Здесь и сейчас: роман "Этот берег" Андрея Дмитриева говорит о современности

АННА БЕРСЕНЕВА, писатель

Его новый роман «Этот берег» (М.: Время. 2021) - является тому подтверждением.

Чем живет обычный человек, что позволяет ему выстоять под сбивающим с ног ветром жизни, что дает ему ощущение, что живет он не зря, причем и в повседневном, и в экзистенциальном смысле? В молодости о таких вещах вообще можно не задумываться - гормональный восторг сам собою наполняет каждый твой день. В зрелые годы, если правильно выберешь профессию, она даст тебе и ощущение смысла твоих ежедневных занятий, и азарт развития. Потом появляются подпорки в виде долга перед любимыми людьми и особенно перед детьми, которые не вырастут без тебя достойными, да и просто не вырастут… А потом приходит тот возраст, когда все это перестает быть мотором существования, и ты остаешься наедине со страшными вопросами: как жить, чем жить, ради чего просыпаться утром, чем наполнять свой день? Герой романа, Иван Артемьевич Ладожкин, пожилой учитель русской литературы из городка Хнов, приходит к этим вопросам в особенно драматичной ситуации: его заставляют уйти на пенсию, а по сути лишают профессии, обвинив в подозрительных отношениях с ученицей. Это тем более оскорбительно для него, что не имеет под собой ни малейших оснований. Жена, похоже, не прочь его посадить, чтобы освободить квартиру для любовника. Дети выросли, и он лишь помеха в их непростой и унылой жизни, проходящей в таких же провинциальных городах, как Хнов… Большинство людей в подобной ситуации полного жизненного краха, грядущей бездомности и нищеты нырнули бы в алкогольный омут. Иван Артемьевич же становится одним из тех, «кого попрятало по разным странам, спасая от отчаяния, пространство»: никому не сказав ни слова, он переходит границу Украины и начинает новую жизнь - одинокую, нищую, бездомную, но почему-то осознаваемую им как осмысленную. И судьба отвечает на его отчаянную решимость: в Каневе, где он красит пристань буквально за еду, на него обращает внимание Авель, киевский бизнесмен незаурядного ума и деятельной человечности. Авель дает герою работу на своей базе отдыха на Киевском море - встречать гостей, сопровождать их на рыбалку, готовить уху и другие блюда, которые тот готовит вдохновенно. И, главное, Авель берет Ивана Артемьевича под свою опеку, под которой находятся не только члены его семьи, но и все работающие у него люди. Зачем это Авелю? Вот объяснение об умелых и неумелых умах, которое сам он дает в разговоре с Иваном Артемьевичем:

«Первые – подогнаны к реальности, прилажены к жизни, заточены на пользу, вторым же, при всей их умности, в жизни нет места, и, чтобы дать им место, приходится потесниться. От них нет проку, их ни к чему не приспособить. Но у меня вопрос: при всем разнообразии умелых умов – в чем общий корень их умелости?

– Хотелось бы мне знать ответ, – вежливо ответил я.

– Так знай, – сказал мне Авель. – Корень всякого умения, а значит, и умения ума – в отсутствии страха. Ум неумелый – ум пугливый. Страх не просто парализует сколь угодно умный ум – он его стерилизует, да, именно кастрирует.

Я уточнил невесело:

– Ты намекаешь, что я трус?

– Нет, ты уже не трус, – заверил меня Авель. – Ты был, возможно, трусом там, в России. Со страху ты ушел, куда не зная, в нашу Украину, и теперь ты не боишься. Теперь ты попросту спокойно созерцаешь, и бормочешь что-то, и я за тебя рад… Я рад, что бормотанью твоему немного поспособствовал».

