Композитор Алексей Рыбников

– Есть надежда, что Театр Алексея Рыбникова обретет собственное здание в Москве?

– Надеждами мы жили-жили… Кого можно, я всех просил, и нам уже давали помещения, а потом их отнимали. Сейчас тоже лежит какое-то письмо по поводу очередного помещения, но чем это закончится – неизвестно.

– Показы «Хоакина» стали завершающим событием юбилейного сезона – у вас было 50-летие творческой деятельности. Следующий ведь тоже будет юбилейным – у вас же 70-летие?

– Нет, это не следующий, а через один. Юбилей у меня летом, а заранее праздновать неправильно. Так что праздновать начнем с осени 2015-го, много чего запланировано.

– Отсутствие собственного помещения ограничивает вас в каких-то замыслах?

– Я считаю, нас в этом смысле бог не обидел – мы выступаем на замечательных площадках и в России, и в Соединенных Штатах, и в Европе. В этом юбилейном сезоне были в Сан-Франциско, Лос-Анджелесе, Чикаго, Нью-Йорке, Риге, Таллине, Хельсинки, Баку, везде были лучшие центральные площадки. Мы уже как-то привыкли к отсутствию помещения, видим в этом плюс: разнообразные страны, разнообразная публика, площадки – это тоже интересно.

– Как вы относитесь к присоединению Крыма?

– Как вам сказать… У меня не было ощущения, что Крым когда-то вообще уходил. У меня с Крымом столько связано… Когда я туда первый раз приехал, я и не знал, что он украинский, в советские годы это было не важно. Мы работали над «Островом сокровищ» на Ялтинской киностудии, а она была филиалом Студии Горького. Когда в 1991 году произошло разделение, по каким-то непонятным и не очень органичным причинам, Крым оказался в составе Украины. То, что произошло сейчас… Есть же понятие де-мо-кра-ти-я, это значит «власть народа». Если весь народ захотел жить так, надо к нему прислушаться. Глас народа на сей раз был услышан.

– Даже если глас именно таков, почему не были соблюдены процедуры, которые легитимизировали бы этот процесс в глазах мирового сообщества и Украины?

– Тут надо признать, что политика – это профессия, это область, о которой судить и рядить обывателям, к которым я и себя причисляю, вообще невозможно. Проходят десятилетия, иногда столетия, и мы узнаем о каких-то тайных пружинах процессов, о которых вообще не догадывались. Политика – очень скрытная вещь, мы видим лишь верхушку айсберга, а главное тело политических взаимоотношений глубоко скрыто. Все наши досужие разговоры – это как пикейные жилеты у Ильфа и Петрова: «Бриан – это голова», вот на таком уровне. Потом выясняется, что за этим стояли тайные силы и сложные мотивы. Вообще, власть у нас властвует, оппозиция протестует, враги хотят растерзать Россию на мелкие клочки – и так происходит последнюю тысячу лет. Такая планида у страны.

– Сейчас много критикуют министра культуры Владимира Мединского за то, что он пытается управлять культурой, а не развивать ее. Какова ваша точка зрения на этот счет?

– Идея, что культурой можно управлять, – большая ошибка. Если кто в наше время попытается, это для него будет позор. Культура не нуждается в управлении, но если деньги дает государство, оно вправе заказывать музыку. Это как любой продюсер, частный, не частный, – за свои деньги он может требовать то-то и то-то. Не хочешь – не бери и не делай. А что Мединский запретил? Ничего особенного не запрещал. Высказывал свое мнение – да, но он вправе это делать. А чтобы закрывать финансирование, выгонять, увольнять, уничтожать людей, как раньше бывало, – по-моему, ни одной такой акции не было. Или я не в курсе.

– Ваш театр от государства зависит?

– В 1992 году театр начал существование как частный, только на мои деньги. Потом появились спонсоры, которые постепенно исчезли, разорились, и театр на какое-то время прекратил существование. В 1999-м мы стали государственной творческой мастерской. Помещения мы так и не получили, хотя многие думали, что я пошел в доверенные лица Путина как раз за этим. Никаких особых благ тоже нет, бьемся и зарабатываем сами, да нам это и положено. Государство дает минимальную базовую зарплату и небольшие деньги на новые постановки, а остальное добиваем внебюджетным финансированием. Поэтому мы очень зависим от того, успешны ли наши спектакли.

– Нет опасений, что со стороны министерства последуют какие-то советы, настоятельные рекомендации по поводу репертуарной политики?

– Не знаю, почему вообще возникает такой вопрос. Кто может кому сейчас диктовать? Многие, видимо, хотят, чтобы им что-то запретили, провоцируют даже на это, но не могут спровоцировать. Это же такой пиар! Раньше советскую власть провоцировали «фигой в кармане», аллюзиями какими-то антисоветскими. Сейчас какие могут быть аллюзии? Что можно сделать такое, чтобы попасть под запрет? Не могу себе представить. Я сейчас вздрагиваю, когда встречаю где-то в блогах обсуждение Кончиты Вурст. Для меня Кончита – моя героиня из «Юноны и Авось». Видимо, придется теперь переименовывать, ведь ее полное имя – Мария Кончита Аргуэльо де ля Консепсьон. Когда говорят о свободе творчества, явления, подобные Кончите Вурст, я воспринимаю как нарушение своей духовной свободы. Мне очень активно навязывают нечто, противоречащее человеческой природе. Я сопротивляюсь, но они агрессивны. Женщина с бородой всегда была принадлежностью цирков, люди бегали смотреть на это как на курьез. Но в триумфе Вурст я вижу символический момент, воплощение тенденций, которые есть в обществе, в Европе. Причем и там многие относятся к этому с ужасом. Но ведь и эту свободу никто не нарушает. Люди делают все, на что способна их фантазия, и никто их не ущемляет.

