Актер и музыкант Гоша Куценко

– Гоша, чем для вас интересен этот герой? Вы его как-то оправдываете?

– В этой пьесе он не демонизирован. Это развлекательный театр. В оперных декорациях звучит довольно абсурдистский текст. Монахов в пьесе нет, главный герой – величайший в мире распутник Дон Джованни, а герой второго плана, которого он взял в учителя, – его предтеча Казанова. По диалогам мой герой – персонаж, конечно, не святой. Но в его образе жизни есть созвучные мне темы. Это не всепобеждающая страсть к женщине и желание безостановочно вступать с нею в связь, а то ощущение бега по жизни, то безостановочное движение, в которое попал мой персонаж. Это похоже на мою жизнь – артисты так живут. Мы постоянно в дороге, мы бежим, на нашем пути, безусловно, возникают женщины. Для артистов женщины – это особая «территория», сродни территории Дона Джованни, территория вдохновения.

– И все же, с вдохновением или без, но ваш герой человек абсолютно бессовестный, который пытается красивыми словами оправдать свои грязные поступки.

– Да. И даже обаяние его не всегда спасает. Он трагический персонаж. Но все же пытаюсь в спектакле иронизировать над ним, играю его легко, чтобы, так сказать, перетащить зрителя на свою территорию. Правда, не всегда это получается. Я спросил Виктора Шамирова: «О чем я играю?» Он ответил: «Наверное, ты должен играть историю о том, как человек, который живет отвратительной жизнью, в финале пугается самого себя и очень хочет изменить свою судьбу. Он пытается расковырять в своем сердце любовь и стать другим человеком, но… поздно».

– Вы смотрели другие спектакли на тему этого сюжета?

– Да, но я думаю, нужно идти от самого себя. Не играть никого, а вспоминать свой собственный опыт. К чему лукавить, мы взрослые люди. Мне 50 лет. Как вы думаете, какую жизнь я прожил, будучи артистом, человеком веселым и увлекающимся? Любовь как химическая реакция с возрастом начинает принимать более медленную форму. В этом процессе начинает принимать участие мозг, и он берет под контроль твое сердце. Бог химии живет в каждом из нас, и он провоцирует нас к любви, чтобы мы продолжали сами себя.

– Для вас интересно играть в антрепризе?

– Этот спектакль не совсем антреприза. Здесь артисты Театра Ермоловой встретились с приглашенными артистами. Я антрепризу люблю. Новая команда, новые отношения помогают взглянуть на себя со стороны, оценить свои слабости, достоинства. Это чудесный опыт, есть чему поучиться. Представители разных театральных школ играют и дополняют друг друга.

Кстати, это не первая моя антреприза с Виктором. Однажды мы сделали с ним в Театре Моссовета спектакль «Бог» по пьесе Вуди Аллена «Раб» и играли его лет семь на Малой сцене. Он тоже был отчасти абсурдистским, но имел успех. Мне нравится театр абсурда. Он так похож на нашу жизнь! Ты идешь немножко впереди зрителя и поворачиваешь, куда хочешь, в своих актерских ходах и способах исполнения. Это театр не бытовой. Мы не ставим во главу угла эпатаж, а честно занимаемся важной для себя темой.

– Скажите, какие самые важные вещи в вашей профессии?

– Вообще, в профессии актера очень важная вещь – это вера. Вера автору, материалу, вера слову и режиссеру. Иногда смотришь спектакль и думаешь: «Пьеса странна, но как они это играют!» Отношение актеров к ней подкупает. Насколько с любовью артисты это делают. Самую великую пьесу можно убить исполнением, но и великой пьесу делает исполнение. Играли бы «Три сестры» в первый раз в каком-нибудь жутком театре, и никто бы ее не услышал. А таланты взяли, оплодотворили этот текст, и он, что называется, взлетел. Так дайте же шанс пьесе состояться! И помогите сну автора осуществиться! Существует актерский талант любви. Артист обязан любить. Любить весь мир. Идею, режиссуру, партнеров, как бы ты не относился к ним вне пьесы. В этом есть театр, на мой взгляд. Это его предлагаемые обстоятельства.

– У вас не было искушения относиться и к жизни, как к пьесе?

– Нет. Такого человека не надолго бы хватило. Он стал бы заложником своих иллюзий. Жизнь – это жизнь, а пьеса – это пьеса. Люди приходят и просят погрузить их в иллюзию.

– Вы никогда не думали, зачем им это нужно?

– Я думаю, это лечебный процесс. Люди лечатся за счет игр. Человек лечит душу воображением.

– То есть хороший театр – это психотерапия?

– Все искусство – это психотерапия. Когда у человека разбито сердце, он пишет стихи.

– Это правда, что когда вы приехали в Москву, то выдавали себя за сына Козакова? Вам помогло это при поступлении в театральный?

– Это случилось гораздо позже. Я уже закончил театральный вуз. Учился я, кстати, у его мастеров, которые знали биографию Михал Михалыча получше, чем я. Это было в середине 1990-х, была жуткая безработица, и я оказался на телевидении в прямом эфире. Вдруг кто-то у меня спросил: «Вы похожи на артиста Михаила Козакова! Он ваш отец?» Я задумался на секунду и подумал: «Черт подери, почему бы нет?» В нашей стране, если ты чей-то ребенок, тебя совершенно иначе воспринимают. Первый вопрос всегда: «Он чей?» – «Да ничей! – «А, ну тогда понятно». Или: «Он тот-то и тот-то...» – «А-а-а.... Ну тогда понятно!»

