Вера Кузьмина: "Стану бабой, что моют полы у любимого Господа Бога..."

Сергей Алиханов

Вера Кузьмина родилась в городе Каменск-Уральский.

Окончила Каменск-Уральский медицинский колледж. Работает фельдшером в городской больнице.

Стихи печатались в журнале «Наш современник».

Автор поэтического сборника «Медицина здесь бессильна» (литературный псевдоним — Веник Каменский).

Лауреат конкурса «Заблудившийся трамвай».

На сайте «стихи.ру» - 125 тысяч читателей.

На Городском портале «Новый Каменск» своего родного города Вера Кузьмина рассказывает: «Я тогда купила компьютер, побродила по Интернету и попала на небольшой сайт «Стихи для людей». Там были веселые стихи - я подумала, что могу не хуже. Так и родилось мое первое стихотворение, если не считать рифмованных дразнилок, которые мне удавались всегда. Стихотворение выложила на сайт - народ почему-то заинтересовался...»

«Ваши стихи - глоток свежего воздуха», «Пробрало до самых глубин...», «После вашего стихотворения не могу прийти в себя целый день», - на её странице на сайте «стихи.ру» таких отзывов тысячи:

Хмурила ребяческие брови,

Стыла на ветру, топтала гать.

И дошло: свое - до дна, до крови -

Никому при жизни не отнять.

Есть неотбираемое в мире,

Где в царях дурные палачи:

Бархатцы на бабкиной могиле

И окно, раскрытое в ночи.

«Человек, начавший писать три года назад, так не пишет. Будь он трижды талант и самородок. В этих стихах нет провалов, нет слабых мест. Они стилистически разнообразны. Они техничны и очень рациональны. Это поэзия человека, всю жизнь работающего со словом, знающего в нем толк. И потом, откуда там все эти культурные, интеллигентские, столичные ассоциации?..» - недоверчиво восклицает Борис Локшин - эссеист и критик, постоянный автор журналов «Новый Мир», «Искусство Кино».

Дмитрий Быков на «Эхо Москвы» поделился со своей многомиллионной аудиторией «недавним литературным открытием - я прочёл стихи Веры Кузьминой - она живёт в Каменск-Уральском, работает медсестрой, ей 40 лет... ...такого яркого ощущения дебюта у меня не было, может быть, со времён Марины Кудимовой. Она и похожа немного на Марину Кудимову, но лучше, как мне кажется... Поэт вообще должен приходить со своей территории. И у неё есть этот быт полудеревенской, окраинной уральской жизни, этих двухэтажных деревянных бессмертных домиков, этого белья, которое сушится на верёвке, этих тёплых вечеров, когда сидят хмельные мужики. У неё очень точная подборка в «Дне и ночи» названа — «Совки».

Живёт страна, пока живут совки:

смешные дети, мужики и бабы.

А Господу — подтягивать колки,

стараясь, чтоб не туго и не слабо…

Петр Алёшкин — гендиректор издательства «Голос-Пресс», главный редактор телеканала «ОРТ Молодёжный» и журнала «Наша Молодёжь», лично взял у Веры Кузьминой интервью:

- Вера Николаевна, ваше детство было именно таким, каким вы показываете в своих стихах? Или в них много художественного вымысла? Кто ваши родители?

— Художественного вымысла в моих стихах нет. Это кажется мне неинтересным, а главное - у меня это плохо получается. Мое раннее детство прошло в бараке, на окраине города. Там жили в основном рабочие с заводов (а заводов у нас очень много), старики со старухами и жулики. Позднее матери дали квартиру от завода, где она работала, но я всегда старалась уйти оттуда — на старом месте казалось теплее. Мать работала на заводе секретаршей. На машинке печатала. С отцом мы почти не жили — они с матерью рано развелись, но я его помню.

- Я рада, что мои стихи принимают. Это очень важно. Иначе зачем писать-то? Разве котел каши для себя одного варишь? Сам-то и сухарем обойдешься...

- Пророчат, что когда-нибудь ваши стихи войдут в школьную программу...

- Упаси Боже... Я очень скромно оцениваю свои стихи. И школьников жалко. Сама учиться не любила страсть...

На всех просторах Рунета есть только одно короткое видео -Вера Кузьмина читает стихи -

«В социальной сети на странице Веры Кузьминой сотни комментариев: «…в этой небольшой женщине такая сила, будто за ней вся мощь Уральских гор…»; «Есть поэты, а есть поэты от Бога. Их мало во все времена. Вера из таких - русская душа, прям до слёз…»; «Вроде и не моя жизнь - память, а каждое стихотворение прицельно...в самую нутрь»; «Спасибо, душенька, за чистый свет твоих стихов!…».

«По стихам Веры Кузьминой актеры Каменского Театра драмы готовят программу «Своим путём» (режиссер Л. Матис). На встрече с поэтом мы услышали фрагменты этой программы в исполнении актрисы Нины Бузинской»- восхищена Ирина Михайловна:

Не тявкай, Мумка - нас немало,

Кого баюкала беда.

Я не из барынь - выпадала,

Не вылетала из гнезда.

Я щепка, воробей в горохе,

Камыш, торчащий из реки.

Мне выпадать из рук эпохи

В проулки, свалки, тупики.

Вероятно, так же был когда-то поражен Евгений Михайлович Винокуров, когда в дверь его «Отдела поэзии» в журнале «Новый мир» вошла девушка, и протянула несколько листов с напечатанными на машинке стихами. Из вежливости Евгений Михайлович прочел, поднял взгляд, и открыл миру Беллу Ахмадулину.

Гораздо более трагическое открытие - уже в журнале «Знамя» сделал Станислав Юрьевич Куняев, когда перед ним со стихами предстал Николай Рубцов. Тут же после прочтения - уже на равных - поэты проследовали в буфет ЦДЛ. А затем одобрительным, панибратским похлопыванием по плечу вся поэтическая Москва 70-х годов прошлого века приветствовала Николая Рубцова.

