От любви до толерантности

Фестиваль не задавался целью буквально идти за легендарным импресарио, хотя дань, конечно, отдал: оммажем Дягилеву и артистам его круга послужили музыкальный спектакль «Игорь и Коко» о взаимной симпатии Стравинского и Шанель, сыгранная на нескольких роялях «Весна священная» в обработке нидерландского композитора Мартена Бона, появившиеся в афише благодаря году культуры Россия-Нидерланды. Ностальгические ноты внесла посвященная арт-беглецам выставка «Русский Лос-Анжелес», где есть, например, фотография с вполне счастливыми Верой и Михаилом Фокиными.

Главными балетными событиями оказались гастрольные: на фестивале уже станцевали Балет Анжлена Прельжокажа (спектакль «Ночи») и Баварский национальный балет со спектаклем Иржи Килиана «Боги и собаки» – оба в разное время взбудоражили европейцев в духе Дягилева.

Прельжокаж обещал больше, чем дал в итоге. Реагируя на век за окном с его стонами о мультикультурном и толерантном, поводом к постановке он объявил энциклопедию восточной жизни – «Тысячу и одну ночь». И надо сказать прочитал ее не в популярной в русскоязычном мире детской адаптации, а близко к жесткому первоисточнику, где мистика и волшебство сильно уступают соленому народному юмору. Впрочем, тонкий эротизм Востока, проявившись дважды, тонет в потоке лихих попсовых утех – бодрых, физиологичных, с любыми комбинациями пар и садо-приемов. Если автор хотел похоронить обреченную в наше время высокую чувственность, ему это удалось. А ведь в первой картине обещал показать развитие идеи тоньше, глазами образованного европейца XVIII века через рассаженных классическими салонными «одалисками в банях» артисток, и восприимчивый зал глотнул приманку.

Отмываться от попсы можно было на «Богах и собаках» Баварского балета. Спектакль Килиана уже пять лет остается желанным на разных сценах, и даже в Москве его показывали не раз. Четыре пары танцовщиков выясняют отношения не столько друг с другом, сколько каждый с собой и с миром, и тут количество открытий бесконечно. Первый струнный квартет Бетховена досадно прерывается техно-созвучиями Дирка Хаубриха и в этом соседстве вдруг выглядит жутко сентиментальным. То же происходит на сцене. Гармоничный человек, едва задумавшись над границами собственного «я», попадает между молотом и наковальней ожиданий и реальности. Классические позы артистов крушатся, высокие линии ломаются, но притом поток движений кажется парадоксально однородным. Тут толерантность другого свойства: она растет из язвительного внимания к себе, с осознания собственных темных сторон и границ личной свободы перед кончиком носа другого. Зыбкий занавес из металлических нитей словно танцует свой танец, отделяя человека от подсознательного со спрятанными в нем комплексами. Тот же занавес допускает, что у танцующих – и любых других – людей запасник подсознания может быть в чем-то похожим. Только в поисках личного ада каждый всегда остается один, и беззвучные мунковские крики танцовщиков лишний раз об этом напоминают.