Posted 28 декабря 2005,, 21:00

Published 28 декабря 2005,, 21:00

Modified 8 марта, 09:26

Updated 8 марта, 09:26

Мы – европейские слова <BR>И азиатские поступки

Мы – европейские слова <BR>И азиатские поступки

28 декабря 2005, 21:00
Родословная русской эпиграммы

В самом начале перестройки я был в сталинском бункере в Куйбышеве и не удержался от искушения посидеть в кресле Верховного Главнокомандующего и даже снял и приложил к уху трубку «вертушки» с гербом СССР.

В июне сорок первого года, после вторжения Гитлера, Сталин, до того не веривший, кроме него, никому и ничему, даже предупреждениям собственных агентов, впал в растерянность. Октябрь, когда правительство и ставка эвакуировались в Куйбышев, был месяцем повального бегства из Москвы. Сам Сталин передумал лишь в последний момент.

А студент Литинститута Николай Глазков, освобожденный врачами от мобилизации (возможно, в связи с «нестабильной психикой», так как он считался в Москве кем-то вроде блаженного и сам себя называл «юродивым Поэтограда»), именно в том паническом октябре написал на Гитлера вот такую эпиграмму:

Может быть, он того и не хочет,
Может быть, он к тому не готов,
Но мне кажется,
что обязательно кончит
Самоубийством Гитлер Адольф.
(Антология «Эпиграмма». – М.: Эксмо, 2005)

Глазков через четверть века сыграл в фильме «Андрей Рублев» роль холопа-провидца, самоубийственно преодолевшего на самодельном воздушном шаре, сшитом из овчин и мешковины, притяжение Земли. Но впервые он взлетел над историей и временем тогда, в сорок первом, в отличие от Сталина сразу увидев где-то вдали бесславный конец по виду такого грозного, а на самом деле изначально обреченного, как все бывшие и будущие завоеватели мира, бешеного берлинского дергунчика.

Сила эпиграмм порой такова, что они могут оказаться пророческими. Сатира прозорливей ложной, а особенно лживой романтики.

Плохи дела того народа, который теряет чувство юмора по отношению к истории, к себе самому. Потеря чувства юмора равносильна потере волевой основы характера. Не случайно Василий Теркин, созданный одним из самых невеселых людей, которых я встречал, выжил благодаря своему веселому характеру, даже «на том свете», как именовал Александр Твардовский загробно безрадостный мир советской бюрократии.

Сейчас смехотворно и жутковато выглядят документальные кадры Гитлера, отплясывающего в компьенском лесу по случаю капитуляции Франции, или Сталина, со сладострастьицем целящегося со сцены в восторженных зрителей из только что подаренного ему на каком-то съезде коллекционного охотничьего ружья. Трудно поверить, что эти зловеще карикатурные фигуры могли когда-то гипнотизировать нацию Гёте, Канта, Бетховена или нацию Пушкина, Достоевского, Шостаковича.

Понять личность Сталина мне помогла не менее, чем секретный доклад Хрущева на XX съезде партии, лихая частушечная эпиграмма, услышанная мною еще в сталинские времена:

Эх, огурчики,
Помидорчики.
Сталин Кирова убил
В коридорчике.

Эпиграмма и анекдот – это средства самозащиты совести. Уж не знаю, кто придумал гениальный анекдот, состоявший из вопроса и ответа: «В чем разница между капитализмом и социализмом?» – «При капитализме человек эксплуатируется человеком, а при социализме – наоборот».

Лишь недавно многие из нас, невольно идеализировавшие капитализм в силу до смерти надоевших его разоблачений нашей тупой партийной пропагандой, узнали наконец-то на собственной шкуре, что действительно хрен редьки не слаще. Увы, история не изобрела еще ни одной экономическо-политической системы, которая не была бы связана с эксплуатацией человека человеком. Да и сможет ли изобрести? Нас эксплуатируют не только живые люди, но и покойники, которым мы приписываем незаслуженные ореолы величия.

Когда я показывал в Париже свой первый фильм «Детский сад», французские корреспонденты меня истерзали вопросами о двух совершенно незначительных реквизитных подробностях: почему с крыши поезда с эвакуированными падает обнятая ногами буфетчицы статуэтка Наполеона и почему за спиной двух новобрачных над белоснежной кроватью на базарном лубочном коврике нарисован опять-таки Наполеон в санях, драпающий из России?