Меж тем, все места в табельном списке славы были уже распределены, все планы издательств и редакций сверстаны на многие годы вперед, все подборки в журналах согласованы с редколлегиями, а главное - все квартиры в кооперативных писательских домах, все писательские поездки за границу, и в дома творчества, все квоты на «избранные произведения» и т. д.— все было уже давно и навсегда поделено и занято. И пришлось Николаю Рубцову, приходя в валенках на литературные курсы, несколько лет молча выслушивать уроки по стихосложению. А потом несолоно возвращаться в родную Вологду...

Хотя Николай Рубцов ни на что и не претендовал, кроме как на право стать Николаем Рубцовым, а им он уже был от рождения.

Руководитель Творческого Совета по поэзии Союза писателей России Виктор Кирюшин недавно сказал мне в видеоинтервью, что по всей России постоянно проводится поэтические семинары - и что он «ищет и боится пропустить нового национального поэта России».

Важно не скольких лет отроду начал поэт писать стихи, а когда перед поэтом окрылись Божьи двери, в которые и повела его Муза «с дудочкой в руке».

Давайте же на сей раз не пропустим Веру Кузьмину, и стихи её - лучший, драгоценнейший Новогодний подарок всей читающей России:

Ягоды

«Что, сладкая?» - «Сыночек, очинно!»

«Бери, Эльдар, закусим брют...»

Стоят старухи на обочинах

И землянику продают.

Две сотни от владельца Ауди...

«Купите свеклу!» - «Отвяжись.

Эльдар, я от пейзанок в ауте.»

... и мимо пролетает - жизнь.

Не так давно пищала барыня,

Сверкая лаковым плечом:

«Иван, да осади же карего!

Старуха, ягоды почем?»

Ах, баре, пироги на блюдце вы:

Ать-два, и слопали пирог

Реформы, войны, революции,

А бабки те же вдоль дорог.

И нам стоять - прочнее прочного,

Дышать и хлебом, и сосной,

Пока старухи на обочинах

Торгуют ягодой лесной...

Предзимье

Да, кому-то - калым, а кому - Колыма, ни пера и ни пуха, а лыко-мочало, только всё же, Петрович, еще не зима, наши годы - предзимье, к тому же начало. Хорошо бы, конечно, обратный билет, да волшебника нет, Сулеймана-Хоттаба... Были бабка и мама. Жалели? Да нет, но хотя бы любили...хотя бы...хотя бы. Помолчу я, Петрович, пока не зови. А в Расее по жизни такая малина: половина народу живет без любви, а без жалости, может быть, две половины. Все срастётся? Я, блин, с оптимистом живу, и железным, совковым – лопата лопатой. Ну когда же косилки жалели траву? Всё не так, всё не так, золотые ребята. Что? Мечусь вроде белки – то минус, то плюс? Мне хотелось бы верить, что будет как надо. Обними. Я бабёнка, я просто боюсь – хоть и легче, когда уже нет листопада. Листопад? Это люди, и людям – лететь, а во имя чего – в курсе царь-государик. Посмотри – по краям застывает Исеть, а над нею луна, как китайский фонарик.

Почему же – вот так-то: с чего ни начни, хоть с годов, хоть с родни – перейдешь на большое? В ткань родимой земли мы вплелись не почти - нас не вырезать, только порезать лапшою. Что же, многих порезали – дыры черны, и насквозь – на морозце звенящее имя…Время Брежнева было предзимьем страны, время Путина – может, предзимье предзимья. И не дай нам Господь Горбачевской зимы, Ельциноидной осени с пьяным психозом: нажрались – не хотим повторения мы…

…посмотри – вся в снегу молодая берёза!

Хорошо похрустеть под ногами ледком, синевою прохвачены сосны и ели. Ладно, сядем рядком, побазарим ладком: и тебя ведь, Петрович, поди, не жалели. В общем, хватит! Хоть сколько сиди да скули, что застыла река и березы поникли. Те, кого не жалели - опора Земли: затвердели, к тому же пищать не привыкли, и, как в песне поется: не надо жалеть, ведь и мы никого…вру, я бабку под старость…холодает, Петрович, не греет жилет, и на ветках кустов серебрится стеклярус, и – Петрович, Петрович, еще поживем! Надо жить и латать эти черные дыры. Зря пищу: есть пальто, одеяло и дом, на столе пирожки золотятся от жира.

Пусть пороша засыпала клевер и сныть, и назавтра прогноз обещает метели - мой хороший, в предзимье так хочется жить, что как будто бы взяли и вдруг пожалели.

До пятнадцати

Эх, Вороньжа, ты не лакома, чеснока острей в разы -

На Вороньже жили всяко мы, и до слез, и до слезы.

Ждали друга ночью ветреной и врагам прощали зло...

Все, что в жизни я допетрила, до пятнадцати пришло:

Что не лезь в чужие спальни-то, не мостись к чужим дверям,

Что отцам - дорога дальняя, ожиданье - матерям.

Что царю до нас, до голых-то, как до солнца напрямик,

Что не все блестючки - золото, что не всяк мужик - мужик.

Эх, Вороньжа, лошадь пегая, догорающий овин!

...кто от бабы к бабе бегает, тот останется один,

Кто молчит, тому невесело, кто не смог - того смогли,

Кто повесился - повесили, подтолкнули до петли.

До пятнадцати...сбрехала ведь про начало из начал,

Я одно узнала - малое, как тридцатник миновал.

Так пришло - как будто дышится, как вода, земля и свет:

Коль про смерть тебе не пишется, значит, сроду не поэт.

Александр Грибоедов

Александр Грибоедов - Фаддею Булгарину

Любезный мой Фаддей, я нынче занемог,

И воздух нехорош - прокисший теплый рислинг.

