Актер Максим Виторган

– Максим, такое впечатление, что в последнее время пресса уделяет вашему творчеству значительно меньше внимания. Уж не связано ли это с вашей активной протестной деятельностью?

– Знаете, меня тоже беспокоит этот вопрос. Поскольку мне не удается равнодушно относиться к различным процессам, происходящим в стране, я чувствую, что все эти события оставляют внутри выжженную землю, а вовсе не напитывают меня каким-то творческим потенциалом, не позволяют, как следует сосредоточиться. Доходит до того, что я в какой-то момент ловлю себя на том, что, стоя за кулисами в ожидании выхода на сцену, думаю о чем-то, не имеющем никакого отношения к спектаклю. И меня это, если честно, напрягает. У Володина есть такое стихотворение: «Я равнодушию учусь. То выучу урок, то забываю. Я равнодушием лечусь, три раза в день по капле принимаю». Вот я работаю над этим, хотя мне это и не очень успешно дается, стараюсь чем-то увлечь себя. Начал репетировать роль в новой постановке Владимира Агеева «Серсо» (по пьесе Виктора Славкина), у которого я уже играю в спектаклях «Ближе» и «Чуть-чуть о женщине». Легендарный «Серсо» когда-то ставил Анатолий Васильев, в этом спектакле не сыграли мои родители, хотя начинали его репетировать. Наступил какой-то этап в их жизни, когда они решили уйти от Васильева, и, собственно, из этого спектакля они и «вышли». Правда, я репетирую не ту роль, которую репетировал папа. Я всегда с удовольствием работаю с Агеевым, хотя мы с ним разные люди и по темпераменту, и по манере работать, и по каким-то внутренним качествам. Я дотошный, пунктуальный в работе человек, а он – абсолютно расслабленный, вальяжный. В этом смысле мы время от времени «мучаем» друг друга, но результатом я, как правило, доволен.

– А много ли работы в кино?

– У меня, слава богу, есть съемки, и их даже много. Другое дело, что меня не всегда устраивает качество предлагаемого материала. Но как-то так сложилась моя судьба, что меня не приглашают режиссеры, у которых я мечтал бы сняться. Я не то чтобы страшно по этому поводу страдаю – просто принял это как данность. Сейчас я снимаюсь во французском фильме – у меня не очень большая роль – вместе с Тимом Ротом, Жаном Дюжарденом, Сесиль де Франс и Бранкой Катич. Съемки проходят на Лазурном Берегу Франции. Интересная работа, такие ребята с тобой рядом! Они время от времени должны говорить по-русски, и я учу их матерным фразам и словам, которые они потом произносят в кадре. Параллельно я снимаюсь в российском фильме «Марсианин». И скоро начну сниматься, скорее всего, у прекрасного человека и режиссера Егора Анашкина в многосерийной истории для Первого канала. В общем, работы сейчас хватает. Кроме того, я давно подумываю о том, чтобы поставить еще один спектакль, но никак не могу выбрать для этого время.

– Как я понимаю, материал, который вы хотите поставить, уже есть?

– И даже не один. Я давно мечтаю поставить «Поединок» Куприна, много лет назад даже написал к нему инсценировку. Также меня ждут с постановкой в одном из театров, давняя договоренность с которым не осуществляется только по причине того, что я никак не могу отказаться от имеющейся работы и освободить себе, условно говоря, три месяца для того, чтобы поставить спектакль.

– А с «Квартетом И» будут новые работы?

– Они осенью планируют выпустить новый спектакль, но без меня. Мы обговариваем какие-то вещи на будущее, но пока рано говорить об этом предметно. Для меня гораздо важнее, чтобы они и дальше дружили со мной – это мне больше дает в жизни.

– Вы сказали, что вас не всегда устраивает качество предлагаемого вам материала…

– Долгие годы я был очень строг в выборе материала. Это закончилось тем, что я не снимался длительное время. А с некоторых пор я перестал быть строгим в этом смысле, в основном выбираю материал по принципу – где мне менее противно, где проскакивает пара человеческих фраз. С другой стороны, я никогда не буду работать с материалом, который, по моему мнению, является ура-патриотическим, ангажированным. Понимаете, на мой взгляд, самая большая проблема нашего кино заключается не в отсутствии хороших режиссеров, операторов и актеров, а именно в отсутствии хороших сценаристов. А еще у нас большие проблемы с людьми, которые прописывают диалоги.

– Диалоги получаются «плоскими»?

– Они слишком литературные, «плоские», притянутые за уши. Не все, разумеется, не хочу огульности в этом смысле, но зачастую это так. Понятно, что режиссер и артисты многое переделывают по ходу, на площадке, но из-за такой сумбурности результат далеко не всегда бывает удачным. Но других сценаристов у нас нет, и как исправлять сложившуюся ситуацию я, честно говоря, не представляю.