Фигура Наполеона была всегда привлекательна не только для французов, но, как ни странно, и для многих русских поэтов, которые тоже романтизировали его. Даже для обычно настроенного на мрачный скептицизм Лермонтова. Что они все нашли в кургузенькой фигуре этого тирана с мелкобуржуазным уютным пузиком, угробившего во имя свербящего его комплекса неполноценности столько людей, включая французов! Вспомните хотя бы о том, как однажды он завалил красавцами кирасирами овраг, чтобы по ним прошли пушки. Слава богу, что не все впадали в транс. Старый вояка Денис Давыдов, знавший цену человеческой крови, написал, например, такую уничижительную эпиграмму:

Сей корсиканец целый век
Гремит кровавыми делами.
Ест по сту тысяч человек
И выси..ет королями.

Я позволил себе догадаться, какое именно слово выпущено цензурой. А ежели ошибся, недалеко ушел.

Есть два юмора – беззубо оглупляющий и зубасто отрезвляющий. Второй – лучшее средство для разгипнотизации. Предперестроечные и перестроечные времена были расцветом юмора отрезвляющего. Сейчас, к сожалению, на телеэкранах и на эстраде, за редкими исключениями, царит юмор оглупляющий.

Сатириков, разбогатевших на высмеивании богатых и власть имущих, стало модно приглашать на высокопоставленные и корпоративные банкеты. Такие сатирики по классовому сознанию и – что самое неизлечимое! – по классовому подсознанию становятся тоже частью застойного статус-кво, полухозяевами-полуобслугой. Не в бровь, а в глаз этим б.у. сатирикам послана Тютчевым оперенная презрением стрела-эпиграмма:

Куда сомнителен мне твой,
Святая Русь, прогресс житейский!
Была крестьянской ты избой –
Теперь ты сделалась лакейской.

Хотя Тютчев был дипломатом монархического государства и никаким не вольтерьянцем, эпиграмма на кончину Николая Первого была вовсе не дипломатическая:

Не Богу ты служил и не России,
Служил лишь суете своей,
И все дела твои,
и добрые, и злые, –
Всё было ложь в тебе,
всё призраки пустые:
Ты был не царь, а лицедей.

Пора нам все-таки вернуться к изначальному пониманию сатиры, а родословная русской эпиграммы еще в XVII веке начинается с неуклюжего, но неопровержимо мудрого двустишия Симеона Полоцкого:

Знающе правду, а о ней молчати –
Есть злато
в землю тщетно закопати.

Старые эпиграммы стали портретной галерей уродов не только прошлого, но неожиданно и нашего настоящего, – галереей, написанной авансом. Сколькие сегодняшние лжеблагообразные, а на самом деле безграмотные псевдоотцы просвещения так прямо и просятся в пушкинскую эпиграмму:

В Академии наук
Заседает князь Дундук.
Говорят, не подобает
Дундуку такая честь;
Почему ж он заседает?
Потому что .... есть.

Для нас уже не имеет значения, что конкретным героем эпиграммы был князь М.А. Дондуков-Корсаков. Прозвище Дундук стало нарицательным. В поэме «Казанский университет» я употребил слово «дундукизм», и никто меня никогда не переспросил, что это значит.

Гении, которые, казалось бы, должны были быть вневременными, врастают в почву своего времени неразъемными с ним корнями. Пушкин, хотя и непредставим на Сенатской площади, вне декабризма немыслим. Но всё, что порождено «бессмертной пошлостью людской», – увы! – тоже бессмертно. Дундукизм, пошлость, плебейство, тиранство – вот что почти неизменяемо перетекает из одного времени в другое, и повторяемость массовой одноликой многоликости посильней, чем вневременность, – она всевременна.

Насколько современней, острей сегодняшнего эстрадного заискивающего с публикой щекотания безопасным шутовством звучит пушкинское: «…Полу-подлец, но есть надежда, Что будет полным наконец». Кандидатов в герои этой эпиграммы сейчас хоть отбавляй. Остается актуальной и пушкинская тончайше саркастическая эпиграмма:

В его «Истории»
изящность, простота
Доказывают нам,
без всякого пристрастья,
Необходимость самовластья
И прелести кнута.

Если эта эпиграмма максималистски перехлестывает по конкретному адресу «Истории» Н.М. Карамзина, то зато как точно накладывается на многие новоиспеченные концепции, оправдывающие якобы исторической необходимостью жестокости правителей от Ивана Грозного до Иосифа Жуткого, которого доброхоты стараются всеми силами обелить. Ну что ж, отсылаю читателя в раздел «Рифмованные пословицы», к двустишию про черного кобеля (см. «НИ» от 16.09.2005).