Коханый мосци пан, дорога - что острог:

Лишь тем и хороша, что можно спать и мыслить.

Отечество, Фаддей, имеет два лица -

Русь и Россия, пан - как вера и поверье.

Никак не избежать российского свинца

И русским головам, и русским подреберьям.

Что внешние враги - за шкирку потряси...

Мы сами изнутри всегда себя косили.

Не будет никогда покоя на Руси,

Не будет никогда спокойствия в России.

И кандалы звенят, и пишутся дела,

И к вилам - не к перу протягивают руки...

Любезный мой Фаддей, а Нина тяжела:

Беременность к войне, несчастию, разлуке?

Как хочется, Фаддей, с вязигой пирога,

Не резать бы - ломать, и молока парного.

Вот вспомнилось - с чего? - ругался мой слуга:

«Чо, шибко умный, что ль?» - на Дмитрия-портного.

Тот вроде бы ему не выкроил карман,

Да это ерунда, а выраженье - прелесть.

Ведь только на Руси - в России, мосци пан -

Шибают не за дурь, за ум, почти не целясь.

В повозке нашей бок проломлен третий день,

Не починить в пути - груженый воз ударил.

Поймешь ли ты меня, любезный мой Фаддей?

Я государства раб, а ты-то государев.

Кончаю, нездоров - рука и лоб в огне.

Рад буду получить письмо от мосци пана.

Здоровья не желай - не пригодится мне.

Твой навсегда - А.С.

...верста до Тегерана.

Некрещёный

Выпьем чаю с молоком сгущённым,

Глядя сквозь окно на гаражи...

Он хороший, только некрещёный -

Что мне делать, Господи, скажи?

Понимает - выпитой, отпетой,

От земли, черняшки и крови.

Понимать - весомее монета,

Чем потертый жизнью грош любви.

Слушает, как вечером болтаю

Про щеглов, соседского кота,

Про вогулов, что в руках катали

Позвонки Уральского хребта,

И про то, что ночь почти уснула

Между чашек с чаем на столе...

Ах, коты мои, щеглы, вогулы,

Нехристи вы тоже на земле.

Фантики вы, шарики, жаканы,

Камушки и веточки с куста,

Быть вам безделушками в карманах

Славного мальчоночки Христа.

Он же добрый, никого не гонит,

Не карает - полная лафа...

Деревянный Каменск на ладони

Держит некрещёная Уфа:

Эх, везёт мне на чужих и пришлых,

В первый раз на нехристя свезло...

Так уж вышло, Господи. Так вышло.

Ты ведь знаешь, это не назло.

Молоко, четыре пачки вафель,

Разболтались двое, не до сна.

Смотрит ночь из кухонного шкафа

На двоих у темного окна.

Я смеюсь, но страшно дуре Верке -

Мутный страх, его не побороть:

Страшно мне, что за последней дверкой

Нам не даст увидеться Господь...

Мои бабки

Хоть в лукошечко опенок - да ложный,

Хоть верхом - да на ледащей кобыле...

Жили-были три сестры на Вороньже,

Бабки мне...и шибко Верку любили.

Баба Маня темноглазо глядела,

Все шептала: «Незаконная - баще...

Передать ей лешачиное дело?

Жаба душу под корягу утащит.

Ночью слышу я, как плачут младенцы -

Те, которым помогла не родиться...

Не ходи, кобыла старая, в сенцы,

А поганого опенка - да вицей!

Правда, крестят мне горбатую спину

Исцеленные бабенки-кликуши...»

Отдала она? Не гладит осина,

Не тревожат окаянные души.

Перерезала дерюжные нити,

Помахала мне осиновой веткой...

Только знаю, кто жилец, кто не житель.

Только сны приходят - редко, да метко.

Баба Таня все грозилася - тресну,

Но совала всем куски - без нажима.

Русь - она ведь каторжанская песня,

Хлеб последний, разделенный с чужими.

С четырьмя гуляла - пятый закрытый

Передачку бабы-Танину чавкал,

Покупала мне ботинки и свитер,

По ночам со мной сидела на лавке.

Говорила, что опенок-поганка -

Раскрасавец, так и лезет в ведерко,

Мужика такого - с тылу да танком,

На хромой кобыле с каменной горки.

Все профукала - оставлено мало:

Пара платьев, гребешок да икона...

Только плачу я от гулких вокзалов,

От окраин, от строений казенных.

Баба Нина зазывала на кухню,

Из сестер одна - с законным супругом.

Ох, сережки-то - увидишь и рухнешь,

И корсетом перетянута туго.

Не водилось там поганок-кобылок:

Муж попискивал под розовым тапком,

Да немногому меня научила

Хитрованка-раскрасавица бабка.

Слишком я вросла в сугробище белый,

Перелески, реки, древние срубы...

Только смотрят мужики очумело,

Только бабы Верку-шворку не любят.

Жили, плакали, любили, грешили,

Хоронили...как пришел, так и вышел.

Те, ушедшие - такие большие.

Мы, последыши - и мельче, и тише.

Мельче, тише наши радости-беды:

Были люди, стала малая малость...

Маня первая ушла, Таня следом,

Нина только что...а я вот осталась.

Картошка

Давно пора мне подгребать картоху,

Уж цвет набрали ранние сорта...

Глядят глазами страшными эпохи

Из каждого картовного куста:

Сочится чем-то красненьким - не морсом,

Почти закрытый ворохом бантов,

Картофельный цветок в прическах Монсих

Над палками картофельных бунтов.

Картошка поднялась - такая сила,

Все б здорово, да выросло травы...

...а руки тянут к топорам и вилам

Из-за земли...а попросту - жратвы.

Все просто на земле - такое дело.

