Posted 28 января 2010,, 21:00

Published 28 января 2010,, 21:00

Modified 8 марта, 07:07

Updated 8 марта, 07:07

«Красивый, двадцатидвухлетний» лет пятидесяти пяти

«Красивый, двадцатидвухлетний» лет пятидесяти пяти

28 января 2010, 21:00
Евгений ЧЕПУРНЫХ 1954, город Чапаевск Куйбышевской (Самарской) области

Провинциальность – понятие не географическое, но духовное. Да и молодость тоже духовное понятие, не возрастное.

Я столько раз, если воспользоваться стихами Бориса Пастернака, «форсировал Босфор Малодоступных публике обложек», но что-то не встречал в поэзии XXI века «красивых, двадцатидвухлетних», которые вслед за Владимиром Маяковским и поэтами-шестидесятниками становились бы национальным явлением, не говоря уже о явлении интернациональном.

Из совсем молодых мне показалась всерьез одаренной Мария Протасова, которой расти еще до 22. Она запомнилась два года назад сразу после публикации Олегом Хлебниковым в «Новой газете» ее совсем юных стихов, где боролись такие взаимоисключающие тенденции, как коленопреклоненное христианство и имперская ностальгия. Но эта борьба выдавала мятущуюся душу живу на фоне конвейерной мертвечины, где нет ни поисков истины, ни мук совести. Из ее последних стихов зацепила строфа в «Живом журнале»: «Я люблю эту тень, пробегающую по лицу / при словах «извини, ведь я здесь случайно» / как табличку «начало» на двери, ведущей к концу / как икону Спасителя с надписью «Made in China».

Открытием для меня два с половиной года назад стали стихи 57-летнего волжанина Михаила Анищенко, поэта есенинско-рубцовского склада, в советские времена обласканного ныне позабытой премией Николая Островского. Михаил ненадолго взлетел в ненадежные высоты власти – аж до помощника главы самарской администрации, но сверзился оттуда и кем только не служил, даже сторожем в заросшем трын-травой селе Шелехметь, где он проживает с умыкнутой по доброму согласию диковато-диковинной молодой возлюбленной и слагает буйные, неукротимо двадцатидвухлетние по искрометной талантливости стихи. Из бурьянного небытия их вытянула опять-таки счастливая рука Олега Хлебникова. Вместе с Олегом мы еще в коротичевском «Огоньке» начинали делать будущие «Строфы века», где впервые объединили «белогвардейских поэтов» с «красными комиссарами». Хлебников же первым раскрыл во всей двадцатидвухлетней свежести талант Дениса Новикова, к несчастью, умершего полупризнанным, хотя ему было уже тридцать семь. Среди других относительно двадцатидвухлетних, по сути, тоже лишь посмертно был признан Борис Рыжий. И это всё. Прямо скажем, пока небогата действительно «красивыми, двадцатидвухлетними» поэзия первой декады XXI века. Или они вот-вот появятся из-под земли, словно крепенькие грибы боровички, легко поднимая багрицкие «ржавые листья» с «ржавых дубов» своими беленькими головенками? Поскорей бы.

Но, кажется, мы же с вами договорились, что двадцатидвухлетнесть поэта может быть и возрастом его души.

Тогда давайте вместе порадуемся, что та же Самара преподнесла читающей России своеобразный запоздалый подарок в лице Евгения Петровича Чепурных, нашего сегодняшнего «красивого, двадцатидвухлетнего» пятидесяти пяти лет, чья седая борода, ну, никак не старит его живехоньких глаз.

На фотографии с обложки книги «Перелётное счастье» (2009), заботливо изданной в серии «Народная библиотека Самарской губернии», эти любопытные, хотя и чуть побитые за любопытство, глаза искрят не скоротечным дискотечным счастьем, а вечно молодой грустной мудростью, понимающей драгоценность жизни, несмотря на все горькие обманы. Этого поэта отличают трогательная исповедальность, неизлечимая незащищенность души, мягкий русский юмор, который ничего общего не имеет с разнузданным стебом, заполонившим телеэкраны. Стихи Евгения Чепурных – это прививка задушевности, веры в любовь на всю жизнь без какого-либо назойливого поучительства. Уверен, что он и читает свои стихи так же доходчиво, как пишет их, и его выступления будут иметь успех в любой аудитории – и в самой высоколобой, и в самой неискушенной. Он поэт для всех, и, как ни странно, при всей своей полузатаенной непростоте весьма простой-простой, но ни в чем не упрощенческий и не простоватенький, а сейчас это редкость.

Евгений Чепурных учился в Куйбышевском университете, а потом и в Литературном институте, но по традициям Алексей Максимыча сам себя достаточно пошвырял по разным работенкам, был даже составителем поездов, чему я, составитель одних антологий, могу только позавидовать.

