Художественный руководитель театра «Ленком» Марк Захаров

– Марк Анатольевич, у вас уже не одна награда журнала «Театрал». До того, как стать «Легендой сцены», вы были лауреатом в номинации «Самый преданный читатель». И в вашем театре, наверное, наибольшее количество премий «Звезда Театрала». Как вам удается на протяжении стольких лет так ярко зажигать замечательное ленкомовское актерское созвездие?

– Успех пришел после того, как в театре появился Григорий Горин. Он написал замечательную пьесу по мотивам Шарля де Костера «Тиль Уленшпигель», которая сразу полюбилась зрителям. А надо сказать, что в этом театре до меня очень часто меняли художественных руководителей. И я уже видел злобные взгляды в мою сторону. Но успех спектакля был безоговорочный, и меня не стали уничтожать. И с этого, собственно, началась какая-то другая жизнь и у меня, и в театре, который, по предложению Николая Караченцова в 1990-м, переименовали в «Ленком».

Из чего складывается успешный театр? Я считаю, что в театре должно быть остроумно, чтоб были комедийные конструкции, причем высокого класса. Чтобы люди обязательно смеялись. А еще непременно, чтобы иногда соленый комок к горлу подходил, а может быть, и выступали слезы. Но все равно в финале должно произойти что-то радостное, чтобы люди не уходили под тяжестью какой-то страшной трагической истории. И в «Тиле» эта идея сформировалась. Идея – смеяться, но обязательно, чтобы смех был умный. Чтобы он не был, как теперь говорят, ниже пояса. Смех и слезы – это основа русского театра.

– Вот вы сказали о спектакле «Тиль», но у вас с ним были связаны и нерадостные моменты. Приходилось и название менять…

– Очень не хочется в это погружаться, но я могу, конечно, пожаловаться, что много раз меня снимали, даже предлагали в театр оперетты перейти. Но я сказал: «Нет, нет, не могу. Есть люди, которых я приручил и за которых несу ответственность». Потому что к тому времени в театре уже появился Евгений Павлович Леонов, потом Татьяна Ивановна Пельтцер. Уже пришло новое, второе поколение «Ленкома». И иногда я старался положиться на авось. Но, очевидно, был уже пройден какой-то рубеж, и меня не тронули. Хотя каждый спектакль проходил с очень большим трудом. Правда, потом я научился немножко хитрить, как-то взаимодействовать с цензурным аппаратом. Этому научил меня Сергей Юткевич в студенческом театре. Когда обсуждали спектакль «Дракон», у парткома МГУ было много претензий, и Юткевич сказал: «Ну что вы, это же сказка. Это сказка. Давайте возьмем «Красную Шапочку» – а почему красная?..» Я понял, что это такая режиссерская демагогия, которой надо овладеть. И мне казалось, что я ею овладел. Я, например, всегда записывал все, что мне говорил цензурный аппарат, какую бы глупость они ни придумали. Всегда все записывал, потом ничего не менял в спектакле и снова показывал комиссии. И мне говорили: «Вот видите, стало гораздо лучше. Потому что записывали».

– В репертуаре вашего театра есть «Вальпургиева ночь». Премьера состоялась в пору, когда цензурного аппарата еще нет, но уже начинают что-то рекомендовать. Уже предлагают создавать общественные советы, уже принят закон о мате. А у вас на сцене герои говорят так, как написал Ерофеев… Когда вы готовили этот спектакль, не было внутренней борьбы с собой или вы надеялись, что опыт выручит?

– Конечно, были трудности с тем, что мы называем «народные грубости». Но ставить Венечку Ерофеева без тех слов, которые циркулируют в народе, – это значит предать автора. И мы все-таки решили: в ограниченных размерах, но чтобы там звучали некоторые слова. Вы знаете, наверное, здесь работают критерии – уместно или не уместно. Может быть грубое слово не уместным, оно может оскорблять. А может быть, как у Льва Толстого, как у Пушкина, – необходимо. И потом, я думаю, что законы того, что должно быть на сцене, продиктованы в первую очередь драматургом, режиссером и актерами, а не надзорными органами.

– А кляуз не было? Никто на вас не жаловался? Высокие гости не высказывали возмущения?

– На муниципальном уровне, как теперь говорят, это прошло нормально. А вот немножко повыше… Пресс-секретарь Песков выразил некоторое недоумение. Но дальше недоумения он не пошел, за что я очень благодарен ему.

– Марк Анатольевич, я прекрасно помню рассказы о том, как в Театре сатиры снимали ваши спектакли. И сейчас опять возникают люди, которые жалуются, требуют снять отдельные постановки и как-то наказать их создателей. Как вы на это реагируете?

– В последнее время у нас подскочила общественная агрессивность. Какое-то общественное безумие иногда вдруг вовлекает людей. Я, например, очень боюсь демонстраций, хотя понимаю, что это достижение демократического общества и нужно выходить и что-то демонстрировать. Но вообще, в демонстрации очень часто возникает такое ощущение толпы, когда складываются эмоции отдельных людей воедино. Помню, в театральном институте я был достаточно пассивным человеком. Но на второй день похорон Сталина я пошел вместе с толпой, а военные грузовики пресекали это движение. И степень негодования была настолько сильна, что, если бы мне вложили в руку булыжник или «коктейль Молотова», я бы метнул в сторону машин. Я потом очень долго об этом думал. Такой был у меня позыв к самопознанию – что это такое было? Почему толпа может так обезуметь и оказывать такое воздействие на человека?

