Режиссер Петр Тодоровский:

– Вы говорили, что «Риорита» поначалу называлась «На память о пережитых страхах». Это цитата?

– Надпись на фотографии, которую мне подарил после войны мой фронтовой друг Пичугов. Его фамилию я и дал героям фильма – отцу и троим сыновьям.

– Какие эпизоды картины основаны на ваших личных военных впечатлениях?

– Мой первый день на фронте. Я попал в 47-ю пехотную армию, которую называли «лесисто-болотистой». 1944 год, граница с Польшей. Наступление полка, в который я прибыл, захлебнулось. Командир говорит: «Видишь насыпь со сгоревшими вагонами? Где-то под ними комбат. Непонятно, что происходит, надо установить связь».
До насыпи метров триста. Я побежал. Слышу, как около уха свистят одиночные пули – снайпер бьет. Выскочил на насыпь – начался артобстрел. Я упал под вагоны, зарылся лицом в землю, закрыл голову руками. Особенно страшно было, когда осколки лязгали о железо…

– Расстрелы, подобные тому, что показан в фильме, вы тоже видели своими глазами?

– Не такие, но видел. В Польше двое молодых солдат-сорокапятчиков (45 мм – калибр пушки. – «НИ») продали местным жителям обозных лошадей, накупили биндера, это такая польская водка, и три дня бухали. Их поймали и тут же в развалинах расстреляли. Без церемоний.

– А кто расстреливал?

– Отличники боевой и политической подготовки. Брали из разведки, там такие ребята были, которым человека убить – что муху прихлопнуть. Три автоматчика на одного человека, чтобы наверняка.

– А церемониальный расстрел – это как?

– Когда расстрельная команда в особых кителях, полк стоит в строю, тела забрасывают хвойными ветками, а полк прогоняют мимо строевым шагом под духовой оркестр. Такой ритуал.

– В «Риорите» есть и любовная линия – солдат и медсестра. Что, у рядового на фронте действительно были шансы найти женщину или все они доставались командирам?

– Скорее пунктир, чем линия. В первой сцене он просит у нее лекарство, и они знакомятся, во второй лежат вместе, и она поет, в третьей он помогает ей нести белье на вошебойку. А потом говорится, что после войны у них появились дети. Два брата погибли, и я хотел, чтобы третий продолжил род.

– Кажется, вы первый в нашем кино сказали, что во время Великой Отечественной войны у советских солдат водились вши…

– Конечно, водились, куда ж без них? И в страшном количестве, особенно на передовой. А шансы найти женщину были не только у комсостава. Особенно когда уходили на переформировку, в банный день или в медсанбате. Каждый вечер танцы под аккордеон – для тех раненых, кто мог ходить. Мне повезло, я был ранен в голову, ноги были целы. Шаркнуло по кумполу так, что борозда образовалась. Да вы не смотрите, уже заросла, через шестьдесят-то лет... Такое это было счастье, когда удавалось отлучиться с передовой – о возвращении в окопы даже думать было страшно. Командиры, конечно, тоже своего не упускали. Комбаты, даже командиры рот заводили походно-полевых жен, их называли ППЖ, жили с ними в землянках. «В три наката», как поется в песне.

– Из фильма «Тишина»?

– Верно. Хорошее название. После грохота войны тишина казалась просто оглушительной – будто уши заложило.

– Женщины были из военного персонала?

– В основном. Санитарки, медсестры, младшие врачи. После войны часто становились настоящими женами.

– А из гражданского населения?

– Это уже в Германии, когда встали на оккупированных землях. Во время наступления солдату некогда, разве что изнасилует бабу и помчится дальше, а после победы наши стали повально жить с немками. Те охотно на это шли, особенно в деревнях, где почти не осталось мужчин – только старики, женщины и дети. Разгул был невероятный…

– Ваш первый военно-любовный роман случился на передовой?

– В Саратовском военном училище. Деться было некуда, помню, как ночами целовались через забор. И каждую ночь появлялся засаленный мужичонка из железнодорожных рабочих, останавливался, смотрел на нас и говорил одну и ту же фразу: «Война – это страшное дело».

– Да уж. Повезло вам, что в живых остались?

– Еще как. Из предыдущего выпуска нашего училища я после войны не встретил ни одного человека. Их бросили на фронт недоученными перед самым нашим прибытием. Все полегли на Курской дуге. А мы перед отправкой смогли пройти шестимесячный курс обучения. Зимой каждый день атаковали заснеженный овраг. Набарахтаемся в снегу, намерзнемся, придем обледенелые, а печь одна, и к ней не протиснешься. Но человек – такая скотина, которая все вынесет…

– Кормили-то как?

