Posted 29 апреля 2014,, 20:00
Published 29 апреля 2014,, 20:00
Modified 8 марта, 02:08
Updated 8 марта, 02:08
Актер Виктор Сухоруков
– Виктор, недавняя премьера Туминаса – ваша третья попытка на сцене Вахтанговского...
– Еще при Михаиле Ульянове – моем кумире – меня пригласил Володя Мирзоев на роль Шута в «Короле Лире» (Лира играл Максим Суханов). Спектакль не прижился – единственный его сезон растворился в вечности. Второй раз меня пригласил Римас Туминас – на спектакль «Ветер шумит в тополях». Компания была суперталантливая – Суханов, Симонов и Сухоруков. Если за «Лира» я когда-то получил премию «Московского комсомольца» «Су-2», то на сей раз на сцене сложился ансамбль «С-3». Но я через месяц сбежал со спектакля.
– Судя по тому что Туминас позвал вас снова, он не обиделся?
– Обижаться я Римасу не дал повода – ушел очень деликатно, потому что струсил. Было тяжело в компании таких мощных актеров. Я чего-то не понимал, задыхался. Почувствовал себя чужим. С Римасом мы учились в ГИТИСе на параллельных курсах. Мы, студенты актерского факультета, играли в отрывках у студентов режиссерского факультета. И Римас, конечно, с нашими девчонками дружил, мои однокурсницы ему приветы передавали, да и сейчас передают. Потом судьба нас раскидала – я уехал в Ленинград к Петру Фоменко, а Римас исчез на бескрайних просторах Литвы.
– Роль Авнера Розенталя, на мой взгляд, ваш актерский и философский прорыв. Вахтанговский театр перестал быть для вас чужим?
– Ваш комплимент я слушаю с какой-то свадебной радостью. С чувством омоложения и обретения. Биография моя богаче стала с приобретением роли Авнера Розенталя – в объятиях Римаса Туминаса (знаю, что прежде он тайком посмотрел «Тартюфа» с моим участием на Малой Бронной). Но и в третий раз на этой сцене мне было нелегко. Коллеги отпускали шутки в мой адрес, мое поведение на площадке некоторым казалось демонстративным – мол, я что-то делаю для режиссера или чтобы понравиться его студентам, которые присутствовали на репетициях. Моя методика работы над ролью подвергалась остракизму. Я на это не реагировал – в этом моя «половозрелость». Была серьезная цель: в конце концов, хватит убегать, трусить. У меня богатый опыт, я закален, свободен, и мне от них ничего не надо! Я не плету интриг, чтобы нащупать тропинку к служебному входу Театра имени Вахтангова! Я самокритичный человек и мучающийся актер – до мазохизма. Анализирую себя, сам себя препарирую. Я – патологоанатом Вити Сухорукова! Но при всей моей любви к вахтанговской школе и уважению к этому театру – штучному, амбициозному, единственному, черт возьми! – чужие там не ходят. Сказать, что вахтанговцы меня не признают, не могу – они мне в этом не признавались. Но чувствую, что я – посторонний. Потом уже слышал, что Римас моего Розенталя готовил для Сергея Маковецкого, но Сергей предпочел роль Эфраима.
– В чем ключ к вашему персонажу – на взгляд Туминаса и по вашему личному ощущению?
– Туминас – конструктор спектакля. Только потом, когда уже каркас сооружен, он начинает «заглядывать в окна, вставлять двери, закупать мебель», то есть лезть во внутреннее содержание героя. Но! Если он видит, что мое ощущение персонажа соответствует его желанию, он даже не спрашивает, что я под него «подкладываю». Я не видел первой, литовской версии спектакля. Прочел инсценировку и многого не понял. Пошел, как грудной ребенок из родильного дома. Но в какой-то момент признался Римасу: «Все понимаю про него, знаю, как играть, но я впервые столкнулся с проблемой: «Вынужден как будто играть самого себя!» Я увидел в этом свою собственную жизнь до и после «пожара».
– Чему научил «пожар» Виктора Сухорукова?
