Открыватель других поэтов

Завтрашним, а может, уже и сегодняшним молодым писателям, заставшим кладбище вымирающих литературных журналов, которыми когда-то славилась Россия, трудно будет поверить, что некогда существовал уникальный журнал «Юность», созданный для того, чтобы открывать новые имена, а с его обложки улыбалась как символ оттепели красавица с лицом из весенних веток, созданная фантазией нашего тогдашнего соотечественника, художника-литовца Стасиса Красаускаса. Оттепель была вовсе не подарком партии, она была выдышана нашими молодыми дыханиями.

Основателем «Юности» стал Валентин Катаев, с еще не потерянной одесской лихостью распахнувший страницы журнала для молодежи, и туда ввалилась озорная ватага – неукротимая ватага будущих классиков шестидесятничества. Для Катаева помощь этим неуемным мятежникам была своего рода индульгенцией за долголетнее брезгливое, но все-таки послушание непредугадываемо извилистой линии партии, за верноподданнические заявления и статьи, с отвращением подписываемые рукой, трясущейся от ненависти и от страха, внушаемых Лубянкой, которая не стеснялась выдергивать из картотеки любых знаменитостей, мгновенно превращаемых во врагов народа.

Александр Твардовский, воспевший коллективизацию и, несмотря на это, лишь случайно не арестованный, ибо ордер был-таки выписан, но потом заигран в кровавой суматохе, отомстил в послесталинское время «наследникам Сталина». Он возглавил флагман воскрешенного народничества – журнал «Новый мир» и напомнил первой громовой публикацией Александра Солженицына о стольких Иванах Денисовичах за колючей проволокой. А рядышком, как боевая подлодка, время от времени стала выныривать из чернильного моря «Юность» и палить по тому же противнику – по партийной бюрократии – стихами и прозой. «Старика Собакина», как подписывался в молодости Катаев, удалось обмануть идеологическим овчаркам: они отняли у него «Юность», посулив ему «Литературную газету» и оставив с носом, отчего он разозлился настолько, что написал кряду несколько кусачих шедевров. Однако «Юность», отданная в 1962 году Борису Полевому, а в 1981-м Андрею Дементьеву, не сменила катаевского курса и к горбачевским временам доросла тиражом до трех миллионов трехсот тысяч – цифра, редкостная в истории журналистики.

Натан Злотников, более четверти века руководивший поэтическим отделом «Юности», открывая других поэтов, запоздало открыл себя и с горечью исповедовался перед надвигавшейся мучительно медленной болезнью, становясь под немыслимыми пытками совсем другим неожиданно для многих рождавшимся в нем поэтом: «Кому мои письма, где сумрачно слово, нельстиво? В них странное время. Но это такое нечтиво. В них бедные люди, бараки, казармы, больницы, Все скованы цепью вины, без вины – единицы… И письма мои опускаются, точно в копилку, На старый манер, под надежную пробку в бутылку, Плывут в берегах меж пологой землей и крутою, То светом прозренья овеяны, то слепотою. Плывут далеко, по случайной воде, безымянно – Так можно избегнуть презрения, славы, обмана, И пошлого грима так можно избегнуть, старея, И тайны, что любит присяжная галантерея. Жизнь тащит, петляя, бутылку и полем, и садом, И дышит прозрачной звездой и промышленным смрадом, И в гиблую тундру выносит из темного леса Меж двух берегов, столь похожих на Бога и беса. Как жаль, что стандартной стеклянною флягой не стану, Не буду спускаться, как с долгой горы, к океану!.. Он ждет терпеливо, бессмертен и независим, Он ценит находки, читатель внимательный писем».

Я когда-то написал восхитившие Георгия Адамовича строки об океане как сопернике-поэте: «И одно, меня пронзив, / сверлит постоянно, / что же я скажу про жизнь / после океана?» Злотников написал об океане как о читателе, да еще и внимательном, писем. Здесь вам никакой «равнодушной природы».