– Ну как же, а активисты, которые борются с музыкантами-«сатанистами»?

– Так они тоже свободны это делать! Музыканты вправе играть в это или по-настоящему верить в сатану, а православные активисты могут выражать свое возмущение этим. Когда до драк доходит, тогда, конечно, органы правопорядка должны вмешиваться. Посмотрите на футбольных фанатов: они сейчас свободны и драться, и стрелять, и устраивать массовые беспорядки, – но если их свобода нарушает права других людей, должно быть наказание.

– Но есть же простой способ: не нравится – не смотри, не ходи на концерт, переключи канал, не мешай тем, кому нравится. Зачем обязательно влезать и запрещать?

– Да никто не запрещает. В конфликтных ситуациях надо просто выполнять законы. Вообще, как говорит мой герой Резанов, «всю жизнь бегу за призраком свободы, в мои-то годы нет иной заботы. Свободы нет ни здесь, ни там, куда же плыть, не знаю, капитан». Настоящая свобода может быть только внутренняя, духовная. А когда ты живешь в обществе, тебя сковывает масса рамок.

– В декларируемом стремлении оградить детей от пропаганды насилия депутаты, кажется, готовы даже сказки запретить, там ведь этого добра (и зла) навалом.

– Любой детский психолог скажет, что сказки, какие бы ситуации там ни описывались, говорят о зле и насилии таким образом, что правильно воспитывают ребенка. Как можно ограждать психику ребенка от того, что он дальше встретит в мире? Наоборот, нужно рассказать об этом так, чтобы он не был потом шокирован встречей с реальностью. Конечно, от порносайтов и сайтов со сценами настоящего насилия детей и подростков надо ограждать.

– Запретный плод сладок. В советские годы запрещенную музыку только так слушали на катушках, были подпольные концерты…

– Знаете, в чем хитрость на Западе? Там официально ничего практически не запрещено, все можно. Но есть некие частные инструкции, не позволяющие затрагивать какие-то темы. В 1990-е годы, когда у нас был разгул так называемой свободы, меня поразило, что в Лондоне на телевидении были аскетизм, пуританство и спокойствие. В кино – пожалуйста: фильмы ужасов, вампиры и прочее, но на массовом телевидении – нет. Они не хотели возбуждать обывателя, а у нас, наоборот, было сплошное возбуждение. Думаю, российский человек так возбудился, что столь спокойное телевидение смотреть уже разучился.

– Вы предпочитаете работать с крупными формами, симфоническими и театральными. Есть ли предложения от эстрадных звезд, мечтающих, чтобы Рыбников написал им хит за бешеные деньги?

– Ни одного предложения не было, потому что все знают, что я эстрадных песен не пишу и ни для каких звезд никогда не работал, это совершенно не мое амплуа. Я писал только музыкально-драматические произведения, симфоническую музыку и музыку для кино. Вот из кино некоторые песни стали популярными, и их перепевали практически все звезды, но специально я для них ничего не писал. И я настолько далек от этого мира, что совершенно не представляю, как это происходит.

– Алексей Львович, кто-то из артистов вашего театра мечтает о сольной карьере, о том, чтобы стать звездой эстрады, уйти в большое плавание?

– Большее плавание, чем у нас, представить очень сложно. Эстрадных, попсовых людей мы не берем, даже не рассматриваем. Кто-то к нам обращался, мы смотрели, но они совершенно не подошли. А из тех, кто осознанно хочет участвовать в музыкально-драматических постановках, мы берем только лучших. К нам не могут прорваться многие из тех, кто играл в популярных мюзиклах, потому что совершенно другие требования. У нас в какой-то степени Олимп – по крайней мере в нашем жанре. От нас люди уходили, но совершенно по другим причинам, не для того, чтобы стать попсовыми звездами. Мы привлекали Колдуна и Светикову, но чувствовалось, что они из другого мира: другой распорядок, другая психология, да все совершенно другое. Сейчас у нас есть уже знаменитые братья Поздняковы, которые участвовали в «Голосе». У них есть успешное самостоятельное творчество, но они ни в коем случае не думают разрывать с театром.

– Как происходит пополнение труппы? Объявляются кастинги под проекты?

– Нет, у нас постоянная труппа, без этого невозможно. Обновляется она за счет выпусков ГИТИСа, разных солистов, которых мы иногда находим, приглашаем. Недавно к нам пришел актер, который будет Резанова петь в «Юноне и Авось». При этом он не оставляет свою работу в Театре Маяковского. Мы официально называемся «Московская государственная творческая мастерская» – поэтому мы берем выпускников или даже студентов и обучаем своей школе пения и пластики. Иногда люди приходят в танцевальную труппу, а потом начинают петь, а уж то, что поющие люди должны уметь двигаться, – это само собой разумеется.

СПРАВКА