– У вас хватает времени знакомиться с работами коллег – новыми фильмами, спектаклями?

– Я стараюсь смотреть если не в кинотеатре, то хотя бы на дисках наиболее заметные киноработы, во всяком случае, отечественные. Кроме того, моя 15-летняя дочь мечтает быть актрисой, поэтому часто смотрит разные фильмы, о чем сообщает мне, и иногда берет с собой.

– Российское кино часто обвиняют, в том числе и соотечественники, в том, что оно слишком «тяжелое», в нем сплошная «чернуха» и неприглядная действительность…

– Меня это никогда не пугало. На мой взгляд, кино как произведение искусства должно быть разным, в том числе затрагивающим больные вопросы. Поэтому для меня формулировка «тяжелое кино» никогда не звучала как отрицательная оценка. Главное, чтобы люди не спекулировали на «чернухе». Мне кажется, многие вещи в нашей жизни взаимосвязаны, пусть и не напрямую… Я вот иногда смотрю некоторые программы на канале «Ностальгия». Понятно, что это было в какой-то степени самодельное телевидение («картонное» по нынешним временам, очень неспешное, картинка как «хоум видео»), но оно было естественным, а главное – разным. Сейчас же принцип «круто ты попал на ТВ» возведен в догму. Сейчас то, что считается успешностью, заменило все добродетели. Все должно быть просто, незатейливо, ярко, чтобы это ни в коем случае не тревожило тебя, а только лишь развлекало. Так вот, на мой взгляд, много лет проводящаяся телевизионная политика, главная цель которой – развлекать публику, напрямую взаимосвязана, хотя я и не поклонник теории заговоров, с политическим курсом в стране. Надо, чтобы а) паслись, б) тихо. Такая поверхностность существования возведена нашим телевидением в главный принцип. Главное – не углубляться, не задумываться, не париться. На мой взгляд, это очень опасная тенденция, это разъединяет общество, дестабилизирует его, абсолютно передвигает культуру из базиса в надстройку. И культура, вместо того чтобы становиться стержнем, вокруг которого строится общество, выведена куда-то в облака. Это процесс очень опасный для общества и страны в целом. И моя протестная деятельность – это не столько политический протест, сколько протест нравственный. Я не могу смириться с тем, какие принципы – общения с людьми, кадровой политики и прочее – транслирует человек, находящийся во главе страны. Потому что это, как мне кажется, заводит и без того не самую толерантную, образованную, культурную, уважительную по отношению друг к другу страну в некий катастрофический культурологический тупик.

– Ваша протестная деятельность как-то отразилась на вашей работе? В том смысле, что, возможно, с вами как участником митингов оппозиции не хотят связываться, считают неблагонадежным…

– Понимаете, по степени резонансности я не настолько раскрученная, медийная фигура, как, например, Ксения Собчак. Поэтому я, наверное, в этом смысле представляю меньшую опасность, и поэтому мной не занимаются так плотно. У меня была пара случаев, но они относятся скорее к самоцензуре – продюсеры отказывались брать меня в какие-то телевизионные фильмы по причине того, что им потом эти фильмы придется продавать на каналы. Но это перестраховка отдельных людей, в этом нет какой-то систематичности. Пока, во всяком случае.

– Как вы отреагировали на поспешно принятый закон об ужесточении наказания за нарушения на митингах?

– На мой взгляд, это – фактическое изменение Конституции, попрание Конституции. Думаю, все может закончиться плачевно, если власть и дальше будет продолжать себя так вести. У меня возникает такая ассоциация: корабль дал течь, и дыру раз – затыкают каким-то мешком, а вода хоп – и из другого места стала хлестать. Я всегда говорю: «Нет простых решений сложных проблем». Подобный подход только усложняет проблемы, а не решает их. Люди, которые предлагают, а затем принимают подобные законы, совершенно не решают вопросы жизни страны, они решают вопросы собственного выживания во власти. Их поведение опасно, это радикализирует протест, а там далеко не все ангелы, там есть люди, желающие поиграть в войнушку. Я бы не идеализировал людей протестного лагеря. Я редко смотрю телевизор, особенно информационные программы, но на днях посмотрел сюжет про Сирию. Показали одну половину города, в которой ситуацию контролируют правительственные войска. В ней как будто есть какая-то жизнь. И показали другую половину, оккупированную повстанцами – разрушенную, грязную. Нашли русских девушек, которые замужем за сирийцами, и те рассказали, как ужасно то, что творят повстанцы… Я был в Сирии года два назад. Это удивительная с исторической точки зрения страна, и очень мне не понравившаяся с точки зрения общественно-политической жизни. В ней была абсолютная диктатура, она фактически находилась на военном положении, там всячески создавался и поддерживался культ личности Асада. И даже если все эти повстанцы – радикалы, религиозные фанатики, то они такие именно от того, что в стране не существовало политической конкуренции, не было каких-то нормальных процессов, а если и были, то их «загоняли» в какой-то «сарай». Этот «сарай» разбухал и в конце концов лопнул. Политику выгнали с публичного, конкурентного пространства, прошло какое-то время, и политика вышла на улицы. Ее пытаются выгнать и с улиц. Если выгнать ее с улиц, она придет домой ко всем нам, и тогда мало не покажется. И тогда мы будем удивляться, думать, кто все эти люди, откуда они взялись... Есть процессы, которые, так или иначе, будут происходить, которые невозможно «запереть». Но вопрос в том, в каком виде они будут происходить – в цивилизованной форме политической конкуренции или в нецивилизованной форме революции, бунта и так далее. Все эти попытки загнать, выгнать, наказать, запереть, запретить, на мой взгляд, чреваты...