Я думаю, что нам всем при построении гражданского демократического общества это нужно понимать. Вот когда-то Лужков сделал большой экран около гостиницы «Москва», на котором демонстрировался футбольный матч, где мы проиграли. И начались погромы, безобразия, поджоги, опрокидывания автомобилей, разбивание стекол. Сейчас такой же уровень негодования, но люди боятся его проявлять. Достаточно хорошо работают, очевидно, наши силовые структуры. Но вот эта агрессия и «возмущенная неполноценность» по Фрейду – она иногда берет верх. Люди понимают, что, если они предложат что-то позитивное, какой-то закон серьезный, он вряд ли пройдет, если не будет инициирован свыше. А вот что-то запретить, выразить свой протест, какую-то свою агрессию безумную – к сожалению, это возникает. Как эта история с «Тангейзером»…

– Люди прислушались к дилетантам, многие из которых даже не видели спектакля. Тем не менее деятели культуры, которые подписывали письма, на это никаким образом не среагировали…

– Суд их оправдал, но все равно министр культуры произвел кадровые перестановки. И в общем-то печальный был момент. Особенно, когда ко входу в МХТ бросили окровавленную свиную голову. Это уже было такое воинственное средневековье. Чего, конечно, я не ожидал. Это постыдное явление. Но дай бог, чтобы это не получило какого-то дальнейшего развития. Ибо очень быстро солидарность, объединение перерастают в какие-то профашистские и фашистские поползновения. Вот это страшно. Это надо распознавать. И с этим надо бороться.

– Впервые за последние годы против режиссера, а конкретно режиссера «Тангейзера», возбудили дело. И в этот момент вы предложили ему поставить что-то у вас в театре. Довольно рискованное заявление. Почему вы на него решились? Это был эмоциональный порыв?

– Да, скорее всего, это был такой эмоциональный порыв. Потому что на меня самого слишком часто сыпались совершенно необоснованные претензии. Даже возник такой момент, когда колебалась почва под ногами. И тогда директор мне сказал: «Надо ставить «Оптимистическую трагедию». Конечно, мы кое-что отредактировали, внесли свои коррективы и сделали такой длинный ряд фотографий русских моряков, которые повесили на веревочку, она начиналась в фойе. И спектакль получился хороший. Все бы ничего, но у кого-то появилось какое-то внутреннее беспокойство: «Зачем он это сделал?» И когда в моем кабинете находился руководитель Министерства культуры РСФСР, вошел Юра Зайцев, обнял меня, поцеловал в губы, как Брежнев – Хонеккера, и сказал: «Ну, Маркуля, ты им врезал всем». И после этого четыре месяца мы не могли этот спектакль играть. И вроде не к чему придраться, но в министерстве сказали: «Знаете что, вот у вас там моряков портреты… Надо проверить – может, там эсеры, может, меньшевики, может, какие-то мерзавцы висят. Давайте по каждому биографию расскажите». Так что иногда эти идеологические порывы за чистоту нашего искусства носят уродливый и очень часто даже непристойный характер…

Что касается «Тангейзера», то просто хотелось как-то защитить и что-то сказать, чтобы понятно было, что есть люди, которые думают иначе. Но, честно говоря, к этому времени Урин – генеральный директор Большого – предложил работу Кулябину на сцене нашего лучшего музыкального театра. И он уже заканчивал спектакль «Три сестры», с которым ему предлагали выехать за рубеж на гастроли. Так что, в общем, митрополит Новосибирский Тихон вывел Кулябина на другую орбиту. Когда-то Ахматова сказала про Бродского: «Нашему рыжему делают биографию». Вот и Кулябин заработал имя раньше срока. И я этому очень рад.

– Марк Анатольевич, мы сейчас посмотрели фрагмент из вашего фильма «Убить дракона». Скажите, у вас не возникает ощущения, что сегодняшняя атмосфера удивительно похожа на ту, что показана в фильме…

– Да, вы знаете, похоже… Я, может, буду сейчас нескромно выглядеть, и я, конечно, себя не равняю с выдающимися деятелями нашего кинематографа, допустим с Михаилом Роммом – это для меня космическая величина. Он много времени отдал фильму «Обыкновенный фашизм», который очень давно не демонстрировали и только недавно показали по телевидению, и это было благое событие, с моей точки зрения. Потому что, когда он только сделал фильм, наш главный идеолог Суслов ему сказал: «Как же вы нас не любите…» «Нас» – он в этом усмотрел подтекст. Если великий режиссер столько времени занимался немецким фашизмом, то это было сделано не для ФРГ, которая сама разобралась, и очень точно, четко и мужественно, с печальной страницей своей истории. Понятно, что Ромм это делал не во имя германского просветления, они в этом не нуждались, а для некоторых наших сопоставлений. Я думаю, что в пьесу «Дракон» тоже было заложено иносказательное начало, такое послание. Шварц замечательно говорил устами Шарлеманя: «Дракон, он, конечно, и есть дракон. Но как добр был Дракон к горожанам! Однажды во время эпидемии холеры вскипятил озеро, чтобы люди пили кипяченую воду». Дескать, не надо его одной краской мазать. То, что удалось сделать нашим немецким друзьям, у нас пока не получается. Но дай бог, может быть, получится.