– Плохо, но терпимо. Худо было без табака – курсантов снабжали по девятой норме, курева не полагалось. Выдавали сахар – по щепотке в день. Мы его собирали и обменивали у баб через тот же забор даже не на листья табака, а на рубленые корни. Двухнедельная норма сахара – рюмочка корней. И в Польше на фронте было голодно. Еду привозили раз в день. Все одно и то же: перловая каша-«шрапнель», полбуханки хлеба, бесформенный кусок сахара, курево и теплая жижа под названием «чай». В Германии стало полегче. Брошенные дома с припасами. Окорока и закрутки в подвалах.

– С вашей отправкой на фронт курсантская любовь закончилась?

– Нет, какое-то время переписывались, но позже, когда я служил после войны, она вышла замуж. Затем разошлась, уже в 1950-е годы увидела в титрах мою фамилию и написала мне с легким намеком на возможность возобновления отношений. Но я не стал развивать эту тему.

– Какие страхи у вас были в течение жизни? Времена-то были подчас жутковатые...

– В детстве, помню, всегда с ужасом ждал, когда перед демонстрацией ударит барабан, начиная марш. Боялся открывающихся зонтиков, которые казались мне чудовищами. Потом было страшно, когда директор Одесской студии Горский хотел снять меня с «Жажды», где я работал оператором, и для начала отстранил от съемок. Это была, как я говорю, одна из вех на пути к инфаркту…

– За что он вас гнобил?

– По-моему, в нем был антисемитский душок. Но выживал меня как положено – через выговоры и худсовет.

– Худсовет был послушный?

– Его боялись, но кто-то все-таки вступался. Ташков, Муратова…

– На фронте юдофобский душок тоже чувствовался?

– Не без этого. Заместитель командира полка по артиллерии вечно придирался. К тому, к этому – лишь бы придраться. А потом послал на верную смерть. На пути наступления на горе кирпичный сарай, оттуда две пушки бьют так, что не пройдешь. Он говорит: «Хочешь заработать орден? Возьми взвод, подойди поближе и накрой его из минометов».

– Это было предложение или приказ?

– Приказ под видом предложения. Не успели мы выставить орудия, как накрыли нас. На горе был наблюдатель, который корректировал огонь. Один расчет вдребезги вместе с людьми. Тогда меня и ранило. Чуть пониже – снесло бы череп. Хотя, может, этот приказ был обыкновенной глупостью. Мы к 1944 году хоть и научились воевать, все равно идиотизма и бессмысленных смертей было много. Те же высоты, которые брали в лоб вместо того, чтобы обойти справа и слева, – тогда немцы сами бы с них побежали. Про одну такую высоту на Украине, вернее, курган возле реки, на котором положили пятьдесят тысяч человек, мне говорили, что «в Миуссе аж вода стала червоной».

– А во время Большого террора вы боялись? Моя мать, ваша ровесница, была так напугана, что до конца жизни опасалась повторения 1937 года.

– Большой страх прошел мимо меня. Дело в том, что я был нафарширован идеологией. Хотя наша семья жила на Украине и дико голодала в 1932–1933 годы во время сталинского голодомора. Веники рубили на еду…

– Кто вас нафаршировал после такого? Не родители же…

– Не родители. Школа. Когда родители заводили нелояльные разговоры, я на них кидался. Чуть было Павлик Морозов из меня не получился.

– А как этот фарш из вас вышел?

– Начал выходить под воздействием Выло Радева, с которым я вместе учился. Того самого, что потом снял «Похитителя персиков» и картину «Царь и генерал». Поначалу он восторгался советской жизнью, а потом стал все больше разочаровываться и распропагандировывать меня. Шепотом, конечно. Тем не менее я продолжал ходить на демонстрации и старался выглядеть Сталина, проходя в марше мимо трибуны Мавзолея.

– И в партию вступили?

– Еще в училище. Как-то утром наш батальон выстроили, и комиссар говорит: «Комсомольцы, поднимите руки!» Все подняли. «Кто подаст заявление в партию, тот получит командировку домой, чтобы коммунист, который вас знает больше года, дал бы вам характеристику!» Тут только дурак бы не подал…

– В «Риорите» вы сделали едва ли не главным действующим лицом крайне неприятного персонажа, который был лагерным охранником, а на фронте стал доносчиком, провокатором и насильником. Это собирательный образ или у него был один конкретный прототип?

– Собирательный. Таких я встречал немало. Недавно выбирали место для съемок. Подходит какой-то тип. «Какое вы имеете право тут фотографировать?! Это секретный объект! И показывает на какое-то огороженное строение. Мы попытались отмахнуться, но не тут-то было. Пришлось под его «конвоем» идти объясняться. Через некоторое время выходит офицер, бросает на нас взгляд, потом тихо говорит: «Если б вы знали, как мне надоели эти добровольцы!» Поколения стукачей вырастили…

– Не думаю, чтобы ваш фильм им понравился.

– Я на это и не рассчитывал. Хуже, что если он не понравится кое-кому повыше. Ведь время сейчас не то, что при Ельцине…

СПРАВКА