Все просто, как картошина в костре,

Как цвет войны - то розовый, то белый,

В сороковых на каждом пустыре:

В тылу своя война, своя победа,

Свой - со слезами горькими - пирог,

Своя картошка... «отнеси к обеду

Картохи пленным - в сенках чугунок».

Кыш с грядки! Занесло чужую кошку,

Иди в межу, разбегалася тут!

...мне кажется, покуда есть картошка,

Нас будут убивать. И хрен убьют.

Вороны

На Вороньже каркали, как черти,

Вороны у свалок и бадей...

Пары у ворон - до самой смерти,

Что большая редкость у людей.

Малолетка, я совалась шилом -

Не вопросы, мина да патрон -

Негулящей брякнула Людмиле:

«Почему живете вы с Петром?

Он хромой...а вам чертежник Вадя

Клялся ноги мыть, стирать белье.»

«Где едят, Веруша, там не гадят...

Знать, к дождю базлает воронье».

Эх, Вороньжа, роты золотые,

Танцы-обжиманцы на заре:

Каркали вороны при Батые,

При Иване Грозном и Петре,

Приходили с ночевами дяди,

Брякали в оконное стекло...

«Где едят, Веруша, там не гадят».

Притаилось. Жило. Проросло.

Да, старею - ближе все, что было,

Вспоминаю чаще - есть о ком...

Через годы машет мне Людмила

Петиным подаренным платком.

Где топор, что срубит эти корни?

Глянь - вороны роются в золе...

Слышь, не надо гадить, где накормят -

В доме. На Вороньже. На Земле.

...на Вороньже каркали, как черти,

Вороны у свалок и бадей.

Пары у ворон - до самой смерти,

Что большая редкость у людей.

Уральская речь

Я оттуда, где русская печь,

Где замерзла китайская вишня.

Сохраню я уральскую речь -

Чебакову, картовну, руднишну.

У меня - Бибигуль, не Брижит

Для каких-то Алешек и Ванек -

Тех, кто служит, и тех, кто сидит -

Напечет не ватрушек, а шанег.

А с бабенкой - лежись, не ложись,

А не то заколеешь, красивый...

Ах, прабабка, скажи мне «лонись»,

Прадед, рявкни, что базгнулся в лыву.

Эти крохи я буду беречь,

А припрет - запишу на заборе,

Чтоб впадала уральская речь

Тихой Каменкой в русское море.

Я всего лишь с Урала, ага:

Золотая расейская одурь,

Подрываю собой берега,

Чтобы пили уральскую воду:

Торкать, робить, баздырнуть, куды...

Ладить, блазнить, обрямкаться, ноне...

Я всего лишь кусочек руды

У Расеи и дроли в ладони.

Измениться? Вот это - ни-ни.

В общем, дурочка, стрижены косы.

...сохрани ты меня, сохрани -

Дроля-боля, баской, долгоносой...

Московскому другу

Кому именно - поймет сам

Вода Москвы-реки от памяти свинцова:

От бунтов соляных, замоскворецких рыл,

Лубянских молодцов и пиджаков отцовых:

Был сорок первый год, и сорок пятый был.

А площадь у Кремля тверда и крутолоба,

Окраска кирпичей, как водится, красна,

И смотрят из бойниц глаза рябого Кобы -

Ему не умереть, пока живет страна.

А ты, московский друг? Ну как тебе живется?

По-прежнему один - со всеми и ничей?

Я твой смешной щенок со взглядом инородца,

Случайное дитя рябиновых ночей.

Когда твоя ладонь мою ладонь накроет,

Две линии судьбы сливаются в одну.

Не надо. Я из тех, кто не придет из боя.

Плыви, ты можешь плыть, а я пойду ко дну,

Ведь линия судьбы течет с моей ладони

В речушки деревень и реки северов,

Где все еще живут раскольники и кони,

Где кроме: «Пить, сестра» - других не надо слов.

А здесь галдит сарынь в продымленном кружале,

И Спасские часы считают наши дни...

Булыжная Москва, жестокая, чужая,

Раскосая, как я - храни его, храни.

Бархатец

А осень продолжает радовать:

В саду-то сухо, хоть куда.

Цветы сегодня вырвать надо бы,

Пообещали холода.

А осень машет желтым фартуком...

Стоит нахальный, деловой,

Еще живой последний бархатец

С насквозь пробитой головой.

Он защищен стеной избушечки

И старой вишней у крыльца.

Его друзья лежат, порушены:

Из грязи не поднять лица,

Листочки черные за спинами,

Была вина - и нет вины,

Как миллионы тех, что сгинули

От водки...или от войны.

Война и водка - есть другие ли

Причины, чтоб кирдык-куку

От Магадана и до Киева,

От Воркуты и до Баку?

Спасают стены дома старого

И вишня - кто-то ждет под ней,

Увидит и ухватит за руку,

Чтоб осадил своих коней.

Вчера лишь - барахатцы монархами

Стояли, августом сильны...

Мой неудобный, мой небархатный,

Я жду тебя с твоей войны.

Снежок на землю - белым крошевом,

Похолодало, хоть завой...

Ты стой, пожалуйста, хороший мой,

Упертый, гордый, деловой.

Малина, вишня, куча сорная,

Садовой бочки злая пасть...

Я этот бархатец - не дернула.

Ну да - рука не поднялась.

Старики

«Подымайся, развалился, нёха!

Обтряси-ко сало-то с боков...» -

Посылают бабки за картохой

В гаражи хрипатых стариков.

Потихоньку: чо-то крыша едет,

Тащатся на пару с рюкзаком,

Дотащившись, руки жмут соседям,

Бают о мужичьем, о своём:

Про Ванюху - был вчера поддатый,

Про замену заднего стекла...

Сорок пятый, восемьдесят пятый

За плечами, будто два крыла.

«Горбачёв-то, помнишь? Сучье вымя...

А прокладку надо вот сюдой.»

