Чем будем воскресать

Спектакли бывают хорошие и плохие, художественные и антихудожественные, те, которые доставляют радость, и те, после которых чувство, будто дохлой крысой накормили. Существуют спектакли, которые относятся к самой редкой и самой важной категории – спектаклей необходимых, как оленям – соль, как цинготникам – зеленый лук. Не будет его – и покроется проплешинами, запаршивеет и, наконец, умрет душа.

«Жизнь и судьба» в МДТ – спектакль из категории необходимых. В своем романе «Жизнь и судьба» Василий Гроссман написал о стране и ее народе, попавших в страшный дырокол истории, о людях, изничтожаемых военной и государственной машиной, становящихся лагерной пылью, и о том, чем человек противостоит силам уничтожения. Высекая свой спектакль, отказываясь от многих сюжетных ответвлений и фигур, Лев Додин шел именно по этой магистральной линии романа.

На сцене – дом семьи Штрумов, поперек натянута сетка: летает мяч судьбы и смерти. Мяч ловит хрупкая женщина с сияющими глазами. Она выходит на авансцену, звучат первые строки письма погибшей в гетто матери своему сыну: «Седьмого июля немцы вошли в город». Анна Штрум – Татьяна Шестакова стала ведущим звуком спектакля и одним из главных его прозрений. Ломкий нежный голос кажется почти бестелесным, точно говорит душа, уже покинувшая тело и вся растворившаяся в нежности и боли. Высокий сильный человек Виктор Штрум – Сергей Курышев молча слушает слова матери, страдальчески впитывая всем существом каждый звук, мучаясь любовью и виной.

Он, жена, дочь, помогающий им молодой человек снимают газетные заносы с мебели, раскрывая зеркало, буфет, пианино, стол, кровать, ванну в глубине дома. Бытовая правда их действий – люди только вернулись из эвакуации домой в Москву – соединена с возможностью разных символических истолкований (старые газеты – как знак ушедшего времени и т.д.).

Есть определение – «режиссер в силе», обозначающее состояние, когда в своей профессии человек может все. Лев Додин сейчас – режиссер в силе. Его построение «Жизни и судьбы» головокружительно по свободе, с какой здесь играют временем и пространством, бытом и символом, психологической правдой и абсолютной условностью. Сцены идут внахлест. На авансцене – семейный стол Штрумов, а за волейбольной сеткой (уже воспринимающейся как лагерная проволока) шеренга заключенных на перекличке. Гулаговский лагерь, потом фашистский концлагерь. Перекличка, построение, песню запевай. Под шубертовскую «Песнь моя, лети с мольбою» люди маршируют к раздаточному окну: «Штрафной котел! Котел общий! Паек для докторов наук! Паек для членкоров!» Лагерная очередь за пайкой сливается с очередью в столовой Академии наук.

В жизненном пространстве все происходит одновременно: у одних ночь любви, у других – казни. Люди еще спорят друг с другом, а их участь уже решили где-то за них. Додин сохраняет вязь судеб абсолютно полярных людей, сплетающихся в единый образ народа, который оказался заложником в очередных поворотах истории. Каждому из персонажей дан момент крупного плана, когда решается – ломается судьба. Основательный в своей наглости уголовник Бархатов – Игорь Черневич душит своего спящего врага прямо на глазах у лагерного барака. Красавица Евгения Шапошникова – Елизавета Боярская объясняет сестре, что она должна рискнуть собственной жизнью и жизнью любимого человека и вернуться к бывшему мужу, который сейчас в тюрьме. Белым голосом она произносит: «Понимаешь, я не могу иначе». Гениальный физик-ядерщик Штрум – главный герой романа и спектакля стоит у стола с мерзким листком, который ему принесли на подпись: «Как человеку, имеющему имя на Западе». Лихорадочно перебирает аргументы, чтобы отказаться. И с ужасом понимает, что нет у него, уже раз прошедшего более тяжелый искус и не покаявшегося, душевных сил для противостояния. Сергей Курышев играет сцену «предательства себя» как сцену самоубийства. Подписать этот документ – почти то же, что поднести пистолет к виску. Листок подписан. И сами чиновники выглядят неожиданно огорченными: и этот сломался. Человек, которого назвали «совестью науки». А Штрум стоит, пригвожденный, у позорного стола. Сцена вполне может войти в хрестоматии актерского мастерства.

Спектакль еще далек от законченности. Как обычно у Додина, он во многом сделан «на вырост». Грандиозный замысел еще кое-где скрыт строительными лесами. Но теперь понятно, что на ставший штампом вопрос: чем будет воскресать наш театр, можно ответить – «Жизнью и судьбой».