Музыкант Юрий Башмет

– Юрий Абрамович, вы организатор нескольких успешных фестивалей в России и за рубежом. Как это стыкуется с мнением, что, дескать, в наше попсовое время нет места изысканной музыке, поскольку все помешаны на примитивных ритмах?

– Восприятие музыки – это всё возрастное и индивидуальное. Я сам в юности любил рок, The Beatles в частности. Потом открыл для себя Высоцкого, а позднее стал понимать его стихи (смеется). Что касается притупления слуха душевного – тут я соглашусь. Дело в том, что в наше время и молодежи, и всем вообще дается такая свобода, которая при отсутствии культуры может привести к анархии. А с другой стороны, каждый себя начинает чувствовать личностью, каждый понимает, что он что-то значит в этом мире, в этом социальном строе, в конце концов. Кстати, по поводу слуха и свободы. Когда я первый раз, двадцать пять лет назад, делал запись для зарубежной звукозаписывающей компании – это была Deutsche Grammophon, – я узнал, что существует понятие границы «тихо» и «громко». Я сам очень люблю контрастность и динамику – если тихо, то чтоб совсем не слышно! Меня к этому Альберт Гарриевич Шнитке приучил. Так вот, не прошла моя первая запись, сказали «переписать с меньшей динамикой». Оказалось, что запись перед выпуском проходит проверку компьютером на предмет динамики. Ориентируется этот компьютер на условного слушателя, который едет в машине по автобану. Если музыка очень тихая, то из-за гула автобана он ее не слышит, делает громче, и когда настает громкий момент, человек пугается. И это приходилось учитывать. Немецкие записи, кстати, до сих пор «причесаны».

– Styx Гии Канчели – ваша популярная запись – как раз невероятно контрастная…

– Мы ее записали с Валерой Гергиевым живьем в Санкт-Петербурге. Так она и была опубликована, только небольшие фрагменты пришлось переписать. Но про выравнивание динамики и какие-то там проверки компьютером вообще речи не было… Кстати, оглушительный финал был моим личным заказом композитору. Гия Канчели, приступая к работе над произведением, спросил: вот я сейчас пишу для тебя уже третье сочинение, какие пожелания? Я стал думать. Вообще мое любимое произведение из альтового репертуара – это соната Шостаковича, опус 147. Она оканчивается медленно и тихо. У меня были случаи, когда я играл ее в конце концерта, зал сидел в оцепенении, и я уходил со сцены под стук собственных «копыт». Однажды во Франции после ее исполнения ушли с пианистом в полной тишине, потом менеджер прибежал: срочно на сцену – люди пришли в себя, овации. В общем, я попросил Гию, во-первых, удлинить мелодию, во-вторых, сделать конец громким. Его произведения заканчиваются тишиной, и моя вторая просьба противоречила его принципам. Но он вышел из положения остроумно. В финале все уходит не просто в тишину, а вообще в немузыкальные звуки. Я даже не играю – вожу волосом смычка по корпусу инструмента. И контрабасы то же самое делают. Хор с закрытыми ртами делает крещендо. И вдруг фортиссимо – один аккорд…

– А The Beatles почему разлюбили?

– Я их не разлюбил, что вы! Гениальные песни – Yesterday, Michelle… Если сделать хорошую аранжировку, то это будет потрясающая симфоническая музыка. Просто в мое время The Beatles немного «отошли», появился другой рок, вроде Джимми Хендрикса, и вот это мне не очень понравилось. Но я все равно хотел играть в этом стиле. Обратился к модному тогда американскому джаз-року – Chicago, Earth Wind & Fire, Blood Sweat & Tears и другим группам. Это было здорово слушать, но играть в нашей стране такое оказалось технически невозможно, поскольку в этом стиле очень важна духовая секция.

– Но у нас же было множество джазменов…

– Да, но в Америке исключительно сильная школа духовых. Везде. В Чикагском симфоническом оркестре вся группа медных играет в буквальном смысле как один человек. В Америке ни один валторнист никогда не киксует (не издает неправильный немузыкальный звук, не фальшивит. – «НИ»). Если киксанет – сам покончит жизнь самоубийством! У нас же ни один концерт ни одного оркестра не проходит без того, чтобы валторны не киксанули. И вообще школа духовая – не сильная.

– Наша сильная сторона – скрипачи?

– Да. В том же Чикагском симфоническом оркестре – у струнных русская школа.

– Вы иногда принимаете участие в неакадемических проектах. Как это происходит?

– Многие вещи происходят параллельно моей основной деятельности, не специально совершенно. Сам потом удивляюсь результату. Например, пару лет назад была постановка «С наступающим…». Позвонил Ленечка Ярмольник, сказал, что выходит новогодний спектакль, есть музыка, но надо, чтобы я ее сыграл. Симпатичная мелодия. Я наиграл соло. Оказалось, на эту же мелодию отдельно был приглашен Денис Мацуев на рояле и Игорь Бутман на саксофоне. Когда я пришел на спектакль, выяснилось: в разных сценах тему играл то саксофон, то фортепиано, то альт. А потом еще импровизация Бутмана с Мацуевым. Интересно! Однажды меня попросили по дружбе провести тему в некой эстрадной песне. Я пролетом был в Москве, забежал в студию, записал, не зная толком, для кого это. Потом мой близкий друг, композитор Александр Чайковский говорит: «Я тут такое услышал! Думал, с ума сошел. Сижу на сборном эстрадном концерте, поет француженка Лара Фабиан. У нее в группе девочка со скрипкой, в мини-юбке. И вот эта девочка начинает играть, но я-то слышу, что это ты на альте играешь!» Лара Фабиан пела живьем, под «минус». А в фонограмме партия – вот та самая моя.

– Джаз и джаз-рок вас по-прежнему вдохновляют?

– Конечно. У меня пропала любимая запись, надо ее снова достать – Стефан Грапелли с Мишелем Петруччиани. Там даже Грапелли играет джаз настоящий – под влиянием Петруччиани, который был совершенно великим человеком. Я познакомился с Жаном-Люком Понти, которого пригласил выступить на моем фестивале в Сочи. С Игорем Бутманом мы дружим и играли много раз вместе, даже недавно в Нью-Йорке. Наша программа с Бутманом – это поиск «мостика» между джазом и европейской академической музыкой. Он есть, это бесспорно. Вот если подложить ритмическую схему под некоторые произведения Равеля, то получится богатейший блюз. Такой, о котором не мечтают даже великие джазмены. Или под Скрябина: его пряные гармонии – это богатство. Многие композиторы испытали большое влияние джаза – Стравинский, Барток… Значительный жанр в истории музыки. «Мостик» мне даже интереснее, чем сам жанр. То, что гениально, обычно на грани соприкосновения с другим.