Ну о чём базарить с нулевыми?

Подрасти сначала, молодой,

Поживи, солёное лакая,

Погрызи земельки и свинца.

Молодой, у нас страна такая:

И тебе отсыплют трындеца.

А пока что деды, молодея,

(В гаражах мужик - любой дедок),

Ржут над анекдотами, злодеи,

Пальцем подпихнув соседа в бок:

«Ну про бабку про мою, ей-Богу!

Потеряла, знать, меня она...»,

Забывая, что вдовцов - немного,

Вдов зато - коробушка полна.

«Помоги набрать картохи, Витя...

Я пошёл до дому, не ворчи.»

...только вы подольше поживите,

Старые хрипатые хрычи...

Ранетки

Между фоток свадеб и пирушек, первомайских флагов и шаров отыскалось и вцепилось в душу фото нашей группы фельдшеров - будто через мокрый старый мостик в ельцинские гиблые места...Были мы - ранетки девяностых: водка, наркота и нищета. Да, ранетки - это наше имя, яркая приманчивая масть: трое девок стали плечевыми, а десятка попросту спилась, пятерым - от герыча приветик, двух убили...бизнес, господа.

Нам по сорок. Нет уже и трети. Вот такая, братцы, лабуда.

Молодые-ранние...ранетки, в небо прямиком - в такую рань. Да, ранетки - Боговы монетки, да - за поздних собранная дань. Поздние - заплачено! Живите, хоть до девяноста с чем-то лет.

...сыплется на мой садовый свитер белый-белый яблоневый цвет, ветерком прохвачены-продуты две ранетки, слива, лебеда...

Кажется на миг - войны и смуты на Руси не будет никогда.

Не такая

Опять не сплю. А месяц так и пухнет.

Такая жизнь, и нечего серчать:

Есть женщины, поющие на кухне,

И женщины, что снятся по ночам,

А я — не та, не эта. Не такая.

Не лодочка — окурок на мели:

Сиротство звезд и проклятых окраин

Течет сквозь пальцы сжатые мои.

Ковшом ладони. В них — побег из дома,

Соседка, спьяну влезшая в петлю,

В сарае перепревшая солома,

Танюха (за ночь с рыла по рублю) —

Вся жизнь моя, ее воловьи жилы,

Мозоли, кровь, теснение в груди…

Лишь об одном жалею.

Я просила

Того, кто уходил — не уходи.

Яблочное

А все стихи на свете — о любви… В занозах, поцелуях и разломах.

О том, как ты идешь среди живых, стреляешь, совершая новый промах,

В тебя стреляют — чертова напасть, чтоб уложить вповалку на постели…

Но очень трудно в яблочко попасть.

Любовь слепа.

Слепым не видно цели.

А все стихи на свете — о войне… Про veni, vidi, vici, девять граммов.

И яблоки по-прежнему в цене — вас много, победителей-Адамов,

Доставших до эдемских облаков (и многие достали, между прочим…)

Познание — оно и есть любовь.

И хорошо, когда без червоточин.

А все стихи на свете — о вине… О винном аромате райских яблок,

О том, что виноваты не вполне, безжалостно разбив о быт кораблик,

О чертовой виновнице-судьбе: мы не при чем, не в деле и не в доле…

А все стихи на свете — о тебе.

О яблоках.

Войне.

Любви.

И боли.

Совки

Давай-ка, мой хороший, по одной —

за нас, дурных, а больше бы не надо…

Моя страна натянута струной

от Сахалина до Калининграда.

Сейчас в неё распахнуто окно,

там огоньки, далёкий лай собачий.

Не виноваты водка и вино,

что мы живём вот так, а не иначе,—

вот так — не отрываясь от страны,

гитарно-балалаечного гула…

Играй «Хотят ли русские войны»

и «Журавлей» Гамзатова Расула,

играй, страна!

Добавь смешной тоски:

«Артек», Гагарин, Жуков, батя юный…

Да, мы — совки.

…А дети на совки

В песочнице натягивают струны.

Давай ещё — и по последней, ша!

За Родину, натянутую туго.

За каждого смешного малыша.

За то, что удержали мы друг друга.

Да, перебрали. Улицы страны

дрожат струной, неровные такие…

Споём «Хотят ли русские войны»,

чтоб слышали Берлин, Париж и Киев?

Живёт страна, пока живут совки:

смешные дети, мужики и бабы.

А Господу — подтягивать колки,

стараясь, чтоб не туго и не слабо…

***

Вспомнила — вор соседский

карты назвал «бура» …

Я возвращаюсь в детство,

в темный слепой барак.

В голбце сидит бабайка,

кутает морду в шаль,

дочка завмага Майка

дразнится «Верка-вша».

Звали нас «щепы», «вошки».

Я научилась в пять

хлеб подъедать до крошки,

в семь — далеко послать,

если орали: «Кто ты?

Кто ты такая, слышь?».

— Сука я, сука в ботах,

шворка, шумел камыш.

Я научилась.

Кто я?

Кто я такая? Кто?

Помню свое-чужое

драповое пальто.

Все после старшей —

Ленки, все не мое.

Мое — содранные коленки,

громкое воронье,

в старом горшке алоэ,

черный прабабкин ларь,

«Примы» окурки…

Кто я?

Кто ты такая, тварь?

Дора, училка Дора…

Если б не ты, то всё.

«Верочка, Питер — город.

Это не хрен — Басё.

Знаешь, была блокада?

В Питере вся семья,

нас повезли из ада,

выжила только я.

Верочка, войны — горе,

книги — пролом в стене…».

Кто ты такая? — Дора

не говорила мне.

Сильно уже за тридцать,

то, что прошло — прошло.

Только ночами снится —

отчим стучит в стекло:

«Сука, пусти пехоту!

За ногу в душу мать!

Кто ты такая? Кто ты?».

