Чехов в инвалидной коляске

Московские зрители успели привыкнуть к фирменному стилю Тадаси Судзуки, этакому «японскому Анатолию Васильеву», смеси гуру и шарлатана, столь жадно востребованной мировым театром. К невероятному сочетанию энергии и короткого дыхания. К умению извлечь удивительное количество эффектов из сценического пространства, любой бутафории и реквизита (особенно полюбились мастеру инвалидные коляски). К поразительной бедности смыслов, извлекаемых им из классических текстов. К великолепной физической форме его актеров и их полному неумению передать любые – даже самые простые – психологические нюансы. К тому, что массовые сцены будут хорошо выстроены, а камерные непременно скучны. Привыкли и к тому, что в спектакле есть прекрасные вставные номера, но если бы на табло с переводом текста вместо Чехова пустили бы Шекспира или Ростана, то вряд ли кто-нибудь заметил бы какое-нибудь несоответствие.

В этот раз Судзуки привез в Москву чеховского «Иванова». Кажется, в этой постановке режиссер руководствовался фельетоном Дорошевича почти столетней давности. В фельетоне знаменитый английский режиссер начала века Гордон Крэг объяснял концепцию постановки «Гамлета» очень просто. «Гамлет страдает. Гамлет болен душой! Офелия, королева, король, Полоний, может быть, их вовсе нет… Бред его больной души. Так и надо ставить». В «Иванове» Судзуки есть Иванов и его жена Сарра. Остальные персонажи – видения, фантазия, бред его больной души. Как объяснил в своем послании зрителям (которое аккуратно раздавали у входа): «Мой «Иванов» – это воспоминание о своем прошлом человека, впавшего в безумие перед свершением им самоубийства».

На двух помостах режиссер усадил мужчину – Иванова – за ноутбук и женщину – Сарру – с вязаньем в руках. Эти островки неподвижности омывает волнующаяся круговерть остальных персонажей. Их лица скрыты за накладными носами, усами, бородами. На головы водружены вместо шляп разнообразные предметы – клетка, целлофановый пакет и т.д. Тела актеров скрыты в больших плетеных корзинах. Присев на корточки, они маршируют гуськом. Или, выпрямившись в полный рост, демонстрируют крепкие мускулистые ноги. Иногда люди-корзины усаживаются в инвалидные коляски и лихо разъезжают по сцене, исполняя сложные пируэты на колесах. Особенно эффектно смотрится парад очаровательных дев в инвалидных колясках, поднимающих по-балетному ноги над головой. А лучшей сценой спектакля становится момент пения-танца, очень условно привязанный ко дню рождения Шурочки. Девы-корзины, разбросанные в разных углах сцены и на возвышении, поют ангельскими голосами, а на авансцене выплясывают с метлами в руках мужики-корзины.

Самая смешная реплика: «Зачем он женился на еврейке, когда вокруг столько русских!» (и ангельски улыбающиеся очаровательные японские лица дев в белых шляпках). Самая провальная сцена – центральное объяснение Иванова с женой. Где в ответ на упреки в обмане и измене он кидает в лицо умирающей женщине: «Жидовка! Мне доктор сказал, что ты скоро умрешь!» Когда пьеса Чехова была впервые поставлена, рецензенты российской столицы писали, что эта сцена решительно неправдоподобна, что русский интеллигент просто не может сказать жене ничего подобного. Иннокентий Смоктуновский, сыгравший Иванова в середине 70-х, на репетициях этой сцены ожесточенно спорил с режиссером и говорил, что это худшая сцена. Судзуки сделал ее опорной в своей концепции чеховской пьесы, понимаемой как обличение национальных предрассудков. По мысли режиссера, антисемитизм, сидящий глубоко в душе Иванова, и приводит его в результате к безумию.

На сцене Иванов и Сарра орут друг на друга. Впрочем, на протяжении часа с небольшим, пока длится спектакль, исполнитель Иванова разговаривает только на повышенных тонах. И страшное признание его герой произносит на крике, чтобы потом в изнеможении затихнуть на несколько минут. Странный звук, доносящийся откуда-то из глубины зрительного зала, обозначит лопнувший сосуд в мозгу героя. Люди-корзины начинают свой последний хоровод. Опрокидываясь навзничь, когда падает герой, эти фантомы сознания (то ли Иванова, то ли самого Судзуки) продолжают сучить ножками, пока не наступает тьма. И последний луч, как в старинной мелодраме, высветит одинокую фигуру Иванова в эффектной красной рубахе, его предсмертный оскал и закрывающиеся глаза.