Одиночество? Более неодинокого человека, чем Натан, трудно представить: он был вечно окружен целым выводком молодых поэтов. Но часто именно те, чья неодинокость бросается в глаза, на самом деле одиноки. Его как поэта невольно заслоняла толпа тех, кого он сам выдвигал на авансцену, и, несмотря на пятнадцать выпущенных им книг, он оставался невидим за молодыми спинами.

По натуре Натан был человеком тихим, мягким. Он не ввязывался в громкую полемическую борьбу, но постоянно проводил линию немногословной порядочности и поддержки тех, кто был более талантлив, чем он, а иногда и менее, что не всегда мешает проявлениям человеческой уникальности. Соревнования за первенство, в отличие от спорта, в искусстве быть не должно: надо развивать самоценность, которая выше самовыпячивания, ибо направлена внутрь.

В 1964 году секретарь ЦК КПСС по идеологии Л.Ф. Ильичев дал указание главному редактору «Юности» Борису Полевому снять поэму «Братская ГЭС» в связи с искажением в ней героической истории нашей страны. Однако крошечная парторганизация журнала «Юность», где ведущую роль играли бывший секретарь Александра Фадеева, обожавший поэзию С.Н. Преображенский и Натан Злотников, вынесла беспрецедентное решение: обязать коммуниста Полевого обратиться в Президиум ЦК с просьбой оказать доверие редакции и дать возможность напечатать поэму. Так оно и случилось.

Но не всегда случались победы. Когда, досрочно освобожденный из ссылки, вернулся осужденный за тунеядство поэт, мы с Василием Аксеновым поставили перед Полевым ультиматум: или будут напечатаны стихи этого поэта, или мы выходим из редколлегии. Злотникову, влюбленному и в стихи поэта, и в его образ изгоя, почти удалось уломать главного редактора, но тот уперся в безобидную строку «мой веселый, мой пьющий народ»: «Я же вот не пью, так что, я – не народ?» Когда Злотников, насколько мог, извинительно передал своему идолу просьбу редактора: либо заменить строчку, либо снять одно стихотворение из отобранных восьми, поэт закатил истерику, покрыв великим могучим русским языком своего ни в чем не повинного поклонника, а заодно и меня с Аксеновым, и отказался от публикации цикла. Истерика была взвешенной – поэт уже подал очередное заявление на выезд, а ореол изгоя не сочетался с публикацией в советском журнале. Но я знаю по собственному горькому опыту, как страшно, когда наши идолы вдруг рассыпаются. У многих из них просто-напросто нет дара благодарности.

В автобиографии Злотников попрощался не с жизнью, а только с той ее частью, из которой уходил:

«Той жизни… давно уже нет. Переменился почти весь свод обретаемых душевным радением или же не по доброй воле навыков и привычек, обветшали и трухой пошли стены деревянного и шлакоблочного бараков и венцы рубленой избы, реки наши плохо помнят прежние русла; да что там – растворились во времени события и голоса, развеялся авантюрный и волшебный хмель романтических обольщений, поблекли краски. И так странно, что какое-то количество далеко не совершенных строк могут сделаться – нет, не оправданием! – но хоть в малой мере достоверным свидетельством пережитого. Однако почему именно эти строки, а не другие? Разве избранное – всегда лучшее? Совершающий выбор совершает несправедливость».

Как странно, а может, и закономерно, что такой вывод о несправедливости любого выбора сделал человек, чьей профессией был выбор стихов! Какая прекрасная, человечная, прозрачная до дна исповедь, не правда ли? Смерть перестает быть похожей на смерть, она становится просто-напросто другой жизнью. Человек, пишущий так, не может быть неблагороден другим. Да что такое благородство? Это, наверное, врожденная готовность помочь другим и непозволение себе уставать от просьб о помощи, даже если они изнуряют. Невозможность предательства. Отвращение к злу, не позволяющее принять его сторону хотя бы из соображений гигиены. Вовсе не родившийся вундеркиндом, Натан потихоньку становился большим поэтом, потому что поэзия других, которую он влюбленно вдыхал, даже не принадлежа ему, становилась им самим. Он вырастал, опираясь на всех тех поэтов, которых любил и печатал.