Заглянем-ка опять в XIX век, хотя зашифрованная эпиграмма, с лукавой гипотезой о существовании в Древнем Риме боярства, вроде бы направлена острием против римского поэта Марка Бавия, жившего в I веке до н.э.:

Судьба весь юмор свой
явить желала в нем,
Забавно совместив
ничтожество с чинами,
Морщины старика
с младенческим умом
И спесь боярскую
с холопскими стихами.

На самом деле эпиграмма была обращена к поздним годам князя П.А. Вяземского, оставившего нам много мудрых, элегантно написанных стихов, но напоследок не избежавшего явного распада личности.

Но разве эта эпиграмма, написанная рукой Василия Курочкина, не попадает сегодня прямиком, клацая по орденам и медалям, во многоувешанную грудь одного престарелого виршеписца, который даже не попытался хотя бы несколько облагородить исповедальными мемуарами собственную старость, а дополнительно опозорил ее перелицовкой одной расползшейся от времени официальной поделки?

Из уважения к его годам и заслугам по части стихов для детей не будем афишировать знакомую фамилию. Как он сам в одной из своих прежних жизней сказал, повинно пожимая плечами, когда его упрекнули в неуплате партийных взносов с утаенной энной суммы: «Сл-лаб ч-человек…»

В жанре эпиграммы написано и мандельштамовское стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны…», предсказавшее всё, что случилось при сталинском терроре, и даже собственную гибель поэта от «полулюдей». Это, по сути, развернутая эпиграмма на обобщенный тип жестокого правителя, ведущая свою родословную от строк Баратынского об Аракчееве:

«Скрываясь от очей, злодействует впотьмах, Чтобы злодействовать свободней. Не нужно имени: у всех оно в устах, Как имя страшное владыки преисподней».

Кстати, в эти строчки вполне вписывается и портрет Берии.

Сталин – явление составное: в нем соединились и Аракчеев, и Берия, и даже не получившийся поэт, каким он был в юности.

А про нашу, порой такую мелкую и злобноватую сегодняшнюю межпартийную грызню тоже, по-моему, была прекрасная эпиграмма, написанная наперед Владимиром Соловьевым:

Вы – стадо баранов! Печально...
Но вот что гораздо больней:
На стадо баранов нахально
Набросилось стадо свиней!

Вот и другая соловьевская аналогия нашей жизни, и тоже из мира животных:

Благонамеренный
И грустный анекдот!
Какие мерины
Пасут теперь народ!


До сих пор нельзя точно сказать, кто написал гениальную эпиграмму, найденную в архиве Николая Лескова и подписанную инициалами А.М.Ш., и на кого она. На Аракчеева? На Николая Первого?

Не мудря, он всех живущих
От людей до насекомых
Разделяет на секомых
И секущих.

Хороша эпиграммочка, а? Даже свист розог слышится под чье-то самозабвенное посапывание и причмокивание.

А вот эпиграмма, гонорар за которую пахнет намыленной веревкой виселицы:

Мы добрых граждан позабавим
И у позорного столпа
Кишкой последнего попа
Последнего царя удавим.

Она относится к числу приписываемых Пушкину. Но Пушкину, как мы знаем, приписывались все опасные политические стихи, как все похабные приписывались Баркову. Известно, однако, что попов Пушкин не жаловал. И вся строфа выглядит по-пушкински, как цельная отливка, и повтор «последнего попа» и «последнего царя» – тоже в стилистике Пушкина.

Да, у Пушкина было шекспировское чувство убийства как смертного греха, за которым неминуемо следует прижизненное отмщение. Но в оде «Вольность», например, есть все-таки стихи, продиктованные жаждой убийства, – ужасные стихи, потому что через столетие они впрямую осуществились:

Самовластительный злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.

И всё же оставим авторство этой эпиграммы в веденье Того, Кто всё знает.

Вот за авторство одной знаменитой эпиграммы Михаила Светлова я ручаюсь. В день, когда вышло сообщение об аресте врачей-отравителей, большинство из которых были евреи, мы сидели с Михаилом Светловым в предбаннике ЦДЛ и пили. Покачиваясь от выпитого, воспаленно радостный, к Светлову подошел один поэт, по кулуарному прозвищу «коньяк-горбунок», и, поблескивая глазками, торжествующе спросил: «Михал Аркадьич, что это вы сегодня так плохо выглядите?» Светлов, не улыбаясь лицом, грустно улыбнулся голосом: «Да нет, ничего… Я просто еврей». После этого он сочинил эпиграмму, которая распространилась с быстротой молнии:

Поэт горбат.
Стихи его горбаты.
Кто виноват?
Евреи виноваты.

