Posted 27 декабря 2007,, 21:00
Published 27 декабря 2007,, 21:00
Modified 8 марта, 08:22
Updated 8 марта, 08:22
Бесфамильные песни
Сейчас, когда я пишу эти строки, я вижу из моего переделкинского окна, как проезжает машина с елкой-пленницей, привязанной седыми от инея веревками к багажнику на крыше, напоминая, что Новый год приближается. Да вот всё меньше в когда-то писательском поселке писателей, чьи имена у народа на слуху, кого уважало и побаивалось даже правительство и чьи стихи и романы становились национальными событиями.
Однажды возле дачи Бориса Пастернака я увидел следы, может быть, его самого в тот последний новогодний праздник, когда он еще был жив. И я попытался взять в руки один из следов. Лишь чуть-чуть продержавшись, он стал таять в ладонях, впитываясь навсегда в линии судьбы.
В наступающем году следы великих писателей вряд ли появятся на снегу, пробуждая невольное благоговение. Да и на голубом экране писатели – бьюсь об заклад – вряд ли появятся в эту новогоднюю ночь, а скорей всего будут заменены во много раз более знаменитыми попсовиками, властителями «как бы дум», один за другим спрыгивающими с «как бы звездного» фабричного конвейера.
Чьи же строчки возникают в памяти сейчас при разноцветно мерцающих словах «Новый год»? «Подымем бокалы, содвинем их разом!» А.С. Пушкина? «За что же пьют? За четырех хозяек. За их глаза, за встречи в мясоед. За то, чтобы поэтом стал прозаик И полубогом сделался поэт» опять же Бориса Пастернака? «И в суете тебя сняли с креста, / и воскресенья не будет» Булата Окуджавы? Но всё это цитаты фамильные. Вдруг и мое помянут: «Давным-давно в Москве зальделой, / роняя снежную пыльцу, / как елка, ты меня задела / ветвями прямо по лицу»?
А есть еще цитаты, прячущиеся под нашей кожей и пульсирующие, дышащие, но бесфамильные, потому что имен их авторов мы не помним. Некоторые из этих имен все-таки сохранились, как, например, имя автора одного знаменитейшего новогоднего стихотворения, которое в пении, как водится, несколько преобразилось:
В лесу родилась елочка,
В лесу она росла,
Зимой и летом стройная
Зеленая была.
Метель ей пела песенку:
«Спи, елочка, бай-бай!»
Мороз снежком укутывал:
«Смотри, не замерзай!»
Трусишка зайка серенький
Под елочкой скакал.
Порою волк, сердитый волк,
Рысцою пробегал.
Чу! Снег по лесу частому
Под полозом скрипит,
Лошадка мохноногая
Торопится, бежит.
Везет лошадка дровенки,
А в дровнях мужичок.
Срубил он нашу елочку
Под самый корешок.
И вот она, нарядная,
На праздник к нам пришла
И много, много радости
Детишкам принесла.
Чудо что за песенка! Появившаяся в начале прошлого века, она была одинаково любима всеми безотносительно к господствующим идеологиям, рассекавшим нацию, разрушавшим вкус и во времена монархии, и в годы нэпа, и в эпоху культа Сталина и его разоблачений, и в разгар кровавой бойни в подвалах 30-х годов, и в пору Великой Отечественной, и, наконец, при торжестве рок-н-ролла, рэпа и разнузданного Интернета. Эта песенка вилась какой-то совершенно самостоятельной золотой ниточкой, выживая именно в силу своей кажущейся слабости и хрупкости.
Имя автора слов не было, к счастью, потеряно. Написала стихи дочь чиновника Московского почтамта, школьная учительница Раиса Адамовна Кудашева. В декабре 1903 года их напечатал журнал «Малютка» под произвольными инициалами. А вскоре агроном Леонид Бекман сочинил мелодию, и песенку запели. Сама Раиса Адамовна узнала об этом случайно, услышав в поезде, как маленькая девочка звеняще выводит ее стихи.
Кудашева дожила до 1964 года, слава Богу, пережив расстрелы, продолжавшиеся и в новогодние ночи.
Давным-давно, во время первой «оттепели», позвонил мне композитор Эдуард Колмановский и попросил написать стихи на его музыку к готовящемуся в театре «Со-временник» спектаклю по повести Владимира Тендрякова «Чудотворная». По замыслу песня нужна была женская, деревенская. А я во время войны частенько сиживал на станции Зима и в окрестных деревнях на завалинках вместе с одинокими женщинами, тоскующими по своим мужьям, братьям и сыновьям, которые были на фронте, и подпевал песни и частушки. Музыка Колмановского была что ни на есть «завалиночная», и у меня всё сходу получилось. Запев родился сам собою:
Бежит река, в тумане тает,
бежит она, меня дразня.
Ах, кавалеров мне вполне хватает,
но нет любви хорошей у меня!
Вскоре по радио эту песню исполнил фольклорный дуэт Семёнкиной и Фроловой. А затем изумительно спела совсем еще молодая, но уверенно набиравшая мощь Людмила Зыкина. С ней когда-то, задолго до ее славы, я познакомился на вечере рабочей самодеятельности в клубе «Трехгорки». И она, подоткнув юбку, вместе с такой же развеселой подругой вдохновенно вымыла полы, а заодно и посуду во временно холостяцкой квартире Жени Винокурова, где мы хором пели всю ночь, празднуя наше знакомство.
Но я, кажется, отвлекаюсь. Вернемся к песне «Бежит река» с живущим в стольких женских душах припевом «Ах, кавалеров мне вполне хватает, / но нет любви хорошей у меня». Года не прошло после того, как песня впервые прозвучала на радио. Я брел в Архангельской области над рекой, где женщины, по-зыкински подоткнув юбки, били вальками белье и пели – надо же! – эту самую песню. Я, горделиво приосанившись, подошел к ним и спросил:
– Не знаете ли вы, чья это песня?