Несмотря на щедрую порцию малозаметных в национальном масштабе премий-малюток, помогших ему выжить, он ни к каким тусовкам не прибился – ведь сам с усам. Ухитрился состояться ни на кого не похожим. Но его не только не раскрутили, но даже не размотали как тверденький, крепенько сам себя держащий клубок очень русских противоречий. Явно пьющий человек, он, однако, пьянства не романтизирует, как это делал иногда с ужасом перед невозможностью остановиться Сергей Есенин. Чепурных незлобиво насмешничает над этой нашей национальной болезнью, развенчивает ее, хотя иногда ею и защищается, чтобы в душу, не дай Бог, не влезло что-то еще более страшное.

Я вижу, как необходим людям, обделенным нежностью, Евгений Чепурных с его добрым характером, с прирожденной нехамскостью, по которой скучают порой даже наши отечественные хамы. Он способен на такие пронзительные строки, на которые мало кто способен: «Ах, ничего не понимая, Легко в пути. Легко в пути. Я тут живу в одном трамвае. Так, ради Бога, заходи. / В окно посмотрим, поскучаем. Сквозь воздуха и влаги смесь Деревья, лица посчитаем: А вдруг одно родное есть? / Ведь даже у любой собаки Есть покровитель в небесах. Вдруг отразится жизнь, Как факел, В случайно-любящих глазах? / И вот тогда – не будь в обиде, Душа, к душе. Наедине. Убей меня, Чтоб я не видел В них Сострадания ко мне».

Есть стихи, которые сочиняются для комментариев и цитат. А эти рождены для сопереживания.

Стихи новые. И поэт совсем новый. Совсем молодой – «красивый, двадцатидвухлетний» лет пятидесяти пяти.



* * *

Неужели поэт последний

тот, кого удалось мне найти, –

он «красивый,

двадцатидвухлетний»

лет пятидесяти пяти?



Неужели я сам – предпоследний,

не желающий отцвести,

но «красивый,

двадцатидвухлетний»

лет семидесяти пяти?



В уши подленько

тычутся сплетни,

что старею…

Смеюсь им в ответ

я,

почти уже тысячелетний,

не предав двадцати двух лет!

Евгений ЕВТУШЕНКО

* * *

Дедушки – все бунтари.
Внуки – одни наркоманы.
Им не понять, хоть умри,
Наши могучие планы.
Митинг назначен на пять:
Граждане! Порох сыреет.
Опохмеляйтесь скорее.
Надо Россию спасать.
Вот она, как на духу,
Вся из заплат и печатей,
Вся из скорбей и печалей,
Вся на виду и слуху.
Митинг назначен на пять:
Наши последние толки,
Наши последние торги,
Нечем уже торговать.
Нет ни креста, ни звезды.
Нет ни серпа, ни кадила.
Нету ни шила, ни мыла
И ни прозрачной воды.
Только чернее угля
Дымное небо над нами.
Только родная земля
У горемык под ногтями.
Время не тронется вспять,
Разве что очень попросим.
Митинг назначен на пять.
А дискотека – на восемь.

* * *

Емеля с полатей свисает,
Босою ногой шевеля.
Емеля с печи не слезает,
Поскольку, чего это для?
Дадут ему каши с селедкой,
Дадут похлебать киселя.
А в праздник побалуют водкой.
И правда – чего это для?
Когда вдруг с полатей свисает
Лениво здоровый амбал,
Свисает, но всё ж не слезает,
Не хочет никто, чтоб слезал?
И дрогнули дряблые веки,
В глазах прояснился туман:
– Слезал…
В восемнадцатом веке…
Разок…
Погулял…
Емельян…

* * *

Зачем я пил одеколон?
Три года он лежал в комоде.
Зачем потом гонял ворон
И песни пел на огороде?

Сгорела зорька от стыда,
И возмущённая звезда –
Всходить иль не всходить –
Решала.
Потом решилась и – взошла.
– Привет, подружка, как дела?
– Ты бы умылся для начала.

Любому сраму есть предел.
Прости, звезда, прости, Отчизна.
Я как-то где-то охренел
Со всем этим капитализмом.

Я как-то стал ему под стать.
Мне как-то всё едино пресно.
Что выпивать,
Что убивать,
Что целовать –
Не интересно.

Как в пьесе Горького «На дне»,
Где нет спасительного средства.
И то ли впрямь умыться мне,
А то ли сразу утереться…

* * *

Друг мой сказочный, али забыл,
Как мы лбом вышибали ворота,
Как однажды ты всех перепил
И свалился с ковра-самолёта.

Как ты пёр, будто лось, через лес
И добрался до курьей избушки.
Вышиб челюсть
какой-то старушке,
А потом целоваться к ней лез.

И гундосил: «Бабуля, прости!
С перепугу, видать, обознался.
Как мне тут на Самару пройти?
У меня там брательник остался».

Как рубил ей дрова с утреца
И к обеду покинул избушку,
А могла б
Из тебя, стервеца,
Накрутить и пельменей старушка.

* * *

Я тайну страшную открою.
Но тс-с, о ней кричать нельзя:
Земля не вертится зимою.
Она висит
И спит, вися.

И мы висеть с ней не боимся,
Не спим всю зиму напролёт.
Мы все друг другу только снимся,
И так уже не первый год.

Хлебаем счастье вместе с лихом
Во сне. И ловим снег с дождём.
Но тс-с…
Об этом нужно тихо.
А то в психушку попадём.

"