– Когда-то меня выгнали из театра – за мой поганый язык, споры с начальством, игнорирование общественных мероприятий, но главное – за пьянство. Я тунеядствовал, воровал, работал хлеборезом в булочной, посудомойкой в кафетерии – разве это не пожар? Мои однокурсники признавались, что перебегали на другую сторону улицы, увидев, что идет Сухоруков. Я рухнул так, что дна не видать. Кружился, как стрелка магнитная на Северном полюсе, не мог остановиться. Пока не нашел точку опоры – в одиночестве. Вдруг полюбил забвение, поняв, что я не нужен человечеству. И мне был голос: «Хочешь начать все с начала? Ну, ложись спать. Утро вечера мудренее» (моя любимая теперь поговорка). «Но запомни, Сухоруков: лучше не будет, легче не станет. И одиночество твое будет намного объемнее». У меня сейчас третья жизнь. Великая жизнь. Интереснейшая, цветная, яркая и благодарная. Божественная жизнь. Она пришла ко мне очень-очень аккуратно, осторожно, опасливо. И сказала: «Смотри, Сухоруков! Второго раза не будет». Такие же слова мне скажет потом Олег Янковский на премьере картины «Бедный, бедный Павел». И мой Авнер Розенталь, некогда богатый, самонадеянный и жестокий, а ныне все потерявший, полусумасшедший, но научившийся ценить жизнь, выходит к публике, чтобы сказать: «О, люди! Чудаки живут на земле! Мы все с вами – мечтатели. Только не держите камень за пазухой. Зла за шиворотом!» В каждом из нас столько заложено и сокрыто! И скелеты в шкафу есть у каждого из нас. Только все равно мы объединимся под одним названием: «Смерть». И мне было не важно, из литовского местечка мой Авнер или из деревни Гадюкино. Если Витя Сухоруков из Орехово-Зуево Московской губернии, произнося слова, придуманные когда-то давно и далеко писателем Кановичем – о его жизни, проблемах, печалях, радостях, – заливается слезами, значит, это его, Витины мысли.
– Вы пытались проанализировать преимущества и недостатки одиночества?
– Одиночество подразумевает больше времени для самопознания и самосовершенствования, самоочищения. Конечно, одинокость – это плохо. Но поверьте мне, не надо искать за одинокостью порока, беды или мерзости человеческой. Мне говорят: «Давай, найди себе кого-нибудь…» – как будто бы речь идет об огурцах на рынке. Сколько женатых людей, родив троих детей, разводятся! Двадцать лет прожили, терлись друг об друга, как два куска мыла, на запах и на ощупь в темноте могут друг друга угадать – вдруг разбегаются и говорят: «Не сошлись характерами!» Двадцать лет сплошных страданий! Женщину-то найти можно, а любовь – нет. Родить ребенка можно, а вырастить – нет. Если ориентация какая – так и ориентацию можно куда-то пристроить – в клуб или в сад какой. А от одиночества не избавишься...
– Как говорил Чехов, если вы боитесь одиночества – никогда не женитесь...
– ...Ни имени нет у одиночества, ни маршрута, ни цвета – но, конечно, все, что во мне есть хорошего, – плод одиночества. Мадам Васильева из «Оборонсервиса» под домашним арестом год сочиняет стихи и рисует картины, а пять адвокатов хлопочут о том, чтобы ей разрешили выходить на улицу. Так вот и я полжизни под домашним арестом и счастлив, не вижу в этом ничего мучительного. Сколько раз я задавал себе вопрос: меня встречают, кажется, любят, уважают, признаются в этом, радуются встрече… Потом – расходимся, и все, я опять иду своей тропочкой к своей двери – и затихаю. Телефон молчит, в дверь не звонят. Почему? Живу я так. Но мои удачные работы – продукт одинокой жизни. Будь я семейным, многодетным, с тещами, с магазинами – конечно, я столько времени не уделял бы роли. А так – чистить зубы, стелить постель, гладить рубашки, готовить еду – это все работа над ролью. Моя жизнь подчиняется любимому делу.
– А в Театре имени Моссовета, в штате которого вы работаете, вы не чувствуете себя посторонним или одиноким?
– Когда меня пригласили в Театр Моссовета, конечно, актеры, сидящие «подковой» вокруг режиссера Еремина, сверкали молниями в мой адрес. Актеры – люди ревнивые, мнительные, может быть, завистливые. Однако в Театре Моссовета меня приняли! Настороженно, с оглядкой – но приняли! Разговаривали аккуратно – но разговаривали. В результате сегодня я считаю, что «Царство отца и сына» – лучший спектакль не только в театре, но и в Москве! Супертеатральное представление, в котором скомпилированы две пьесы Алексея Толстого – «Смерть Иоанна Грозного» и «Царь Федор Иоаннович». На поклонах в зале звучат не просто аплодисменты – публика криком кричит! Мне нравится эта лаконичность в декорациях и костюмах и очень художественное освещение. И коллеги ко мне тепло относятся. Если я в Вахтанговском театре иду по сцене и будто прилипаю к ней, то на моссоветовской площадке я порхаю, для меня эта сцена – пружинистая.