И одна из женщин ответила, выжимая из простыни память о медовых, бедовых ночах:
– Да это Лялька из нашей деревни сочинила. Нашенская это песня, деревенская.
Сначала мое самолюбие было несколько задето, но потом я понял, что дурень я – мне же самый большой комплимент отвесили.
Потом в Израиле, на Мертвом море, я услышал эту же мелодию со стихами, переведенными на иврит, из уст перемазанного целебной грязью целого семейства больших и маленьких израильтян. И они на мой вопрос ответили примерно так же:
– Она наша, народная…
Но это уже другая история.
Впрочем, она напоминает мне то, что случилось с одной иностранной песней в России. Когда я еще в детстве смотрел великий протазановский фильм «Бесприданница», я трепетал, едва незабываемая Нина Алисова (сама или с помощью чьего-то волшебного голоса) начинала петь под гитару ставший русской классикой романс:
То улыбался, то слезы лил он,
То улыбался, то слезы лил он,
Но не любил он, нет, не любил он,
Нет, не любил он,
ах, не любил меня!
Вряд ли кому-нибудь из поклонников фильма могло прийти в голову, что это блестящий перевод итальянских стихов Е. Дельпрейте, сделанный М.В. Медведевым. Еще в 1896 году этот романс на музыку итальянца А. Гуэрчиа был введен в спектакль Александринского театра по пьесе А.Н. Островского, а исполняла его сама Вера Федоровна Комиссаржевская. Впрочем, в последней киноверсии «Бесприданницы», снятой Эльдаром Рязановым, где Никита Михалков в роли Паратова не уступает Анатолию Кторову, этот романс был заменен, и тоже довольно органично, романсом на стихи Беллы Ахмадулиной. А цыганской песней неожиданно стало киплинговское стихотворение «Мохнатый шмель – на душистый хмель…», оказавшееся в переводе Григория Кружкова обворожительно русским.
Обесфамиливание стихов при превращении их в песни бывает иногда не унижением, а подарком судьбы, расширяет их действие географически и во времени. Это не песни, не помнящие родства, потому что, удочеряемые другими народами, они становятся родными. Так природнилась в Советском Союзе английская военная песня:
Мы летим, ковыляя во мгле,
Мы ползем на последнем крыле.
Бак пробит, хвост горит,
и машина летит
На честном слове
и на одном крыле…
Самуил Болотин и Татьяна Сикорская перевели эту песню так, будто переписали насвежо.
Миллионы землян сразу узнают как музыкальный сигнал России мелодию «Подмосковных вечеров», хотя не знают имени автора стихов Михаила Матусовского. «Катюша», обесфамилев, стала песней итальянских партизан. Когда Сталин обвинил Тито в предательстве, то тысячи югославов пришли на демонстрацию к зданию советского посольства в Белграде и, отвергая оскорбительную клевету, хором пели полюбившуюся им во время войны бесфамильную для них песню «Темная ночь».
* * *
Однозвучно гремит колокольчик,
И дорога пылится слегка,
И уныло по ровному полю
Разливается песнь ямщика.
Столько грусти в той песне унылой,
Столько грусти в напеве родном,
Что в душе моей хладной, остылой
Разгорелося сердце огнем.
И припомнил я ночи иные
И родные поля и леса,
И на очи, давно уж сухие,
Набежала, как искра, слеза.
Однозвучно гремит колокольчик,
И дорога пылится слегка.
И замолк мой ямщик, а дорога
Предо мной далека, далека…
Конец 1840-х
или начало 1850-х годов
* * *
Солнце всходит и заходит,
А в тюрьме моей темно.
Дни и ночи часовые,
Да э-эх!
Стерегут мое окно.
Как хотите стерегите,
Я и так не убегу,
Мне и хочется на волю,
Да э-эх!
Цепь порвать я не могу.
Ах! вы цепи, мои цепи,
Вы железны сторожа!
Не сорвать мне, не порвать вас,
Да э-эх!
Истомилась вся душа.
Солнца луч уж не заглянет,
Птиц не слышны голоса,
Как цветок и сердце вянет,
Да э-эх!
Не глядели бы глаза!1
<1880-е годы="">
* * *
Окрасился месяц багрянцем,
Где море шумело у скал.
«Поедем, красотка, кататься,
Давно я тебя не катал». –
«Спасибо, я еду охотно,
Я волны морские люблю,
Дай парусу полную волю,
Сама же я сяду к рулю». –
«Ты правишь в открытое море,
Где с бурей не справиться нам,
В такую шальную погоду
Нельзя доверяться волнам». –
«Нельзя? почему ж, дорогой мой,
В минувшей той нашей судьбе,
Ты вспомни, изменник коварный,
Как я доверялась тебе.
Меня обманул ты однажды,
Сегодня тебя провела:
Смотри же,
вот ножик булатный,
Который с собой я взяла».
И тут, оживленные взмахом,
Не мог он ей в очи взглянуть.
Она ему ножик вонзила,
Потом себе в белую грудь.
* * *
Из бесфамильщины,
из безымянщины –
голос ямщичества и атаманщины.
Нет выраженья такого «ямщичество»,
а вот звучит, будто «Ваше Величество».
Из безымянщины,
из бесфамильности –
шепоты жимолости,
будто бы милости.
И сотворен я
не из иностранного –
из бесфамильного,
из безымянного.
Бог – Он помилует,
бесы помилуют
мя, безымянного
и бесфамильного.
Евгений ЕВТУШЕНКО