Я с детства мечтал хотя бы однажды написать нечто бессмертное. Ну хоть строчечку. Но, честное слово, так хочется, чтобы многие мои стихи утратили наконец актуальность. Я надеюсь, что эта светловская эпиграмма, как и мой «Бабий Яр», когда-нибудь останутся в прошлом и что наступит время, когда слово «антисемитизм», как и многие другие дурно пахнущие слова, можно будет понять только при помощи словаря мало употребляемых слов. Но, к несчастью, слишком многие эпиграммы прошлого сохранили свою остроту по сей день, хотя их адресаты могут меняться. И они меняются, но не изменяются. А иногда разрушенные декорации эпохи специально реставрируют, подправляют, чтобы новые актер-актерычи истории, разыгрывающие пронафталиненные пьесы, на восстановленном фоне выглядели правдоподобней.

Николай Щербина, глядючи на наших предков, полтора века назад горько вздохнул, пожимая плечами:

У нас чужая голова,
А убежденья сердца хрупки…
Мы – европейские слова
И азиатские поступки.

Вот вам и вся философия нашего нынешнего евразийства.

А язвительный Петр Шумахер не упустил случая пройтись насчет потомков при помощи Ивана Андреевича Крылова, представленного памятником в Летнем саду: «Лукавый дедушка с гранитной высоты Глядит, как резвятся вокруг него ребята, И думает себе: «О милые зверята, Какие, выросши, вы будете скоты!»

Ничего не скажешь, русские эпиграмматисты были одновременно и историками, и футурологами. А нас еще упрекают в том, что мы не храним свои отечественные традиции. Очень даже храним. К сожалению, особенно – плохие. Но справедливости ради заметим, что есть люди, которые хранили и хранят смелые традиции русской эпиграммы. Даже в 1952 году под мрачной тенью всё развивавшейся сталинской паранойи Юрий Благов написал такую едковатенькую эпиграмму под видом развития тезиса из доклада Г. Маленкова на XIX съезде КПСС, что «нам нужны советские Гоголи и Щедрины»:

Нам, товарищи, нужны
Подобрее Щедрины
И такие Гоголи,
Чтобы нас не трогали.

Эпиграмма великолепного пародиста Александра Архангельского на Пастернака, замаскированная под критику вроде бы маргинального поэта, на самом деле защищала внутреннее постоянство этого вежливо, но упрямо не желающего «шагать в ногу с эпохой» гения: «Всё изменяется под нашим зодиаком, Но Пастернак остался Пастернаком».

На меня было много эпиграмм – и смешных, и злобно завистливых, и таких, над которыми мне приходилось всерьез задумываться. Это относится, например, к эпиграмме Наума Коржавина на мое стихотворение, начинавшееся так:

Интеллигенция
поет блатные песни.
Поет она
не песни Красной Пресни.

Коржавин с горькой иронией бывшего романтика перевернул всю идею моего стихотворения, призывавшего не забывать песен Революции:

«Интеллигенция
поет блатные песни» –
Вот результаты
песен Красной Пресни.

В 1962 году, после стихотворного пасквиля Алексея Маркова «Какой ты настоящий русский, Когда забыл про свой народ, Душа, как брючки, стала узкой, Пустой, что лестничный пролет», когда со всех сторон на меня сыпались злобные нападки по поводу «Бабьего Яра», в журнале «Юность» появилась эпиграмма Семена Сорина в соавторстве с неизвестным мне Ст. Борисовым, которая прикрыла меня, подбодрила:

То бьют его статьею строгой,
То хвалят десять раз в году,
А он идет своей дорогой
И – бронзовеет на ходу!

Так что эпиграмма может быть и оскорбительной, и спасительной, братской.

Сейчас у нас три классика эпиграмматики.

Это Игорь Губерман, у которого бывает и нарочитая грубость, но есть и шедевры жанра:

За всё на евреев найдется судья.
За живость. За ум. За сутулость.
За то, что еврейка стреляла в вождя.
За то, что она промахнулась.

Или:

Во благо классу-гегемону,
чтоб неослабно правил он,
во всякий миг доступен шмону
отдельно взятый гегемон.

