскую политику. Чухонцев замялся, я ринулся ему на помощь, сказав, что никакой такой политики СССР не проводит. Кучерявый возразил, что как секретарь израильского посольства он знает, что говорит (к слову, Гонтарь был одним из проходивших по сфабрикованному делу Еврейского антифашистского комитета, после войны объявленного «гнездом мирового сионизма»). Полностью меня игнорируя, кучерявый продолжал наседать на Чухонцева, стыдил за то, что он не знает еврейского языка и еврейской культуры. Я на это заметил, что Чухонцев не еврей, а для чистокровно русского человека знает еврейскую культуру достаточно. Кучерявый, принимая меня, может быть, за комиссара, приставленного к Чухонцеву, поворачивался ко мне спиной, продолжал распекать Олега за то, что тот не признается в своем еврействе. Маленькие сыновья дипломата тащили его за руки, он в конце концов сдался, сел в свою машину и уехал. На том наше знакомство и закончилось. Обо всем этом я сообщил старшему кагэбэшнику, ехидно прибавив:

– А зачем вы спрашиваете? Вы же подслушивали и сами все знаете.

– Почему это, почему это вы думаете, что мы подслушивали? – донеслось из угла.

– Откуда же вы знаете про наш разговор с этим израильтянином, если не подслушивали?

– Ну, ладно, – сказал старший раздраженно. – Откуда знаем, оттуда знаем. А вот почему вы сами тогда к нам не пришли?

– А почему я должен к вам приходить?

– Как это почему? – в который раз удивился он. – Вы же советский человек?

– Да, – сказал я гордо, – советский. Но я не думал, что если кого встретил, то немедленно должен к вам бежать.

– Как же вы не думали?! Вы же видите, что это провокационная сионистская пропаганда!.. Ну да, вы же политикой не интересуетесь. Вы интересуетесь только стихами...

Он опять помолчал и задал вопрос, от моего ответа на который, как потом я понял, зависел результат нашего разговора:

– А какие у вас в «Роднике» стихи читают?

– Где? – не понял я.

– Ну, как там ваше литобъединение в институте – «Родник» называется? – спросил старший и посмотрел на младшего.

– «Родник», «Родник», – подтвердил тот.

И тут мне совсем полегчало: кое-чего они все же не знают.

– А вы можете себе представить, – спросил я злорадно, – что я на «Роднике» ни разу в жизни не был?

Старший строго посмотрел на младшего, тот съежился виновато.

– И вы не знаете, кто староста «Родника»? – спросил старший.

– Понятия не имею, – ответил я совершенно чистосердечно.

Старший совсем растерялся и спросил без надежды на успех:

– Ну, хорошо, тогда скажите, о чем говорят ваши профессора на лекциях?

– А вот на этот вопрос, – улыбнулся я и до сих пор вспоминаю свой ответ с улыбкой, – мне бывает трудно ответить даже на экзамене. Потому что, если уж вы следили за мной, должны были заметить, что в институте я бываю очень редко. И если бы вы проверили список у старосты нашей группы, вы бы увидели, что против моей фамилии у него написано: н/б, н/б, н/б, то есть: не был, не был, не был.

Подписка о неразглашении

На этом наш разговор закончился. Старший еще сказал мне, что, с одной стороны, он верит, что я настоящий советский человек, а с другой стороны, если я что-нибудь им не сказал или сказал не так, то должен буду пенять на себя. Поэтому сейчас должен пойти еще подумать и прийти к ним в следующий вторник.

– И заодно, – сказал он, – принесите нам ваши стихи. Мы почитаем, и мы вам поможем. Вы нам поможете, а мы вам поможем. А если вы нам не поможете, то пеняйте на себя.

После чего мне было предложено дать подписку о неразглашении, что я, как советский человек, сделал безропотно. Однако, выйдя из КГБ, я, как советский человек, тут же побежал к своим приятелям и все рассказал. И от них узнал, что, не бывая в институте, пропустил сенсацию. Староста литобъединения «Родник» Алик Воронин арестован за антисоветские стихи. Я Алика знал, но не знал, что он староста «Родника». Однажды Алик прочитал мне стихи, из которых я запомнил две строчки:

Те, кто нынче нами возвеличен,

Завтра задрожат на фонарях.

Правосознание Алика оказалось выше моего. Его арестовали, продержали несколько дней на Лубянке и выпустили. А из института исключили за неуспеваемость. Я бы в таком случае радовался, что унес ноги живым, а он подал в суд и потребовал восстановления, утверждая, что пропустил занятия потому, что был незаконно арестован. К моему большому удивлению, суд счел арест уважительной причиной, и Алика в институте восстановили.

Продолжение следует


Глава пятьдесят четвертая. Они пришли