Вот такой человек встретился герою в его второй жизни в стране для счастья, как без колебаний Иван Артемьевич определяет для себя Украину:

«Что может быть желанней созерцателю, нежели медленный проезд по городу, счастливее которого я не встречал, если, конечно, не считать Ленинграда времен моей юности, – но где она сегодня, моя юность, и где тот Ленинград?.. Тесно ползущий поток машин мне не мешал созерцать Киев – я мог его оглаживать влюбленным взглядом и поверх автомобильных крыш; чересполосица теней каштанов и акаций, и ярких пятен штукатурки, фейерверк из вспышек солнца в окнах старых киевских домов – все это причиняло не мучительную, но радостную боль моим глазам…»

С Ленинградом его филфаковской юности связаны попытки творчества, и теперь, в своей второй жизни, Иван Артемьевич видит их резким и точным зрением новых попыток, которые освобождают «простор для чего-нибудь осмысленного и основательного. То есть не для того пустого, что я привык себе наборматывать и даже иногда обрывочно записывать, но для чего-то неизбежного, последовательного, чего-то с признаками умысла и замысла… Однажды (но всего лишь раз) я уже был обуреваем этой самонадеянной, заведомо самодовольной жаждой. На мою тогда еще полупустую голову, на голое мое, тогда еще неопытное сердце свалилось вдруг неодолимое желание создать нечто такое, то есть такое что-то сочинить, в чем было бы все объято, все объяснено – да так, чтоб всех обставить. Случилась эта дурь со мной, или дурня, как украинцы говорят, в прекрасном Ленинграде, в мою студенческую пору. Один лишь только я и видел это облачко, там, где никто другой не мог его увидеть».

С настоящим поздним счастьем погружается он и в созерцание, и в размышления, и в попытки творчества, и в стихию двух языков:

«Я долго не мог уснуть, рассуждая сам с собой о сравнительных значениях некоторых русских и украинских слов… Так, наш русский праздник напоминает нам о праздности, о дозволенном, даже предписанном безделье; по-украински праздник будет свято, и это свято возвращает нас к чему-то изначальному, из-за чего мы можем, даже и обязаны в иные дни бездельничать… Или, к примеру, наше русское безумие, наше родное сумасшествие по-украински будет божевилля , то есть совсем другое дело, нежели отсутствие ума, сошествие с ума, расставание с умом или свобода от ума – нет, тут уже размолвка с Богом, освобожденность от Него, богооставленность по-нашему!.. Меня тревожили явные несовпадения сокровенных смыслов, казалось бы одних и тех же слов в наречиях, казалось бы по-родственному близких. Меня лишала сна догадка, ехидная по отношению к себе самому, что я неправильно – быть может, с точностью до наоборот читаю эти смыслы, и что, к примеру, божевилля вовсе не побег от Бога, но что-то прямо противоположное побегу, то есть свобода перед Богом, перед лицом Его, свобода в Боге – такая, стало быть, свобода, за которую ни людей, ни самого себя, но одного лишь Бога следует благодарить…»

И вот эта страна, в которой Иван Артемьевич обрел счастье и покой своей второй жизни, в которой никто никогда не посмотрел на него косо из-за того, что он говорит по-русски, - охвачена войной. Ее приметы неотвратимо вступают в книгу, в том числе и страшные приметы - как тот двадцатилетний солдат, которого привезли отпевать в местную церковь после Дебальцева… Такой человек, как Иван Артемьевич, не может не понимать, откуда пришло в Украину горе войны, не может не мучиться осознанием этого. И когда он читает в случайно попавшейся ему брошюре под необъяснимым названием «Бердянск», как украинцы похищают русских детей и при помощи психотропов и оккультных практик превращают их в украинских янычар, то думает: «Когда-нибудь «время изменится, горе развеется, и сердце усталое счастье узнает вновь», как пел любимый мой Морфесси… Если мое усталое сердце узнает счастье хотя бы чуточку пожить в том измененном времени, я расскажу своим новым современникам о брошюре «Бердянск», при этом ясно сознавая, что никто из них мне не поверит. Потому что нормальным, наделенным умом и здравым смыслом людям, живущим в нормальное, исполненное здравого смысла время, совершенно невозможно будет поверить в саму возможность появления подобных бредовых брошюр…»

Трагедия укоренена в самой человечности Ивана Артемьевича, она неизбежна несмотря на обретенное им счастье второй жизни, и открытый финал не позволяет сомневаться в том, что она произойдет. Но это трагедия в аристотелевском смысле, она содержит в себе катарсис, который тоже неизбежен - именно в силу того, что герой по всей своей человеческой сути не может уйти от рока времени.

И потому роман Андрея Дмитриева «Этот берег» - настоящая книга о современности.