Если бы только знать.

***

Сегодня праздник. День Единства вроде бы.

Иду к своим знакомым старикам.

Барак, ограда и кусты смородины,

И для растопки деревянный хлам.

— Привет, Ефим. Постой, хоть руки вымою.

Дай, баба Маша, я сама налью.

Он просит каждый раз свою любимую —

«Не для меня». Не отказать. Пою.

Я знаю все. По пьянке мне рассказывал,

Как не женился, не достроил дом.

В России жизнь ломается указами

Похлеще, чем петровским топором.

Не для меня — орущий в зыбке первенец,

И запах ситца, хлеба, спелых трав.

…А вохровцы — они бывают нервные.

А самокрутка прячется в рукав.

В бригаде похоронной, в общем, выгодно —

Работали за совесть, не за страх.

Полна Россия болями, обидами.

Поставлена вручную. На костях.

«Не для меня». Пою. Боюсь — не вытяну

Высоких нот моей родной страны.

Сплошное «не». Немые и немытые.

Не званые. Не наши. Не нужны.

Мурлычет кот. Стучат на стенке ходики

С привешенным для тяжести гвоздем.

В графинчике наливка из смородины,

Мы наливаем — снова да ладом.

Ворчит старуха: «Ну, дорвался, ласковый.

Ведь девке-то на службу, слышь, Ефим».

«Да это ж послезавтра только, ясонька».

«Тогда и мне плесните заодним».

Какой рассвет сегодня над бараками —

Набивший зоб рябиновый снегирь.

Стрельчихи под таким рассветом плакали

И ехала Волконская в Сибирь,

И падали зэка в постель из ягеля —

Их не разбудит злобный вертухай…

Кровавые раздавленные ягоды

Рассвет, наевшись, сплюнул на сарай.

Мы ночку скоротали — не заметили.

Под солнцем обескровленного дня

Спешу домой. Застыли лужи. Ветрено.

Еще приду. Спою «Не для меня».

Неотбираемое

Пирожками, желтыми от жира,

Мячиком, билетами в кино -

В детстве я ничем не дорожила,

Знала, что отнимут все равно.

Всхлипывала тихо в темных сенках:

«Обождите, вырасту, стерво...»

Ржали Мишка и сестрица Ленка,

Палачата детства моего.

Хмурила ребяческие брови,

Стыла на ветру, топтала гать.

И дошло: свое - до дна, до крови -

Никому при жизни не отнять.

Есть неотбираемое в мире,

Где в царях дурные палачи:

Бархатцы на бабкиной могиле

И окно, раскрытое в ночи.

Мой хороший, я не бью на жалость,

Вспоминая Мишку-палача:

Все из детства: я любить боялась,

Чтоб не отобрали, хохоча.

Нынче небо - с изморозью сито,

До зимы совсем немного дней...

Возле мерзлых досок и калиток

Я люблю тебя еще нежней.

Просится домой, толкает двери

Крупной головой соседский кот...

Мой хороший, можно, я поверю,

Что тебя никто не отберет?

Достоевщина

Сосед Андрей, супругой брошенный, нажрался, воет за стеной...Ты почитай мне про Алешу-то, не слушай, пусть орет дурной. Идешь ли гоголем по Невскому, орешь ли, что шумел камыш - мы все живем по Достоевскому, по-достоевски, что ли, слышь: никто не пара - всем бы под ноги, полюбят все - тогда в петлю; бежим от ангелов, что подняли, в дурное пьяное «люблю». Вот и Маринка - от Андрюшки-то сколь уходила, и назад. «Куда ему деваться - к Пушкину? Ну разве в петлю залезать». Пойду закрою занавески я, обдало холодом виски...не по-людски - по-достоевски ведь, оно и значит - по-людски. Читай, я постираю заново - опять забрызгался - халат...а мне бы, Грушеньке Незвановой, в ладони...в сердце - и хайлать. Все бабы, милый, одинаковы - слабы, и больше ничего...из Карамазовых-то - нако-те - всяк выбирает одного...читай, я слушаю, хороший мой, пусть будут веки солоней, и знай - что точно не Алеша ты, меня не делает сильней, слезою делает - не жемчугом, всего лишь бабой - голь да боль.

...а баба - это больше женщины, и ...достоевственнее, что ль...

Недоучка

Я недоучка, да. Забрасывала ранец

И пугалом была для теток из РОНО.

Я знаю только то, что знает новобранец,

Оторванный войной от улицы родной:

Бабусины блины, отцовские погоны,

Да стычки во дворе: «Чо больно гулевой!»,

Да песню про того мальчишку-коногона,

Которого несли с разбитой головой.

Сколь неученых - нас - на гибель повенчали!

Ученых поберечь - пришлепнута печать.

От многих знаний ждут и многия печали,

А у меня одна - великая - печаль,

Родимая земля, моя больная дума,

Петля и колыбель, запевка и строка.

Я вроде бабки той, Семеновны худумой,

Которая ждала из Ивделя сынка:

Отпустят из тюрьмы, покроет дом железом,

Чтоб дождик не мочил...схоронит, как помру...

А то, что он урод и восемь лет зарезан,

Сквозь пальцы протекло соломой на ветру.

И все же я прошу: не ангелом на тучке,

Не волком, что сожрал заблудшего телка -

Оставь меня, Господь, такой же недоучкой,

Которой прожила уже до сорока...

Простое. Серебряное

А мы под куполами не клялись,

Не надевали кольца золотые.

На свадьбе твой свидетель - Колька-Лис -

Бутылку на прощанье не затырил.

Ты золото волос моих не мял,

Шептал в глухой ночи чужое имя,

Я не с тобой ходила на причал -

Мы золото растратили с другими.

С другими - пахли розы и ботва,

Ребенок, хохоча, влезал на спину...

Все - у тебя седая голова,

И у меня - уже наполовину.

