Прикосновение к белой ночи

Балет Na Floresta («В лесу») посвящен самому большому лесу планеты – амазонской сельве. Посвящение и впрямь можно прочесть между строк этой прекрасной постановки. Но «В лесу» – не трактат о животных, растениях и насекомых, которых необходимо оградить от человеческой экспансии, хотя именно идея спасения сельвы вдохновляла в 1990 году молодого хореографа. Житель больших городов, Дуато прячется от урбанизма в танце, заставляющем человека вспомнить что-то главное. Например, внутренний огонь, сжигающий человека, когда он прикасается к непостижимо прекрасной стихии природы. Забегая вперед, скажем, что этой же теме посвящен балет Invisible («Невидимое»).

Бархатный низкий голос певицы воспевает луну, деревья и птиц: Дуато взял музыку бразильского композитора Вила-Лобоса как основу для танцевальной вышивки. Под голос рояля и наложенные на музыку лесные звуки развертывается балетная книга джунглей. Персонажи, приникая к почве, всем телом тянутся наверх, к солнцу, или льнут друг к другу, как колибри к цветку. Их танец – реакция на одуряющий, пряный аромат тропического леса, от которого кружится голова. Движения гибки, как древесные лианы, и молниеносны, словно прыжок леопарда, конечности раскрываются, как лепестки орхидей, а руки скрещиваются над головой, будто рога оленей. Для обитателей этого пространства ловкость и сила, способность тела к стихийным переменам в пространстве – залог выживания. При этом в балете нет конкретных посланий и в лоб поданных историй. Только аура, через которую публика ощущает пульс огромного природного организма. И кажется, что белые ночи Петербурга, города, в котором Дуато живет четвертый год, усилили в нем эту тягу к выражению невыразимого.

В другой постановке Дуато, балете «Невидимое», тело шепчет, кричит и исповедуется, со сцены в зал снова льется (да что там льется – извергается!) страсть. У Дуато человек, зажатый условностями, через движение адаптируется в царстве первозданности. То же происходит и с артистами Михайловского театра: они сбрасывают корсет классического танца и окунаются в телесную свободу. Спины ходят волнами, руки трепещут, корпус стремится к полету, а ноги, наоборот, тяжело упираются в землю, чтобы в следующее мгновение стопа взметнулась вперед или вверх. Дуато поставил не только танцы, но и придумал костюмы (с игрой нюансов синего цвета) и задник с ночным полнолунием. «Невидимое» сделано специально для примы Михайловского театра Ирины Перрен: таким царским подарком хореограф отметил возвращение балерины после декретного отпуска. Перрен в тугом «змеином» трико противостоит трем парам (девушки одеты в пестрые струящиеся юбки). Пары, стремительно врываясь на сцену, догоняя друг друга в синкопированном танце, настойчиво кружатся, сжимая ладони в кулаки и упиваясь беспечностью. А одинокая балерина, изображая телесно ущербное существо и закрывая лицо длинными рыжими волосами, медленно прихрамывая и дрожа, баюкает собственную ногу. Словно печальная раненая птица в ночном сумраке, умирающий лебедь наших дней.

Музыка польского композитора Анджея Пануфника, на первый взгляд, не поддерживает противостояние: она полна аллюзий на велеречивые партитуры барокко и европейские фольклорные мотивы. Но, если внимательно прислушаться, уловишь вроде бы беспричинную тревогу, какой-то странный диссонанс. Вот так и в танце: дуэт Перрен с превосходным премьером труппы Леонидом Сарафановым визуально дискретен, словно рваные мысли.

Быстрые перемены телесных ритмов – сложная задача для труппы Михайловского театра, с которой она на удивление ладно справляется: сказались драгоценные для приобретения опыта месяцы работы с автором хореографии. Правда, этот период подходит к концу: Дуато намерен поставить в Михайловском театре свою версию «Щелкунчика», после чего сменит место работы, возглавив балет Берлинской оперы. Впрочем, хореограф обещал, что не оставит без внимания петербургскую труппу: он будет следить за исполнением своих балетов и, возможно, подарит новые постановки.