Или:

В борьбе за народное дело
я был инородное тело.


Это Игорь Иртеньев, которому меньше удавались телезаказы, а вот когда он в свободном полете, у него получается всё легко, просто и незабываемо смешно:

Просыпаюсь с бодуна,
Денег нету ни хрена.
Отвалилась печень,
Пересохло в горле,
Похмелиться нечем,
Документы сперли,
Глаз заплыл,
Пиджак в пыли,
Под кроватью брюки.
До чего ж нас довели
Коммунисты-суки!


Или:

Стоит могила,
Незнамо чья.
А всё же мило,
Что не моя.


И Владимир Вишневский – прямой наследник отца русского одностишия Валерия Брюсова с его знаменитой строкой-стихотворением: «О, закрой свои бледные ноги…» и сам отец нового поджанра – самоэпиграммы:

Жить надо так,
чтоб не сказали – помер.
И женщина, как буря, улеглась.
Исход семитов не всегда летальный.
Ты мне роди, а я перезвоню.
На этот раз тебя зовут Татьяна.
Давно я не лежал в Колонном зале.
Любимая, да ты и собеседник!
Спасибо мне, что есть я у тебя.
Любви моей не опошляй согласьем.

Меня ошеломило коротенькое завещательное стихотворение Евгения Долматовского. Вряд ли он рассчитывал увидеть его напечатанным при жизни. Эти четыре строки обнаженно исповедальны. Эпиграмма ли это, не знаю. А почему бы и нет? Это эпиграмма на страх террора, который невытравляемо сидит во всех, кто его хоть однажды испытал. Я впервые понял, что скрывалось в самой глубине души этого поэта, изо всех сил старавшегося выглядеть абсолютным оптимистом. После него осталось несколько прекрасных, всенародно любимых песен, но и много поверхностных газетных стихов. С молодости на нем был тяжкий грех – отречение от собственного отца, объявленного врагом народа. Сейчас, конечно, легко осуждать за это, а каково было пережить такое самому. Вот это четверостишие-исповедь:

Пока у нас повсюду есть Лубянки,
Из нас повсюду
будут гнуть баранки.
И милый воздух
над свободой нашей,
Как прежде,
будет отдавать парашей.

Этой эпиграмме вторит еще одна, безымянная, из перестроечной эпохи:

Товарищ, верь, пройдет она –
Так называемая гласность!
И вот тогда госбезопасность
Припомнит наши имена.


Еще два поэта неожиданно раскрылись передо мной как остроумные эпиграмматисты. Это питерец Сергей Давыдов:

У нас всё так же ветры дуют.
Опять чиновники воруют,
Да и в ларьках сидит ворье.
И поневоле, кроме шуток,
Я уважаю проституток:
Они ведь продают свое!

А вот, по рождению уралец, а ныне москвич, врач по профессии, Владимир Дагуров:

– С чего за взятку все, скажи мне,
С чего забыли честный труд?
– А всё с того, что брали Зимний –
И всё берут, берут, берут…

Не так давно на концерте самодеятельных бардов попалась мне такая лихо свинченная частушечка-освистушечка:

Кто киты эстрад? Хамса!
Распоясалась попса
и в общественной палате
разлеглась, как на полати.


Эти эпиграмматические остроты доказывают, что сатира русская еще жива, что язык у нее по-прежнему остренький, а зубы кусачие. Ну что ж, беззубой сатиры, как и демократии, не бывает. А то, что сатира не всем по душе, – так иначе и быть не может. Иван Хемницер еще в XVIII веке написал про это в одной из первых русских эпиграмм:

Все любят истину,
да с разницею той,
Что сказана она на счет чужой.
«Окогчённая летунья», береги коготки, если тебе начнут делать маникюр!

* * *

Наша русская эпиграмма
не бывала трусливо немой.
Не в бирюльки с царями играла,
а играла с цензурой, тюрьмой.

Наша русская эпиграмма,
твой задор и сегодня не мертв.
Это гостеприимная рама
для еще не написанных морд!

Хорошо быть
не пойманным вором,
но нельзя переделать судьбу
с несмываемым приговором
эпиграммы, горящей на лбу.

Евгений ЕВТУШЕНКО


Окогчённая летунья,
Эпиграмма-хохотунья,
Эпиграмма-егоза
Трется, вьется средь народа,
А завидит лишь урода –
Разом вцепится в глаза.
Евгений БАРАТЫНСКИЙ

"