Как седина серебряна...пора?

Мы жизнь почти до корки долистали?

Не трусь, для жизни хватит серебра.

Оно в цене - платили за Христа им.

Еще надежна под ногами гать,

А серебро потратим - вместе падать.

Чем старше мы, тем легче понимать -

Для жизни и любви немного надо...

Гришка Отрепьев

По народному преданию, Марина Мнишек

после смерти обратилась в сороку.

Царь Отрепьев едет по жену,

Развеселый, пьяненький в умат,

А за ним сорока по жнивью,

Все стрекочет, дуру не унять.

«Эх, Маринка, нищим - караси,

Нам - стерлядка с вилочки да в рот.

Отчего так любят на Руси

Самозванцев, пьяниц и воров?

Кыш, сорока! Дура, осержусь!»

А сорока трёкает с ворот:

«Чи-чи-чи...кого полюбит Русь,

Непременно первого убьёт.»

Буль-буль-буль - баклажечка в руке...

«Был, Маринка, я совсем дитём -

Зарубили батю в кабаке...

Так, литвин...в кафтане золотом.

Вот с того кафтанчика с шитьём

Захотелось в злате - не в золе...»

«Чи-чи-чи...доцарствуешь шутом -

Так ведётся в руския земле».

Буль-буль-буль... «Дарёное кольцо

Не забыла в польской стороне?

А у спящих - Божие лицо,

А у деток - Божие вдвойне.

Всё сыздетства...вот куда дошёл,

Признаёт сама царица-мать.»

«Чи-чи-чи...дитёнком - да в подол:

Спрячь, Марина - лезут убивать.»

Буль-буль-буль... «Да черти понеси

Тварь-сороку в чёрные кусты!»

...а в лице первейших на Руси

Самозванца видятся черты,

И по жизни - много на кону,

Детям - в игры взрослые играть,

Гришкам - лапать русую страну,

Нехорошей смертью помирать.

Буль-буль-буль, баклажка...чи-чи-чи.

Скачет лошадь с Гришкой по траве,

А в суме - Маринке калачи,

На неделю хватит на Москве...

Грибная Мати

Топаю с ведерком -

Грузди заломати.

На лесном пригорке

Ждет Грибная Мати:

Волосы-то русы,

Вдоль лица-то дымка.

«Проходи, Веруся -

Ты ж моя любимка».

Слышу - шепчут, судят

В ельнике чувырлы.

А грибы как люди -

Многие червивы.

У лесного лога -

Мухоморчик алый...

А бабья-то много,

Да счастливых мало.

Дам чувырлам корок,

Семечек и крошек.

А мужик-то - дорог,

А народ-то - дешев.

Мой-то некрещеный,

Бог не охранит ведь...

В платьице холщовом -

Ворот с красной ниткой,

Вновь Грибная Мати

Промелькнула колком...

Не давай поймати

Моего-то - волку,

Сохрани от тризны,

Злой да черной бабки!

Каплют чьи-то жизни

На грибные шляпки.

Глянь - кивнула Мати,

Повела кикимор

Вдоль сосновой гати...

Лес как будто вымер,

Дышит пнем да мохом,

Прелью, старой баней...

...славную жареху

Нынче я сварганю...

Про недолюбленных

Ох, и крепко нынче выстыло,

Ох, мороз крещенский крут...

Чьи следы по снегу чистому

К моему крыльцу ведут?

Все готово: булки с вишнями,

Чайник с чаем, винегрет.

Только к бабе так притиснешься,

Что и смерти вроде нет.

Перелюблен - переборчивый:

Променяет на пятак,

То ряба, то рожу скорчила,

То позырила не так.

Вот и ждут бабенки к ужину,

Чтоб сказать потом: живи,

Недолюбленных-простуженных

На ветру недолюбви.

В кухне шкаф, поднос из Жостово,

Кот из миски Вискас ест...

Недолюбленный Христос-то ведь:

Бог пустил Его на крест.

Зашуршу рубашкой ситцевой,

Уведу на небеси...

Перелюблены, катиться вам

Колбасою по Руси,

Пропадать щербатым рубликом -

(А казалось, чистый клад...),

Любят - только недолюбленных,

Перелюбленных - хотят.

Впадать и выпадать

Впаду - в проулочек Исетский,

В дрова, заборы и весну,

Где старики впадают в детство,

А дети - в землю и страну.

Мне в спину тявкнет, злобно щерясь,

Приняв за барыню, Муму...

Здесь весь народ впадает в ересь

И ближе к Богу потому.

Не тявкай, Мумка - нас немало,

Кого баюкала беда.

Я не из барынь - выпадала,

Не вылетала из гнезда.

Я щепка, воробей в горохе,

Камыш, торчащий из реки.

Мне выпадать из рук эпохи

В проулки, свалки, тупики.

Как мы - такие - неудобны!

Впадаем - поперек всегда.

Журчит-бежит на месте Лобном

С Исети талая вода.

На лавке трое пьяных кучей

Нестройно «Ой, мороз» поют...

Прости меня, мой самый лучший,

За непокой и неуют.

За поперёшности вот эти,

За то, что быть со мной - не мёд...

Ведь мне бы - впасть в тебя Исетью,

Да только гордость не даёт...

Век-покемон

...Мне на плечи бросается век-волкодав...

О.Э. Мандельштам

Я щекастая баба - не Гете, не Дант, но доходит (ключом до замка), почему мне так дорог Исаак-эмигрант и зарезанный Васька-зэка, и задавленный лошадью тихий Федот (через месяц ушел за женой): потому что на мне обрывается род - деревянный, тряпичный, ржаной. Мне реветь? А не буду, хоть палкой убей синеглазую дерзкую голь - пересыпала ломтик житухи моей мужиковая крепкая соль. Он стирает мне слезы с обветренных щек и латает дырявые дни. Он из прошлого века - советский еще, значит, мне, соловецкой, сродни. Как плюет двадцать первый пластмассовый век кукурузой двадцатому в грудь... Но смахнет шелуху мой родной человек: «хомячок мой щекастенький – будь».

