Роман жизни

В театральном сознании Эдуард Кочергин существует в двух ипостасях. В одной – это живой классик, художник, названный великим с четверть века назад, соратник Георгия Товстоногова, попутчик Юрия Любимова и Бориса Равенских, спутник Темура Чхеидзе, Камы Гинкаса, Льва Додина. В другой – главное действующее лицо многочисленных театральных легенд, человек, к которому как ни к кому другому подходят изумительные слова анонимного гения: «Вот мужик: встретишься – не разойдешься!» Театр Эдуарда Кочергина так или иначе вошел в каждого театрального человека. Вместе с Давидом Боровским, Сергеем Бархиным, Олегом Шейнцисом он изменил само представление о возможностях сценографии. Рискну предположить, что в десятке сильнейших театральных впечатлений жизни практически у всех людей нашего театра непременно будут одна-две-три-пять-десять постановок, оформленных Кочергиным.

«Храмовая декорация» – термин, которым устойчиво определяют театральные миры Кочергина. А самого художника сравнивают с теми строителями деревенских церквей, которые, придя на новое место, долго слушают заказчика, не столько его слова, сколько его молчание. А потом долго изучают каждый миллиметр округи. И, наконец, находят то единственное место и ставят там церковь, чей силуэт отзовется в сердце, вдруг возникнув за излучиной реки или за изгибом дороги. Сценография, созданная Кочергиным, всегда вписана в эту конкретную сцену, всегда часть целого – спектакля, всегда подчинена чему-то большему, чем функциональное удобство или эстетическая выразительность (так, любой храм меньше всего претендует быть архитектурным шедевром, самопоказом мастера и не для того строится). В театральную ярмарку тщеславия, часто похожую то ли на состязание, то ли на выставку-продажу, он привносит представление о театре как об артельном деле, где торжествует высокая складчина, а конечный результат бесконечно выше любых личных амбиций.

И это совсем не аффектация скромности. Вообще слово скромность, кажется, мало подходит к Эдуарду Кочергину – самому независимому, самому взрывному, самому непредсказуемому персонажу нашего театрального быта. Человек, похожий то ли на плотника, то ли на охотника, с умными руками (умеющими и дом срубить, и печь сложить, и промеж глаз звездануть) и опасной независимостью нрава. В любом более-менее долгом трепе о театре непременно возникнет его характерный силуэт. Кочергин, надевающий ведро с краской на голову режиссеру. Кочергин, виртуозным матом объясняющий нерадивым работникам постановочного цеха, что он думает о халтурщиках. Кочергин, стремительной кометой летящий по коридору, оставляя за собой влипнувших в стенку случайных прохожих. Кочергин, чья вдохновенная ругань несется по всем театральным динамикам… Кочергин, к которому пристала на улице шпана и которым он быстро объяснил, что значит уметь драться. Набор историй-мифов о «человеке, который никого не боится», у каждого свой.

Читая «Записки планшетной крысы», можно понять, как формировался этот характер, как закалялась воля. Но и раскрывается большее – подпочва, которая питала и продолжает питать то заколдованное пространство, откуда вырастал его головокружительный и бесстрашный мир, обрушившийся с театральных подмостков.

Планшетная крыса – шуточное внутритеатральное звание. Присваивалось оно опытным, талантливым или, как говорили в стародавние времена, хитрым работникам театрально-постановочных частей и декорационных мастерских. И Эдуард Кочергин, похоже, не в шутку гордится своей принадлежностью к этому славному ордену. Собственно, все герои его книги – мастера своего дела. Великие актеры легко соседствуют с машинистами сцены, создатель домашнего куриного театра артист-куровод дядя Женя – с великим Георгием Александровичем Товстоноговым, главным режиссером в жизни автора.

Театр – самое эфемерное из искусств, и кому как не художнику Эдуарду Кочергину знать про это? Тайное стремление не поддаться и не уступить, похоже, питает писателя Эдуарда Кочергина, легко и уверенно возвращающего нам исчезнувшую Атлантиду в своих «Записках планшетной крысы».