– И что дальше?

– Думаю, там запас прочности еще достаточно большой, но время в любом случае работает против них. Меня значительно больше, чем политическая борьба, волнует противостояние нравственное. Мы не должны позволять себе озлобляться, пренебрежительно относиться к людям. Понимаете, мы должны быть упрямыми и терпеливыми – эти вещи, на мой взгляд, значительно важнее. На мой взгляд, для того чтобы становиться европейской страной в двадцать первом веке, должно меняться само общество.

– У вас не было желания бросить все и уехать?

– У меня никогда не возникала мысль об эмиграции. У меня нет ни языка, ни профессии, которая там конвертируется. Но иногда я думаю: «Господи, зачем я здесь родился?» Те проблемы, которые мы сейчас решаем, в Европе были решены в XIX веке. В то же время от боли за свою страну не скрыться нигде, ни на каких Лазурных Берегах. Хочется сказать: «Ребята, ну придите же в себя! Посмотрите, как живет мир». Да, он совсем не идеальный, но давайте хотя бы приблизимся к этому «неидеальному». Законность, гуманизм, солидарность и просвещение – четыре кита, на которых зиждется цивилизованный мир. В эту сторону нужно идти, эти принципы нужно прививать нашему измученному всевозможными экспериментами обществу.

Я являюсь членом попечительского совета одного благотворительного фонда, который занимается детскими домами. Нас попросил помочь один детский дом в Саратовской области. Я посмотрел снимки, которые там были тайно сделаны (именно тайно, поскольку фотографировать там нельзя), и пришел в ужас. То, в чем живут дети, – это просто бомжатник, ад. Мы откликнулись, решили помочь. Так они позвонили и начали слезно просить не поднимать вокруг этого лишнего шума. «Почему?» – резонно спросили мы. Оказывается, они написали письмо Путину, после чего у них было два месяца прокурорских проверок, а потом пришел какой-то высокопоставленный чин из областной администрации, который запугал директрису и заставил ее написать письмо, дескать, все у них там хорошо. В противном случае он грозился расформировать детский дом, а людей, которые там работают, и детей, которые там живут, вышвырнуть на улицу. И теперь эти люди просто боятся, что их накажут только за то, что они пытаются обеспечить достойное существование несчастным детям. В стране построена катастрофическая система управления. Если дойти до Путина, показать ему эти фотографии – завтра там все будет сделано (и при этом никого не накажут), это не вызывает у меня никаких сомнений. Но это же какая-то абсолютно чудовищно нерациональная система управления! А если при этом проследить за эти годы динамику роста цен на нефть, кратную увеличению числа миллиардеров, а рядом поставить фотографии этого детского дома, этого ада…

– Вам бывает стыдно за то, что вы россиянин?

– Как сказать… Хороший вопрос. Мне скорее бывает больно за это. Хотя, наверное, если до конца быть честным, то бывает и стыдно. Но я заставляю себя поверить в то, что мы не такие, что с нами что-то произошло, но мы справимся, выкарабкаемся. Я не склонен к злорадству, дескать, русские такие-сякие, а я не такой. Я абсолютно идентифицирую себя со своим народом. Поэтому мне чаще бывает больно, чем стыдно.

– Воспитывая детей, вы объясняете им, что сейчас происходит в стране, пытаетесь привить им какое-то гражданское самосознание?

– Я пытаюсь сделать так, чтобы они были людьми неравнодушными, думающими, чтобы они имели свою позицию и умели отстаивать ее. Не надо пытаться отдельно воспитать в них какую-то гражданскую позицию, она выработается у них на основе этих качеств. К сожалению, очень несложно быть в нравственной оппозиции к существующей власти...

Справка