Если делишь копейку, горбушку и сон, ерунду-лабуду-лебеду - пусть на плечи бросается век-покемон мне - последней в ушедшем роду...

Проигравшему Константину Уткину

Я помню - доски, грядки, глина,

Сараи, талая вода,

И Васька - жирная скотина -

Орет мне: «Чо, большая, да?»

На Васькином холеном рыле

Нос, как измятый каравай...

Я помню, как землей кормили:

Шестерка, мелочь, жри давай!

Теперь я выросла. Мешаю.

Чужая многим - до костей,

И точно так же – «Чо, большая?» -

Орут мне снобы всех мастей.

Да, я большая. Поднимают

Солдаты, бабки и зэка:

Вороньжа дикая, лихая,

Пробившая башкой века,

И тот, ушедший, кареглазый,

И тот, что в сердце у меня...

Да, я большая. Дрянь, зараза.

Большому дереву - огня.

Чтоб уронить, сожгите корень:

Мою любовь, мою страну,

Речное глинистое горе,

Долги, разлуку и войну.

Вы сроду этим не дышали -

Земля и глина не в чести...

Но кто не слышал: «Чо, большая» -

Тому вовек не подрасти.

Про собак

В переулке Радистов ко мне

Кобелек привязался кудлатый -

Двортерьеры сейчас не в цене,

Как молитвы, стихи и заплаты.

Шарик, мне до Исетской пилить...

Все пройдет, как и эта дорога -

Стану бабой, что моют полы

У любимого Господа Бога.

Не промыто вон там, на краю,

Перемою два облака снова...

Разрешат ли в медовом раю

На груди засыпать мужиковой?

Щас сосиски - такая фигня...

На-ка, слопай...исчезла не слабо.

Шибко бабы не любят меня,

А особо замужние бабы.

Им назло - я еще поживу.

Нам, таким - сколь ни любите, мало,

Потому и уходим в траву,

В петлю, ветер, Исеть и подвалы.

На сухарик...такие дела!

И вторую сосисочку на-ка...

...так любить, будто я умерла,

Смогут только Господь - и собака...

На переезде

Переезд у деревни Красино,

Будка, баба из РЖД,

Да картошка цветет под насыпью

В огородике из жердей,

Да на веках блестит: намазано,

Машут с поезда мужики...

Так же мимо катили Разины,

Кюхельбекеры, Колчаки.

Знаю, первого звали Вовкою -

После армии бросил, гад.

Знаю, ходит один с ночевками,

Плохо - мент, да еще женат.

Знаю - сына пошел в училище,

Курит, в куртке бычок нашла...

Прет по рельсам не сила - силища,

А на шпалах блестит смола.

Ох, картошку протяпать - густо как,

Ох, крапивы-то - черт неси!

В жилы рельсов, не зная устали,

Бьет вагонная кровь Руси.

Люди - встречные, поперечные,

Кто под землю, а кто до звезд...

Лишь картошка и баба - вечные,

Да жара на Петровский пост.

Хорошо бы сейчас - да с удочкой,

Да с ведерочком - на Исеть...

...как охота в такой вот будочке,

Наработавшись - помереть...

Что от Бога

Русь - поля да тряпки,

Снег да образа...

У меня от бабки

Синие глаза.

От прабабки Анны -

В масле деруны,

Слезы из-за пьяных,

Страх из-за войны.

От соседа-вора -

Смылся на Кубань,

Были разговоры,

Танька с пузом, глянь -

Не просить, не виться,

Не лежать в пыли,

А пойдешь в землицу -

Дура, не скули.

От свекрови - сито,

Ругань да грехи,

А от всех убитых -

Горькие стихи.

От Сашуры-лельки -

Крестик на шнурке,

От подружки Ольки -

Перстень на руке.

От соседки строгой -

Теплые носки...

...у Руси от Бога -

Дети, старики...

Русские девочки

Обещались Марат и веснушчатый Севочка

После смены прийти, потусить без балды,

И гуляют хорошие русские девочки

Главной улицей тихой Сысерти-Тавды.

Тополиные клювики, семечки лусканы,

Золотистые фантики, надпись – «Нуга»,

Каблучки-то китайские, ножки-то русские,

До вокзала осталось четыре шага.

Знать бы, сколько шагов до счастливого случая...

«Познакомимся, девочки?» - «Мальчик, иди...»

Гладят девочки спину Ходынке замученной

И Сенатскую греют на слабой груди.

Мужики-то заварят, а бабам расхлебывать:

Мерзлоту да похлебку снегов и дождей.

Ходят девочки в праздничной лаковой обуви

Вдоль по улицам имени всяких вождей.

Поправляют височки и челочки девочки:

«Знаешь, Маша, а Гуля купила парик...»

Не явились Марат и веснушчатый Севочка -

Что ж, пора по домам, в привокзальный тупик...

Лететь

На осевших сосновых воротах

Досыхает рыбацкая сеть.

Мне охрипшей прокуренной нотой

Над провинцией тихой лететь.

Здесь ответы - лишь «по фиг» и «на фиг»,

Здесь, старушечью келью храня,

С черно-белых простых фотографий

Перемершая смотрит родня,

Здесь в одном магазине - селедка,

Мыло, ситец, святые дары,

А в сарае целует залетка

Внучку-дуру - бестужи* шары.

Половина из нас - по залету

Заполняет родную страну...

Мне - охрипшей прокуренной нотой

По верхам - по векам - в глубину -

В ласку теплой чужой рукавицы,

В стариковский потертый вельвет...

Дотянуть. Долететь. Раствориться.