И после этого эфира со мной все стали говорить совершенно по-другому. Как будто меня два стало. Я и талант! Как Хлестаков я стал «ревизоровский». Чисто русский вариант.

– А что Козаков?

– Мы с ним пересеклись в ресторане. Он спросил: «Все говорят, что ты мой сын. Объясни»…

– То есть он тоже не был уверен?

– И я дорогому Михал Михалычу ответил так: «Помните, вы снимались во Львове? Вам удаляли аппендицит? И там была одна красивая медсестра?» У Михал Михалыча вытянулось лицо. Потому что это история правдивая. Он действительно снимался во Львове примерно в то время, когда я появился на свет, и ему там удаляли аппендицит. А узнал я об этом от одного хирурга, который мне об этом рассказал, когда удалял аппендицит мне, когда мне было лет 17. Все в том же Львове – я ведь там жил в детстве и юности.

Козаков испугался и сказал: «Так!» Он только что вернулся из Израиля, и у него оказалось и так больше детей, чем он планировал. Я выдержал паузу и признался, что я его разыграл. Он шутку оценил. Но меня запомнил. Слишком правдивая была история. В общем, опять хлестоковско-ревизоровская схема сработала! Когда мы с ним встретились на картине «Любовь-морковь», он приветствовал меня словом: «Сынок!» Потом была вторая «Морковь», третья, где и он, и я снимались… Потом я даже сыграл его сына в одной телекартине, но это было не то кино, которое мы задумывали с ним и в котором я так мечтал сыграть… Потом был перерыв в общении, а когда мы встретились, и он сказал: «Какой же ты му*ак, сынок! Почему ты мне не звонишь, не пишешь?» Это все тот бег жизни, о котором я вам уже говорил, о котором я и играю на сцене...

– Как ваш отец отнесся к этому вашему признанию в эфире?

– С юмором. Мой папа был юморист. И любил Михал Михалыча. И ни каких сомнений в том, что он мой отец, у него никогда не было. А над мамой я подшучивал: «Мама, вспомни... Миша!» Улыбалась...

– Вы из оперной семьи?

– Бабушка пела.

– Музыкальные гены как-то сказываются в творчестве?

– Я пою и играю в мюзикле «Пола Негри», который идет на сцене ЦАТРА. Но я не вокалист, я скорее поющий актер.

– Вам это доставляет удовольствие?

– Это прекрасно! Нет лучшего занятия на сцене, чем целоваться и петь. Как в жизни, так и на сцене.

– Не хотите сменить амплуа?

– Увы, у меня нет такого вокального голоса, который перепел бы мои актерские шепоты и крики!.. Будь у меня голос, я бы по-другому развивал свою жизнь. Я бы пел. Зато при моих скромных музыкальных возможностях я использую их на все сто процентов. Пою в мюзикле, записываю диски, придумываю песни, сам пишу к ним стихи. Недавно пел на творческом вечере в Калиниграде, потом в Екатеринбурге. И на этом не остановлюсь.

– Вы не могли бы прочесть стихи, которые пишите?

– Сейчас нет. Я сейчас устал после репетиции и вообще буфет – не место для стихов. Я их пришлю. И это скорее не стихи, а тексты песен. Три текста мне точно нравятся. И один стих– «Ветер». Он крут!

– Какие фильмы с вашим участием вы бы отнесли в «Золотую коллекцию Гоши Куценко»?

– Те, что мы сняли с Виктором Шамировым: «Дикари», «Игра в правду», «Упражнения в прекрасном» и «Со мною вот что происходит». Эти картины говорят что-то обо мне. Я и сопродюсировал эти картины. «Игру в правду» мы как спектакль играем уже восемь лет, картина «Упражнение в прекрасном» также снята по мотивам спектакля, который мы давно играем в Театре Моссовета. А фильм этот получил призы на «Кинотавре». Картины эти я бы отнес к авторским картинам, которые хорошо идут и «на телеке». В этом и есть парадокс нашего творческого союза с Виктором – мы снимаем авторское кино по пьесам, написанным для театра, но кино это нормально идет в прокате и становится народным «на телеке». Что и удивительно.

– А если вам предложат сыграть без гонорара в хорошем кино?

– Ну конечно, почему бы и нет? Кино – вообще эксперимент. Удивительно, что за него вообще платят деньги. Иное дело – работа в сериале, где ты пашешь по 14 часов в сутки в материале, от которого сходишь с ума. Это изнурительнейший труд, напрямую связанный с актерской профессией. Там негде и не за что прятаться! Ни спецэффектов, ни ходов особых. Выходи и играй! А кино – это приключение, случай. И если ты с режиссером пускаешься в авторское путешествие, то деньги весьма условны. У меня так было и с Виктором Шамировым, и с Василием Сигаревым, когда я снимался в «Стране 03».

– Что еще входит в вашу «Золотую коллекцию»?

– «Мама, не горюй», «Антикиллер». И не потому, что я люблю эти картины, так как был моложе, а потому что, на мой взгляд, они получились. Надеюсь, как и мое кино, под рабочим названием «Врач», это мой режиссерский дебют, авторское кино о нейрохирурге. Когда моя мама болела онкологией мозга, я подружился с нейрохирургом, который ее лечил, и решился снять кино. Иначе не выживу – это длилось два года. Вот снял. Посмотрим, что получится. Вернее, что получилось.

Журнальную версию интервью читайте в «Театрале – Театральных Новых Известиях».