– На этой «пружинистой» сцене вы репетируете сейчас третью роль. Чем интересна сегодня «Римская комедия» Зорина пятидесятилетней давности?
– Это сатирическая комедия о власти, о людях, которые перекрашиваются под эту власть, и о борцах против власти. Я играю императора Домициана – власть, которую я как исполнитель роли буду показывать не плохой, а объяснимой («Я это делаю не потому, что я дурак или деспот, а потому, что существует некая государственная необходимость»). А оппозиционер мой – Георгий Тараторкин. Мой герой сначала наказывает поэта, потом попадает в сложнейшую жизненную ситуацию, и поэт спасает его от смерти. Но как только времена меняются, он опять гнобит своего спасителя! В свое время этот спектакль шел на сцене Театра Вахтангова, там играли Ульянов и Плотников. И в БДТ он шел – главные роли играли Лебедев и Юрский. И оба спектакля власти прикрыли.
– А в каком коллективе – в театре или в кино – вам комфортнее всего работалось?
– В кино не бывает коллектива. Даже если людям кажется, что получилась команда и они там влюбляются, даже женятся, – все равно это вокзал. Для меня театр – это дом, а кино – дача. Дачу можно иметь или не иметь, а дом должен быть всегда. Хотя я предпочитаю приходить в театр на роль, на взлет, на какое-то сияние, на всплеск, на свист. А не как «солдат своего театра». Открою секрет: первые несколько месяцев я репетировал в Театре Вахтангова бесплатно – только затем, чтобы оставить за собой «приоткрытую дверь». И так всегда. А самым комфортным проектом были «Игроки» по Гоголю у Олега Меньшикова. Я 11 лет там прожил – именно прожил. Олег пригласил меня на роль Глова и Замухрышкина и вывез нас, актеров, в Крым. Мы жили на частных квартирах в Симеизе, работали над «Игроками» в горах, на полянках, у источников – сложилась прекрасная компания. Спектакль имел огромный успех, мы с ним поездили по многим городам и странам. Но как только Олег Евгеньевич стал лидером государственного театра, он «изменился в лице». И я ушел из этого проекта.
– Вы прославились благодаря арт-хаусному кино. В экспериментальный театр не зовут?
– Вчера мне звонил Иван Вырыпаев и пригласил в театр «Практика», что-то они там затевают. Но это единичный случай, неожиданный для меня. Меня приглашают часто, но все – театры «солидные».
– Каков сегодня ваш киностиль?
– У меня сейчас сезон Прошкиных. Я утвержден на роль у Александра Прошкина – по сценарию Арабова под названием «Клавдия». А тем временем снимаюсь у Андрея Прошкина – по сценарию того же Арабова под названием «Орлеан», играю роль экзекутора. Черная комедия, арт-хаус. История мистическая: парень с девушкой совершают нехороший поступок, к ним приходит человек (это я) и предупреждает, что они будут наказаны. И они решают его уничтожить. Великолепная актерская компания – Хаев, Лядова, юный Паша Табаков. Кроме того, в студии «Вертикаль» под патронатом Сергея Говорухина вышли два детских фильма с моим участием – «Дневник мамы первоклассника» и «Темная комната», где я играю небольшие, но интересные роли – директора школы и ученого Герценштубе.
– Вы актер отрицательного обаяния. Увидев вас, например, в фильме «Про уродов и людей», просто невозможно поверить, что в другом материале вы окажетесь добрым волшебником...
– В фильме «Брат-2», в сцене в Историческом музее, когда я гляжу на пулемет, а Сергей Бодров меня спрашивает: «Поедешь со мной в Америку?», режиссер попросил меня улыбнуться. Но, увидев мою улыбку, Балабанов аж руками замахал: «Не надо, не надо!»
– Так как получается, что актер отрицательного обаяния пользуется таким успехом у публики?
– Потому что я – умный придурок. И у нас это любят. Мне кажется, само слово «придурок» имеет не только какую-то патологическую окраску. Я – отрицательный, но – не злой… А может, и наоборот, как шутил Петр Наумович Фоменко, «я человек не злопамятный. Просто злой. И память у меня хорошая».
СПРАВКА «НИ»