Отец Натана был из династии местечковых кузнецов, а мама – девятым дитем сапожника. Они полюбили друг друга, когда она работала на чулочной фабрике, а он вкалывал на киевском заводе «Арсенал». Их могла постичь судьба жертв Бабьего Яра, но гигантский завод был разобран и эвакуирован в удмуртский город Воткинск. По дороге к нему на одной из бесчисленных вынужденных остановок на шестилетнего Натана, увлеченно игравшего во что-то свое на насыпи, неотвратимо накатывал воинский состав, но мальчишку спас ученик слесаря с горьковским именем Цыганок – он буквально вышиб Натана из-под паровозного бампера. Перед смертью Натан вспомнил это: «Господи, пронесло! Но люди были благодарны мне только за то, что я жив. Однако разве я умел тогда и мог понимать, что полнота жизни и счастье в ней совершенно немыслимы без подобного рода благодарности!» Дар благодарности другим – вот что сделало его, проведя через все страдания, поэтом.

* * *

Я нашел в тебе столько ответов,
вдруг прозрев и тебя полюбя,
открыватель других поэтов,
запоздало открывший себя.

Евгений ЕВТУШЕНКО

Диалог
То прозорлив, а то незряч
Видавший много взгляд
В стране, где жертва и палач
Свое общенье длят.

И с аввакумовских времен
Кровавый диалог
Не умер и не погребен,
Его не слышал Бог.

Но люди слышали, мертвы,
Как их уста молчат
Над колыбелью и, увы,
Над логовом волчат.

И глядя времени вослед,
Переводили дух,
И видел зрячий, что он слеп,
И слышал, что он глух.
<1990>

* * *

Не возьму я, Европа, Америка,
К вам билет, словно кассовый чек,
Не сумею я с гиблого берега
Вдруг решиться взойти на ковчег.

Не расстанусь с привычкой счастливою
Видеть свет сквозь предутренний мрак,
Китеж-град, сказку-присказку лживую,
Где спасет только умный дурак.

Наша вечность случайно потеряна
В неглубоком колодце времен,
Под копытами сивого мерина,
Под кривыми крылами ворон.

И когда грусть-тоска бьет по темени,
Вижу свет лет сто сорок подряд –
Это Гоголь листки жжет средь темени,
Это «Мертвые души» горят.
<1995>

Призрак вождя

Как долго прозреваю и живу я.
Забрел случайно в старое кино,
Где воронье слеталось, торжествуя,
И каркнул я с той стаей заодно.

Зачем? Ведь я уж понял: здесь чужие,
Меня не зря считавшие врагом.
Что на Суде на Страшном ни скажи я,
Хоть так, хоть этак, – виноват кругом.

Я б рот зажал, когда бы знал заране
То, что нутром холопским не пойму.
Когда он появился на экране,
Мой подлый голос сам потек к нему.
<1995>
Кануны

Накануне чеченской войны
Мы все живы, беспечны, вольны.
Но какой-то случайный глоток
Нездоровая наша свобода
Ухватила – в нем хлад небосвода,
В нем подземной реки кипяток.

О, недаром мы чуем нутром
По Кавказу катящийся гром,
И недаром там русский снежок
На героя летит, на злодея,
Кто с горы, от тоски холодея,
Бочку с нефтью толкнул и поджег.

Через нищие наши поля
Мчится, искрами в небо пыля,
Смрадный, страшный, богатый пожар.
В нем – итог, но, быть может, кануны.
Кто убит – тот спокойный и юный,
А кто жив – тот тревожен и стар.
<1996>

Один из нас

Еще я был не ближе к Богу,
Но приближался этот час,
Мне указал тогда дорогу
Один из нас, один из нас.

Хотя был мир тогда неведом,
Но жизнь предстала без прикрас,
Как все, я был подвержен бедам, –
Один из нас, один из нас.

Уж истина была всё ближе,
Как будто смерть, но только спас
Меня, чтоб я и встал, и выжил,
Один из нас, один из нас.
25 февраля 2004